Ураган — страница 20 из 53

– То есть, если речь идет об окончании жизни, вы следуете буддийским принципам? А как же насчет всего остального?

Итиро чувствует, как начинает закипать от возмущения:

– По какому праву вы читаете нам нотации? Давно ли вы сами следуете пути, указанному Буддой? Что, в Китае мало буддийских монахов, ставших мастерами меча, копья и лука? Кто при малейшей угрозе вставал на защиту своих храмов, не чураясь проливать чужую кровь? Мир, святейший, штука бесценная, но за него приходится платить.

– Аргументы серьезные, – кивает Юлиан. Луна, напоминающая бледный грейпфрут, висит за его головой, словно нимб. Он делает последнюю затяжку, после чего тушит окурок о каменные перила. – Вы совершенно правы, религия для меня чужая, и у меня нет никакого права читать вам нотации. Но неужели с моей стороны такая уж непростительная наглость задать вам пару вопросов?

Несмотря на то что монах вроде бы совершенно не оскорбился, в разговоре повисает пауза. Итиро становится стыдно за свою вспышку.

– Как вы пришли к буддизму? – наконец спрашивает Тадаси, нарушая молчание.

– Это долгая история, которой сейчас не время и не место. Пока вам достаточно знать, что это случилось, когда я был солдатом, совсем как вы, и сражался на полях мировой войны.

Итиро не упускает возможности съязвить:

– То есть вы принимали участие в войне – не более справедливой, чем эта, и при этом спешите нас осудить. Странное дело, вы не находите?

– Некоторое время я воевал, – кивает Юлиан. – Но потом двинулся на Восток. Поскольку встретил человека, который преподал мне шесть запредельных совершенств Будды: щедрость, этику, терпение, усердие, медитацию и мудрость.

– Может, оно и так, – соглашается Итиро, – но далеко не все могут вести мирную благочестивую жизнь. Кому-то надо выполнять долг перед родиной.

– А что вы думаете о тех, кто отвергает этот долг? Они трусы?

– Я едва им не стал, – признался Итиро, вспомнив про то, как его били старшие по званию, про унижения, ставшие частью неотъемлемого ритуала в процессе военного обучения.

– Чего вы боитесь? – внезапно спрашивает Юлиан.

– Того же, чего и другие, – смерти. Я слышал тысячи сказаний о рае и посмертном существовании, но в глубине души боюсь, что там лишь черное ничто.

– Тогда почему же вы воюете?

Как найти слова, чтоб поведать монаху о едином порыве, в котором слилась вся страна? О том, как вся Япония слепо мечтала о славных победах. О том, как родную страну поразили бациллы войны.

– Я мог и не пойти в армию. У меня был выбор. По праву первородства старшие сыновья освобождаются от несения воинской службы. Учителя и студенты – тоже. Хоть так, хоть эдак я имел право отказаться от призыва. Но… так было нельзя поступать. Нельзя отказываться от службы в армии. Нельзя навлекать позор на всю семью своей трусостью. Так что я вызвался добровольцем. Мы закончили учебу в университете по сокращенной программе, чтобы быстрей получить дипломы и пойти в армию.

– А страх опозорить семью – это не трусость?

– Почему мои близкие должны страдать от того, что я отказываюсь выполнять свой долг?

– А почему должны страдать вы из-за того, что подчиняетесь? Почему должны страдать другие? И о каком долге идет речь? Перед Богом, в которого ты веришь, или перед родиной?

– И о том и о другом. Я здесь отчасти потому, что верю – у нашей империи есть миссия. Западные державы многие сотни лет выжимали из Востока все соки. Они начисто выгребали из Азии и Африки всё, что только есть: золото, драгоценные камни, дерево, нефть – всё то, что принадлежит не им, белым, а людям с другим цветом кожи, будь то красной, желтой, коричневой или черной. И если я могу сделать хоть что-то, чтобы их остановить, пусть и будучи крошечным винтиком ужасной, жестокой машины, я это должен делать. А теперь я хочу ответить на ваш вопрос. Своим пребыванием здесь я служу Богу. Вы сбежали от мира и общества. С моей точки зрения, это поступок эгоиста. Вокруг вас творится история, а вы что? Подметаете пол в храме? А что, если нахлынет война приливной волной и смоет вас? Знаете, в чем разница между мной и вами? Я бросился в воду сам, а вы стоите и ждете, пока она не скроет вас с головой.

– Какие громкие слова, – фыркает Юлиан. – То есть вы считаете, что Японская империя – это страна-освободительница? Да чем вы отличаетесь от британцев или французов? У меня есть коротковолновый приемник. Зверства японской армии уже входят в поговорку. Думаете, мы тут не знаем, что случилось в Китае четыре года назад?

Намек на Нанкинскую резню выбивает Итиро из колеи.

– Я тогда еще не служил в армии. Не сомневаюсь, в Китае было много перегибов, но не исключено, что многое из того, что сообщали журналисты, сильно преувеличено.

Тадаси тяжело вздыхает и качает головой, тем самым изумляя друга до глубины души:

– Это вовсе не преувеличения, Итиро. Мы это с тобой прекрасно знаем. Это признал потом даже Мацуи[22].

