Долина залита светом садящегося солнца. Она словно заключена в колыбели, образованной иззубренными вершинами гор и поблескивающими водами Иравади. И повсюду, куда ни кинь взор, – храмы, храмы, храмы: одни – островерхие, другие – с закругленными крышами. Некоторые – выбелены дождями и солнцем, некоторые – черные как ночь. Многие – кроваво-красного цвета и потому резко выделяются на фоне желто-коричневых полей. От их бесчисленного множества возникает впечатление, что Земля, желая бросить вызов небосклону, породила свои собственные созвездия.
Тадаси падает на колени, а Итиро замирает, завороженный невероятной красотой, вбирая каждой клеточкой своего тела безмолвную мелодию, которой напоена каждая пядь этого святого места.
Через какое-то время Тадаси встает и кладет руку на плечо друга:
– Я никогда не забуду это место, Итиро. Спасибо, что привел меня сюда.
Они спускаются вниз и направляются к огромным храмам, которые заметили в отдалении. В эти секунды Итиро ощущает себя героем бульварных приключенческих романов, которыми зачитывался в детстве. Друзья идут по городу, который выглядит так, словно его построили боги. Они ступают по широким прямым улицам, соединяющим вздымающиеся к небу строения.
Время от времени они заходят в заброшенные храмы, и эхо их голосов принимается гулять по ним, отражаясь от стен. Друзья исследуют долину, пока не спускается вечер. Они тут одни, если не считать созданий из камня – птиц, восседающих на вершинах шпилей, и распахнувших пасти крылатых львов, охраняющих входы в святилища.
Становится прохладней. Раздаются протяжные, жутковатые крики козодоя. Итиро спохватывается – надо искать место для ночлега.
– Давай здесь и заночуем, – говорит он Тадаси, кивая на большой храм, к которому они идут. Небо за ними уже приобрело оттенок крепкого индийского чая.
Просторная зала храма имеет вытянутую форму. Доминантой в ней является гигантская золоченая статуя лежащего Будды. От ее размеров захватывает дух. Голова покоится на исполинской ладони, веки полузакрыты, словно на них давит вес вечности.
У подножия огромной статуи друзья замечают одинокого монаха, подметающего пол метлой с длинной ручкой. Это первое живое создание, которое им за всё это время довелось повстречать в долине храмов.
Звук их шагов заставляет монаха оторваться от своего занятия. Он выпрямляется, но лицо находится в тени. Итиро и Тадаси жестами и теми немногими словами на бирманском, что знают, пытаются объяснить, что хотят остановиться здесь на ночлег. Когда они умолкают, на некоторое время воцаряется молчание. Наконец монах буркает что-то одобрительное, берет керосиновую лампу, мерцающую в алькове, и жестом предлагает им следовать за ним.
Они обходят статую и попадают в длинный изгибающийся коридор с низким потолком, который приводит их в крошечную, совершенно пустую келью. Пол в ней, правда, идеально чистый, так что путешественники спокойно могут расстелить на нем походные матрасы. В знак благодарности друзья кланяются. Вместо того чтобы поклониться в ответ или хотя бы кивнуть, монах ведет их в умывальню, которая примыкает к келье. В ней у покрытых резьбой стен стоят тазы с водой. Поставив фонарь на пол, монах удаляется. Он явно гораздо лучше ориентируется в темноте, чем путники.
Друзья умываются, переодеваются и переводят дух. Тадаси совершенно невозмутим, спокойно принимая произошедшее, тогда как Итиро бьет дрожь возбуждения – он и не думал, что события примут такой оборот. Да это же настоящее приключение, как в романе!
– Какое невероятное совпадение! – шепчет он Тадаси. – Этот монах обитает именно в том храме, в котором мы решили остановиться на ночлег.
В дверях кто-то откашливается – монах будто бы пришел на его зов. Он держит в руках поднос. На нем три миски с лапшой в бульоне – одно из национальных бирманских блюд.
Мужчины садятся на пол и принимаются за еду – она простая, без изысков, горячая и вкусная. Они сосредотачивают на ней всё свое внимание, пока не заканчивают трапезу.
Затем они выходят за монахом в коридор, ориентируясь на прямоугольник дверного проема впереди, за которым притаился сумрак ночи. Монах выводит их во двор. Луна светит настолько ярко, что даже не видно звезд. В ее лучах храм кажется кораблем, плывущим по серебристо-голубому морю.
Монах достает пачку сигарет из складок тоги, протягивает их путникам, дает прикурить. Трое мужчин некоторое время молча курят, наслаждаясь красотами ночи и ароматом цветов, окутывающим их словно мягким покрывалом.
Итиро предпринимает еще одну попытку заговорить с монахом. Он показывает на храм и произносит по-бирмански слово «имя».
– Нет у него имени, – отвечает монах на английском. Он говорит с легким акцентом.
Повисает молчание. Монах смеется, видя, сколь сильно потрясены путники, и подносит к своему лицу керосиновый фонарь. Друзья видят, что перед ними голубоглазый европеец, пусть и загорелый.
– Удивлены? – спрашивает он.
Итиро кажется, что акцент монаха немецкий.
– Да. Мы думали, вы бирманец, – отвечает Итиро на английском. Он давно не говорил на этом языке и ловит себя на том, что прежде чем произнести фразу, ему приходится предварительно составить ее в уме. – Вы немец?
