Опьянев от крови, Кали, торжествуя победу, издала рев, от которого содрогнулись небеса, и пустилась в пляс, сея разрушение. Танец ее потряс основы вселенной. Прочие боги и богини так устрашились ее, что обратились к ее супругу Шиве. Только зрелище мужа, распростертого у ее ног, помогло унять безумие Кали.
Хонуфа закрывает глаза и молится – не за себя, а за мужа, Джамира, и сыновей – за живого и за мертвого. Молится, покуда не меркнет белый свет.
Когда Хонуфа открывает глаза, она не имеет ни малейшего представления о том, сколько времени прошло, однако стоит ей выйти из храма, как она понимает – беда. Снаружи почти так же темно, как и внутри. Птицы умолкли. Легкий ветерок стих, и наступило тягостное безмолвие.
Она кидает взгляд на горизонт и ахает. Свинцово-серые тучи надвигаются на берег. Они словно бегут по морю, перебирая лилово-белыми всполохами ног-молний.
Проклиная себя за глупость – ну как можно было настолько задержаться в храме, – Хонуфа, отчаянно желая поспеть к сыну и Рине до урагана, спешит вниз по склону холма, поглядывая на небо, где собираются клубящиеся башни облаков цвета пепла и рухнувших надежд.
Мир вокруг нее словно выцветает, становясь монохромным. Поднимается ветер, несущий в себе горькие воспоминания о нехоженых землях, скованных стужей и льдом. Его порывы приносят первые капли дождя.
Ей удается добраться до долины. Хонуфа вся исцарапана ветками, преграждавшими ее путь, а ноги разбиты в кровь. Она уже рядом с домом – там, где земля холма смыкается с прибрежным песком. Она оборачивает сари потуже вокруг пояса и бегом устремляется к пенящемуся морю.
Она спотыкается, запнувшись ногой о барсучью нору. Падает. Земля устремляется навстречу ее лицу. Она ударяется головой о камень, и одновременно с этим дикая боль молнией пронзает ее лодыжку.
На мгновение, которое растягивается в целую вечность, она оказывается в стране грез.
Ей кажется,
Что она снова маленькая девочка,
Идет среди рисовых полей за водой,
В руках ведро,
Ей семь лет.
Раздается звук. Сперва он еле слышен. Жужжание сменяется гудением, а потом уже и гулом столь громким, что он наполняет ей не только уши, но и глаза и рот. Хонуфа истошно кричит, зовя отца, мать, брата, но звук поглощает без следа ее слова. Над головой – стальная птица. Ее серебристое брюхо сверкает так, словно она проглотила яркую звезду. На боку – красное солнце на белом поле.
Хонуфа распахивает рот, чтобы издать крик, но тут небо взрывается буйством красок.
Бабочки,
Они падают,
Падают и падают,
На ее лицо.
И тут она видит, что они из бумаги.
Струи дождя, бьющие в лицо, возвращают Хонуфу в реальный мир. В нем темно, как ночью, в нем заходится криком ветер, поднимающий в воздух песок, который режет словно кинжал. Женщина извлекает из норы ногу, касается лба и обнаруживает на нем болезненную шишку. Ей едва удается сдержать крик, когда она переносит вес на быстро опухающую лодыжку. В отчаянии Хонуфа смотрит по сторонам в поисках сука или палки, из которых можно было бы сделать костыль.
Хонуфа принимается думать над дилеммой, которая возникла перед ней из-за травмы. Она ясно сказала Рине, чтобы та вела сына в дом заминдара, если она, Хонуфа, не придет вовремя. И где сейчас Рина? Уже на месте или по-прежнему дожидается ее в хижине? Идти домой, а оттуда к заминдару? На это сейчас нет ни сил, ни времени. Ее хижина – в одной стороне, особняк заминдара – в противоположной. Если она сперва отправится к себе и, добравшись до цели, выяснит, что Рина уже ушла с ее сыном, то ей, Хонуфе, конец. Если же она пойдет к заминдару, оставив Рину с сыном дожидаться ее, – тогда конец уже им.
Штормовые тучи вбивают в пляж серебряные гвозди молний, ослепляя ими Хонуфу. Прибой бьется о берег, как взбесившаяся лошадь. Капли дождя ударяют с такой силой, словно хотят оставить на ее теле синяки.
Земля, словно на заре мироздания, издает низкий звериный стон. Шторм истирает из этого мира память о Боге.
Хонуфа снова и снова выкрикивает имя сына. Ей никто не отвечает, и тогда она принимает решение.
Шахрияр и Анна
Они ехали по трассе I-66, держа путь в Маклин, домой к Анне. Всего пятнадцать минут назад автомобили и грузовики сливались в жарком мареве уходящего дня в единый сплошной поток. Сейчас, оглянувшись назад, он видит собирающиеся тучи, сулящие перемену погоды.
Всякий раз, когда приходит буря, Шар испытывает странный восторг. Она напоминает ему несущийся на всех парах грузовой состав с цистернами, наполненными водой. Его ярость навевает мужчине воспоминания о родных краях. Первые тяжелые пузатые капли ударяются в лобовое стекло и принимаются настойчиво отбивать ритм по крыше машины. Дворники мечутся туда-сюда по стеклу, силясь дать отпор многомиллионной армии. Габаритные огни движущихся впереди автомобилей расплываются, будто на холсте импрессиониста. Мир словно тает.