Ну да, конечно. В конце концов, сколько можно притворяться и заниматься самообманом? Если армии плевать на своих солдат, она кидает их на вражеские укрепления, заваливая огневые точки противника мясом, с какой стати ей обращаться лучше с покоренным населением? Итиро во все глаза смотрит на друга, который отошел от них на несколько шагов и, встав к ним спиной, любуется долиной, залитой лунным светом.

Итиро понимает: его будущее туманно, однако при этом воспоминания о прожитой жизни становятся ярче и красочней, сверкая, словно грани бриллианта. Со времен студенчества, кажется, минула целая вечность. Они, как и многие студенты-первогодки, после первого дня занятий направились в идзакая[23]. Сётю[24] ему не понравилась, но он всё же продолжил пить, после того как Тадаси сказал, что после третьей чарки вся выпивка становится похожей на вкус. Они в голос пели дифирамбы Декарту, Канту, Шопенгауэру и многим другим философам. Итиро и Тадаси быстро прониклись друг к другу – они оба были родом из Кансая и говорили на одном диалекте.

Остаток вечера, как и последующие три года, пролетел совершенно незаметно. Быстро, слишком быстро.

Он поворачивается к Юлиану:

– И чего же вы от нас хотите? Желаете, чтобы мы сложили оружие? Заявить, что мы больше не готовы воевать? Да нас можно расстрелять за один разговор с вами на эту тему.

– Нисколько в этом не сомневаюсь, – соглашается Юлиан. – Не мне давать вам советы. Погодите немного, я скоро приду.

Он поднимается по ступенькам и скрывается в храме. Монах отсутствует всего несколько минут. Он возвращается с чарками из обожженной глины и большим кувшином, который поднимает, чтобы путники могли понюхать резко пахнущую жидкость, находящуюся внутри.

– Самогон из пальмового сока, – поясняет он. – Ко мне тут человек один заходит раз в неделю. Добрая душа, не забывает старика. И батарейки мне приносит, и выпивку, ну и всё остальное.

Они засиживаются допоздна. Алкоголь помогает им развеяться, и вскоре они забывают о дурном расположении духа. Теперь они хохочут и даже начинают распевать бирманские песенки, которым их учит монах. В какой-то момент Юлиан принимается рассказывать им совершенно невероятную историю, приключившуюся с ним в юности и определившую всю его дальнейшую судьбу.

Когда они сильно за полночь возвращаются в окутанный мраком храм, статуя Будды кажется Итиро еще величественней прежнего, словно она впитала в себя окружающую тьму. Итиро ложится на матрас, гадая, отчего ему так сложно быть таким, какой он на самом деле. Зачем он с такой страстью кидается защищать агрессию своей страны перед этим удивительным человеком, о встрече с которым они не могли даже подумать. Итиро всегда считал, что у него стойкий иммунитет к стадному чувству, вынуждающему человеку сказать: «Права она или нет, но это моя родина», однако не он, а Тадаси, тихий молчун Тадаси, не дрогнул и произнес слова горькой правды о том, что натворила Япония.

* * *

Он посыпается на рассвете, когда свет нового дня еще только робко начинает проникать сквозь высокие стрельчатые окна. Итиро чувствует усталость, всё тело ноет. Тадаси всё еще спит. Юлиана нигде нет.

Умывшись, Итиро выходит из храма.

Долина поблескивает в первых лучах, просачивающихся сквозь ветви густого леса. По сравнению с палящей жарой, мучившей их накануне, утро кажется блаженно прохладным. Ступая по траве, он подходит к самой кромке леса и обнаруживает отпечатки копыт буйвола, оставленные накануне ночью. В одном из отпечатков лежит цветок.

Итиро подносит цветок к лицу – маленький, белый, с желтой сердцевиной, он источает пленительный аромат, когда разотрешь его пальцами. Внезапно за спиной раздается хлопанье крыльев и царапающий звук когтей о сухие листья.

– Сегодня уезжаете?

Итиро оборачивается. Монах появился откуда ни возьмись.

– Я приготовлю вам провизию на обратную дорогу.

– Мы у вас в долгу.

Итиро понимает: предлагать деньги бессмысленно, и потому он спрашивает, есть ли какая-нибудь работа, которую они с другом могут сделать, прежде чем отправиться в обратный путь.

– В этом нет необходимости, – качает головой Юлиан. – Ваша помощь лишь будет напоминать о том, как мне не хватает лишних рук.

* * *

После того как они укладывают вещи, Юлиан, невзирая на возражения, объявляет, что проводит их до дороги. Они отправляются в путь, залитые солнечным светом цвета виски. На друзьях только штаны и футболки. Юлиан показывает куда-то на живот Тадаси.

– Что это у вас?

– Это называется «сэннинбари», святейший, – отвечает Тадаси. – Когда мы идем в армию, наши матери берут отрез ткани, выходят на улицу и просят женщин на нем вышить по стежку. После того как сделана тысяча стежков, работа над поясом считается законченной. Сэннинбари оберегает солдата в бою.