– Ты не устала? Что-то больно долго… Может, и не туда совсем забрели?! – забеспокоился Слава.
– Погоди-ка! – Таня остановилась, разглядывая что-то в пыли под ногами. – Скорей! Побежали!
– Зачем это?
– Здесь только что кто-то прошел… Видишь? И от тележки следы!… Нагоним и спросим!
Ее спутник никаких следов, как ни старался, обнаружить не смог, но послушно ускорил шаги…
Через пару минут они догнали коренастого дедка с тачкой, в которой позвякивали какие-то железяки:
– Здравствуйте!
– Куды собрались, молодежь, в столь ранний час? – весело поинтересовался он.
– На Клязьму… Да вот что-то найти ее не можем никак!…
Дедок остановился, показывая рукой:
– Дык тута как раз излучина – обходит она то есть Медвяный бор…
– Как красиво, – перебила Таня, – “Медвяный”!…
– Дык мы, местные, ну, дачники еще – промеж собой так зовем его, – объяснил дед. – Теперя и вы будете знать! В общем, ступайте до развилки, там – направо, поле перейдете и – Клязьма…
– Спасибо! – дружно отозвалась пара и, во мгновение обогнав его, скрылась за поворотом дороги.
После развилки их встретил шаткий мостик через заболоченный ручеек, за ним открылось поле. На опушке сразу же отстали комары.
Девушка присела на кочку у обочины:
– Километров пять отмахали… Может, попьем? Там, в рюкзаке, справа – домашний квас.
Она пила маленькими глоточками, поглядывая так ласково вокруг чудесными глазами цвета потемневшего янтаря.
– Ты здесь красивей, чем в городе… – вздохнул парень. – Почему?
Девушка засмеялась и пожала плечами:
– Чуткая, наверное… Каждый листок, травинку, лучик всем сердцем слушаю!… Ты так умеешь?
– Не пробовал…
– А ты научись! Это легко. И сразу счастливее станешь… – отобрала у него и надежно закрыла флягу. – Ну что? Пойдем?
Всем известно выражение “жизнь прожить – не поле перейти”, но и поле, когда выходишь к нему с опушки леса, кажется – рукой подать. А дорога все убегает и убегает!… Шагаешь, думаешь – вот, вот, вот… оглянешься – и половины не пройдено!
И грустно смотреть на нынешние русские поля, засеянные чахлым не пойми чем, почти сгубленным сорняками…
В тот самый момент, когда путники свыклись с мыслью, что полю, наверное, не будет конца, проселочная дорога резко оборвалась: они стояли на крутом берегу, а внизу весело, игриво несла свои воды Клязьма. Несколько неохватных дубов стояли тут и там. Слева вдоль берега поле заболачивалось, справа – начиналась кустарниковая поросль ивняка.
– Так и кажется – вот-вот из-за поворота выплывет древний струг с какой-нибудь княжеской дружиной… – вздохнула девушка, – видишь?
– На удивление дикие места! – согласился парень. Ну что, здесь останемся, или – дальше?…
– Тут хорошо… Но я бы хотела отыскать какое-нибудь, знаешь, необычное место, – она огляделась. – Пойдем вдоль берега!…
Солнце поднялось уже довольно высоко и немилосердно жарило на открытом месте, но из зарослей несло прохладной сыростью, хотя слепни всех размеров, пород и мастей не отвязались от путников даже здесь. Басовито гудя, они то и дело впивались в плечи, спину, живот и ноги, легко прошивая мощными жалами одежду, назойливо мельтешили перед глазами.
– По мне уж лучше комары, – парень сорвал ветку, стал обмахивать себя и девушку.
– А я их всех боюсь, ненавижу!… – поморщилась Таня.
Кустарники по краям тропинки сменились раскидистыми вязами, липами, кое-где стояли стройные сосны, попадались березки.
– Уж и реки не видать… Как бы тропинка эта нас обратно в бор не увела!… – забеспокоился Слава. – Знаешь, Тань, бывают такие тропки – обманные: идешь, идешь вдоль берега – глядь, за версту от речки очухался!
Как бы смеясь над опасениями, тропинка круто повернула в сырую низину. Земля глубоко вминалась под ногами. Ее покрывали полуистлевшие старые листья. Над головой потрескивал под палящими лучами высохший, вероятно, из-за начавшегося заболачивания почвы, довольно густой лес. Здесь не росла трава, не пели птицы, и люди невольно заторопились выбраться из этой “живой могилы”… Несколько шагов – и, вскрикнув от радости, они очутились на изумительно красивой поляне в форме равнобедренного треугольника. Солнце щедро заливало ее светом и зноем, трава достигала до пояса, в ней пестрыми мазками прятались полевые цветы. Словно ширмой, отгорожена поляна от леса рядком стройных молоденьких березок. От малейшего дуновения шелестят, будто переговариваясь, их нежные ветки. Слева до берега, до самой почти воды, спускаются густющие заросли крапивы и низко склонилась, полоща тонкие ветви в быстрой реке, старая ива. Справа, там, где оборвалась тропа, упавший дуб до середины почти перегородил Клязьму. Кудрявая крона его еще свежа и зелена, мощные сучья взметнулись в небо, словно руки, умоляющие о пощаде.
Путешественники завороженно застыли на месте.