Анна устроилась на заднем сиденье автомобиля, который он взял сегодня утром, чтобы свозить ее на ярмарку в Гейтерсберге. Она сосредоточенно играет на приставке.
– Ну и погодка, Анна, верно я говорю?
Девочка не отвечает ему, и он повторяет фразу снова.
– Ну да, типа того, – на этот раз отзывается она. – У вас в Бангладеш такие же сильные дожди?
– Ага. Иногда они не стихают на протяжении многих дней. У нас даже есть особое время года – сезон штормов. Каль Байсакхи – Темная весна.
Ему на ум приходят картинки из детства – те, что он помнит: как он смотрит телевизор, как поет гимн перед программой новостей на бенгальском в восемь часов, а потом снова, в десять, когда новости выходят на английском. Экран мог погаснуть в любой момент без всякого предупреждения – всякий раз, когда случался перепад напряжения. В этом случае Рахим, Захира и Рина блуждали в темноте, спотыкаясь и перекрикиваясь друг с другом, пока кто-нибудь из них не отыскивал длинные тонкие свечи, которые обычно хранились в ящике на кухне. Тогда их зажигали от огня газовой плиты и отправлялись на улицу, навстречу миру, залитому светом луны и звезд.
Он помнил в Дакке два больших наводнения, когда по улицам плавали на лодках, а вода поднялась до половины высоты их дома. Дом. Он помнил, как просыпался в этом особняке под резкие крики воронов, которых ему так не хватало в Америке. В ноздри бил запах жарящихся лепешек. Чай со сладким печеньем ему подавали на подносе, а железные оконные рамы были влажными от зимнего тумана. Еще он помнил летающих тараканов. Здоровенных мотыльков, которые хлопали крыльями, кружась вокруг фонарей. Ребенком он с радостью выбегал навстречу ливням – струи дождя нещадно хлестали по телу и земле, оставляя после себя огромные лужи.
Мужчина рассказывал об этом Анне понемногу, фрагментарно, всякий раз поражаясь собственному бессилию передать прелесть и красоту картин, свидетелем которых он стал. Иной язык убивал всё их очарование, отчего он уже и сам начинал задаваться вопросом, правда ли они достойны такого восхищения.
Машину несколько раз слегка заносит на мокрой автостраде. Некоторое время они едут в молчании. Наконец Анна его нарушает.
– Мы доедем без проблем, баба? – спрашивает она. Обращение «отец» она произносит на бенгальском – это одно из немногих слов на этом языке, которые она знает.
– Ну конечно, разве что опоздаем немного.
– Сколько тебе осталось?
Внезапность ее вопроса обескураживает его.
– В смысле? – Вопрос вдобавок оказывается еще и болезненным, хотя девочка не собиралась задеть его чувства.
– Мама сказала, что тебе тут осталось всего три месяца.
– Да, примерно три.
– И что ты будешь делать?
– Надеюсь, я к этому моменту найду работу, и нам будет не о чем переживать.
– А ты можешь просто сказать, что ты мой папа и тебе надо остаться?
– Эх, солнышко, если бы всё было настолько просто.
Как это ни странно, но происшедшее, вопреки здравому смыслу, сейчас представляется чередой неожиданностей. Он вернулся сюда по студенческой визе шесть лет назад, когда Анне шел всего четвертый год. Он не сомневался, что после окончания аспирантуры получит рабочую визу на год, но при этом никто не сможет дать ему гарантий, что он останется тут навсегда. Он словно сидел в лодке, которая на дикой скорости несется к водопаду, блаженно наблюдая за тем, как обрыв становится всё ближе. Паниковать он начал только сейчас.
Когда они подъезжают к съезду с автомагистрали, дождь становится тише, а небо приобретает лиловый оттенок, как у синяка. Они сворачивают с трассы, и порывы ветра награждают автомобиль серией тычков – словно хулиган, напоминающий о том, что это еще не последняя встреча с ним.
Когда они сворачивают на дорожку, обрамленную елями, ведущую к дому Анны, становится слышно, как под колесами похрустывает гравий. «Шеви-Малибу» на фоне особняка во французском колониальном стиле смотрится максимально неуместно. Шахрияр делает глубокий вздох и выходит из машины.
Вэл встречает его у дверей. На ней свитер свободного покроя и штаны для занятия йогой. Рыжие локоны перехвачены резинкой для волос.
Она треплет Анну по волосам.
– Привет, кроха. Ну как, хорошо оттянулась с папой?
– Мы наелись ирисок, – Анна обнимает мать.
– Ну и как они тебе?
– Когда ели – нравилось, а сейчас думаю – так себе.
Вэл смеется и в шутку щиплет Шахрияра:
– А ты что скажешь?
– Что тут сказать? Привез ее домой целой и невредимой.
Анна расталкивает взрослых:
– А где Джереми?
– Здесь, егоза! – раздается из фойе зычный баритон.
Анна с восторгом кидается на голос, и у Шахрияра опускаются руки.
– Есть минутка поговорить? – спрашивает он Вэл.
Они выходят на покрытую гравием дорожку.
– Ты рассказала Анне о том, что у меня проблемы с визой?
Вэл смотрит куда-то за его плечо. Крошечные морщинки в уголках глаз – единственное свидетельство их уже десятилетнего знакомства, да и то они становятся видны, только когда Вэл улыбается.