– Австриец.
– Würden Sie es bevorzugen auf Deutsch zu sprechen?[21] – спрашивает Итиро, понимая, что вопрос звучит слишком формально.
Теперь настает черед монаху удивляться. Он кивает и продолжает уже на немецком:
– Где вы выучили язык?
– Нас призвали в армию, когда мы учились в университете. Мы оба с философского факультета. Помимо других языков нам преподавали немецкий и английский, чтобы мы читали западных философов в оригинале. Меня зовут Васи Итиро, а моего друга – Накагава Тадаси.
– Позвольте узнать ваше имя, святейший? – Тадаси впервые за всё это время обращается к монаху.
Тот устало отмахивается:
– В те времена, когда это еще имело значение, меня звали Юлиан. Юлиан Крее. А сейчас я просто старик, живущий при храме.
Там, где за стеной трава подступает к деревьям, на фоне ночного неба появляется черный как смоль силуэт. Он фыркает и поворачивает к мужчинам массивную голову. Его глаза блестят в лунном свете. «Край богов и чудищ», – думает Итиро.
Существо некоторое время оценивающе разглядывает людей, после чего, снова фыркнув, исчезает в зарослях деревьев.
– Буйвол, – поясняет Юлиан. – Иногда они выходят на свет.
– А есть ли здесь твари поопасней? – спрашивает Итиро.
– Если вы про тех, что зубастые, когтистые и питающиеся мясом, то да – здесь всё еще могут водиться тигры и леопарды, хотя я с ними ни разу не сталкивался. Впрочем, это неважно. Огня и света вполне достаточно, чтобы держать их на расстоянии.
Монах снова поднимает фонарь, и у друзей появляется еще один шанс взглянуть на его вытянутое лицо с твердым подбородком. Перед ними типичный европеец. Судя по морщинам, ему где-то от сорока пяти до шестидесяти. Так, по крайней мере, думает Итиро.
– Что же касается существ, которые действительно опасны, которые уже причинили немало зла и еще много его причинят, то никого, кроме вас, тут нет.
– Вы о чем?
Монах неспешно достает еще одну сигарету и закуривает.
– Позвольте задать вам вот какой вопрос. Зачем вы сейчас сюда явились?
– Мы многое слышали о Пагане. Здесь много буддийских храмов, а в нашей стране эта религия в большом почете. Вот нам и захотелось сюда заглянуть.
– Это не ответ на мой вопрос.
– Это еще почему?
Юлиан качает головой.
– Вы ведь умный молодой человек, а строите из себя дурака. Я не спрашиваю, что вы делаете здесь в данный конкретный момент. Когда я обращаюсь к вам на «вы», я не имею в виду вас лично, а говорю о Японии. Когда я говорю «сюда», я не имею в виду эту долину, двор этого храма или его ступеньки, на которых мы сейчас стоим. Я говорю о Бирме. А под словом «сейчас» я подразумеваю не сегодняшний день, а последние полгода.
Над головой проносятся какие-то тени. Хлопки кожистых крыльев звучат так близко, что Итиро чувствует запах, исходящий от летучих мышей, обитающих в закоулках храма. Сейчас, под бескрайним ночным небом, усыпанным звездами, ему кажется, что на Земле остались только они втроем и теперь судьба планеты зависит от них. В голове проносятся тысячи невысказанных мыслей. На протяжении уже многих месяцев он задавался вопросами о войне, доверяя свои сомнения лишь страницам дневника. И вот теперь ему предоставляется возможность выговориться, сбросив с плеч тяжкий груз.
Намереваясь выплеснуть наболевшее, он открывает рот, но с удивлением говорит совсем иное, и собственное малодушие очень печалит Итиро.
– Мы пришли сюда, чтобы дать отпор агрессии западных колониалистов, чтобы объединить все азиатские страны и сопротивляться вместе эксплуатации западных держав, – монотонным голосом говорит он. Уши горят от стыда за собственную трусость.
– Да вы сами не верите в то, что говорите, – отвечает Юлиан. – Итак, попробуем еще раз. Зачем вы на самом деле сюда явились?
Прежде чем Итиро успевает раскрыть рот, за друга отвечает Тадаси, и от его слов веет мрачной тяжестью могильной плиты.
– Мы здесь, потому что нам так приказал наш император. В первую очередь мы сражаемся здесь, чтобы защитить интересы Японии. Всё остальное вторично.
Юлиан некоторое время молча курит. Луну над его головой теперь застят клубы табачного дыма.
– Что ж, по крайней мере ваш друг не прячется за красивыми фразами, – говорит он Итиро. Следующий вопрос он адресует Тадаси: – Вы буддист?
– Да, святейший.
– И вы считаете, что кровопролитию есть оправдание?
Тадаси не отвечает. Монах переводит взгляд на Итиро:
– А вы?
– Вы спрашиваете о моем вероисповедании или о том, можно ли оправдать кровопролитие?
– Ответьте, как считаете нужным.
Итиро отвечает, что он христианин, но, несмотря на это, как и многие его собратья по вере в Японии, он участвует в синтоистских ритуалах, если речь идет о рождении, и в буддийских, если о смерти.