– Боже мой… – наконец сумела вымолвить девушка, – мы – в сказке!…
Она и представить не могла, насколько права: ведь там, где они вышли на обрывистый берег Клязьмы, в середине XII века стоял небольшой скит, за ним, за дубовою рощей, в поле располагалось село, вокруг – непролазные дебри…
Истово – от души, а не по писаному – осенил себя крестом молодой инок, стал на колени. Отец Егорий едва слышно хрипловато бормотал молитву.
– Разреши, батюшко, грехов мя, недостойного, тягости…
– Покайся, сыне…
– Согрешаю, батюшко, порою и гордынею, и гневлюся…
– Почто гордишься?
– Давеча прочая братия приустала, как запруду строительствовали… Я един устали не чуял – не сморило Божье солнышко: так-то возрадовался духом, что один и бревна, и каменья ворочаю!…
Отец Егорий сдержал улыбку:
– Не страшен грех, коли Господь силу ниспосылает. Бодрых телом и дух радуется!… Токмо в минуты сии не свои успехи поминай – о людях, о братии скорби, дабы Господь и их осенил юною мощью!
– Отрекаюсь от греха сего!… А прогневляет мя, что Господь попущает солнцу вельми палити, нивы губити и чад своих… – даже в минуту святой исповеди голос Михаила дрогнул негодованием. – Разве не видать Ему, Всевидящему, како мучится народ?!
– Наше честное дело – молить Господа Бога нашего, а не осуждать, – поник головою игумен. – И мне, сыне, больно глядеть на се… Да видно, за великие грехи – засуха нам! Видно, прогневили… Но – велик и милосерд Отец наш! И – смилуется, верую, и не даст погибнуть беззащитным…
Вздохнул Михаил:
– Просветил, прости, прости, отче!… Отрекаюсь сего великого греха, батюшко!
Отец Егорий широко осенил его крестом. Замолчали. Мышью скреблось в теплой и ладаном пропахшей келье время.
Наконец отец Егорий спросил:
– Не согрешил ли ты недостойным оком, сын мой? – заставил инока поднять голову, уперся непримиримыми стальными очами.
Полуденная синева русского неба в глазах кающегося осталась ясной, только – словно вздрагивала:
– Господь повелел нам любить…
Широкая натруженная ладонь игумена невольно сжала крест:
– Святою жертвенною любовью любить ближнего своего…
Михаил молчал.
Отец Егорий и до принятия пострига легко разбирался в потемках человеческих душ, желаний и опасений. И много повидал за свою жизнь. Теперь же порою мог читать в глазах человека, как в любимых пергаментах Евангелие или молитвы. Он никогда не забывал благодарить Творца за этот чудный дар. Но не нужно больших знаний и книг и особенного дара человеку, прошедшему лучшую половину жизни, когда перед ним стоит юноша: как зеркало, отражает чистая юная душа малейшее волнение, порыв, впечатленье!…
– Честной инок должен сражаться с бесами… оборони от сего воинства!… – привычно перекрестился отец Егорий, тяжело вздохнул. – Хитры зело бесы – и под благостью, под самым Алтарем скрываются – до времени. Берегись, не спутай грех с подвигом! Берегись, Михаил!… – каждым словом будто пригвождал бедного инока, все мучительней впиваясь в побледневшие черты отрешенно провидящими очами.
Отпустив грехи, впервые наложил на Михаила покаянный срок – епитимью: тяжелый пост и молитвенный подвиг.
– Для блага твоего, сыне, – значительно промолвил, отпуская инока.
Потрясенный, уничтоженный вышел от него Михаил. Что-то непонятное, совсем новое шевелилось в груди. Молитва как-то проглатывалась, и хотелось плакать. Плетьми повисли прежде умелые сильные руки. Братия диву давалась: у Михаила, первого работника на скит, все валится из рук!… Уж не болен ли? Аль на запруде надорвался?…
Михаил с виду усердно исполнял наложенную епитимью, только – уста и очи молили, каялись, а сердце его молчало. Отец Егорий, один из всех, видел и мрачнел день ото дня более, изводя себя одинокими ночными бдениями. Чудесные стальные глаза его стали еще тверже, но страдальчески запали на похудевшем лице. Внимательный наблюдатель наверняка не решил бы – кто из двоих страдает глубже.
А бедный Михаил скоро и на огороженный двор обители перестал выходить. Все чудилось ему, будто знойный ветер целует в уста, ласковой рукою перебирает золотые кудри… И жара не спадала…
А тут еще во время ночной службы в неверном свете лампады привиделось, будто на его любимой иконе – на лике Пречистой Девы Богоматери ласково светятся знакомые очи цвета потемневшего янтаря… Да и черты до боли милые, знакомые – не Богородицы, а юной поселянки!…
Как ни боролся Михаил, не отпускало наважденье!…
Раз и два пропадал он ночами. А наутро отец Егорий, печально хмуря брови, находил перед той иконой охапку свежих, росою умытых полевых цветов, заботливо поставленных в глиняный горшок…
Солнце палило немилосердно. И – ни души вокруг. Только колышки у самой воды под крутым глинистым берегом свидетельствуют о том, что навещают изредка дивную поляну местный рыбаки.
Расстелив в неглубокой тени от старой березы голубое покрывало, надежно припрятав немудреную снедь от ползающих и летающих насекомых, путешественники кинулись к реке. Вода в ней прохладная, тяжелая, как мед, и пахнет свежестью. Течение – сумасшедшее: чуть зазевался – ан уж метров на двадцать отнесло!… Тогда – греби изо всех сил руками, ногами взметая фонтаны сверкающих на солнце брызг, цепляйся за низко склонившиеся ветви…