Когда он приходит в себя – кругом кромешная тьма. Не пошевелить ни рукой, ни ногой. Он думает, что ослеп. Синее небо, морские волны в конопушках солнечных отблесков, шум птичьих крыльев в листве деревьев – всё это теперь лишь воспоминания.
Он ворочается, стонет – кровь застоялась в руках и ногах. Запястья и лодыжки привязаны веревками к кровати.
– Он приходит в себя, – говорит женский голос на английском. Итиро понимает, что в плену. Будто в подтверждение его догадки раздается еще один голос – гнусавый и резкий:
– Теперь вы военнопленный армии его величества. Вы будете содержаться под стражей согласно нормам, установленным военным трибуналом для пленных вражеских солдат, – бессрочно, или же пока с представителями вашего государства не будет достигнуто соглашение об обмене пленными. Вы меня поняли?
Мужчина умолкает, и еще один принимается переводить с сильным акцентом на японский.
– Вы поняли? – спрашивает мужчина вместе с переводчиком, когда Итиро не отвечает.
Он молчит.
Рука хватает его за волосы и дергает назад голову:
– Ты меня понял, япошка?
– Селвин, – раздается женский голос. – Он еще недостаточно восстановился для того, чтобы с ним так грубо обращались.
– Думаешь, окажись мы на его месте, эти узкоглазые стали бы с нами миндальничать?
– Полагаю, что не стали бы. Но неужели мы должны брать с них пример? И еще, я полагаю, в твоих же интересах, чтобы он быстрей набрался сил. Тем скорее ты сможешь его допросить.
Селвин отпускает волосы Итиро, и голова пилота падает обратно на подушку. Летчика так и колотит от возмущения и ярости. Он сжимает кулаки под одеялом, прикусывает зубами щеку.
– Советую особо с ним не церемониться. Мне аж тошно при мысли о том, что наших ребят в джунглях врачуют в полевых условиях, а этому досталась отдельная палата, – чеканя шаг, Селвин и его переводчик выходят.
Итиро испускает прерывистый вздох, разжимает кулаки и челюсти, чувствуя железистый привкус крови во рту. Мир по-прежнему погружен во тьму. До него доносятся стоны и крики раненых солдат. По всей видимости, дверь в его палату осталась раскрытой нараспашку.
Женщина продолжает стоять рядом.
– У меня есть кое-что ваше, – говорит она. – Я так поняла, это ваш дневник. Он на японском, но при этом я видела там записи на немецком и английском. Я знаю, что поступила недостойно, заглянув туда без спросу, но… надеюсь, вы меня поймете, – ее голос звучит настороженно.
Он продолжает молчать. А что, если эта женщина в сговоре с мужчиной, который только что вышел за дверь? Что, если это ловушка? Что, если этот Селвин никуда на самом деле не ушел и продолжает стоять на пороге? Стоит и усмехается, глумясь над наивностью пленного.
Итиро в армии предупреждали: от англичан пощады не жди и, если уж оказался у них в лапах, готовься сносить издевательства и пытки, а потом при первой возможности покончи с собой и с достоинством уйди из жизни.
– Пока вы находитесь под моей опекой, вам совершенно нечего опасаться. Меня зовут Клэр. Можно узнать, как вас зовут?
Он не отвечает, и в женском голосе теперь слышатся суровые нотки:
– Ну ладно. Не хотите говорить – не надо. Раз желаете молчать, дневник вы обратно не получите. Захотите его вернуть – попросите об этом сами. На английском.
Клэр решительным шагом выходит из палаты. Итиро вслушивается в эхо от цоканья ее каблучков. Звук удаляется по коридору.
Если б она обратилась к нему хотя бы еще раз, он бы заговорил.
Идут дни. Итиро погружен в кромешную тьму. При этом у него обостряется обоняние, и он куда острее начинает ощущать запахи, стоящие в госпитале, – и терпкий аромат антисептика в его палате, и дым от горящей соломы, который тянется с рисовых полей по вечерам, и запах навоза, который везут по утрам крестьяне на скрипучих телегах.
Острее становится и слух. До него то и дело доносятся шаги медсестер, звучащие резко, как пистолетные выстрелы, шелест одежды персонала из местных, глухое бряцанье колокольчиков, отмечающее начало и конец смен.
Его язык куда менее чувствителен. Итиро едва может отличить на вкус кашу, что подают на завтрак, от картофельного пюре, которым его кормят на ужин. Вкуса таблеток, которыми его кормят, он тоже не ощущает – они для него словно из мела.
В течение недели к нему еще два раза наведывается офицер, который пытался поговорить с ним в тот день, когда летчик пришел в себя. Он снова и снова пытается допросить Итиро, причем каждый раз это происходит под присмотром Клэр.
В ходе допросов Итиро продолжает хранить молчание. Он и так слеп, так что ничего не теряет, заодно симулируя и глухоту. После третьего допроса с неизменным нулевым результатом Селвин спрашивает Клэр, когда Итиро можно будет перевести в лагерь для военнопленных.
– Ну ты же сам видишь, что он еще не выздоровел. Мы даже пока не можем снять повязку с его глаз.
Итиро получает резкий тычок под ребра, судя по ощущениям – дубинкой. От боли он издает сдавленный стон.
– По мне, так он в полном порядке.
– Даже если б это было и так, с чего ты думаешь, что он вдруг начнет понимать английский? Ума не приложу, к чему эта спешка.
– Клэр, ты ведь должна понимать, что брак с Дрейком не дает тебе никаких особых привилегий. Если ты себя так ведешь из-за того, что случилось в Рангуне…
– Дело вовсе не в этом, – обрывает его Клэр. – Я просто как врач высказываю свое профессиональное мнение. Я на твоей стороне, Селвин. Согласись, если я выпишу его раньше, чем нужно, он через пару дней снова окажется здесь. Я просто экономлю тебе время.
Раздается шелест бумаги. Селвин достает какой-то документ.
– Здоров он или не здоров, мне совершенно нет дела. Через неделю мы заберем его к себе, а потом переведем в Дели – там его тоже будут допрашивать.
– Это слишком рано.
Голос Селвина становится мягче:
– Слушай, Клэр, я тебя понимаю. Ты на него смотришь и думаешь, что это чей-то сын или брат. Но ты ведь даже представить не можешь, что эти японцы творят. А я это видел своими глазами. Думаешь, раз он летчик, так он невиновен? Как бы не так. У него, как и у всех остальных, руки по локоть в крови.
На это Клэр отвечает ледяным тоном:
– Я знаю, что они творят, Селвин. Я это вижу каждый день. И вообще, разве ты забыл, почему нам пришлось бежать из Бирмы? Повторяю, он еще не поправился.
– Я тебе всё сказал – у тебя неделя, и точка, – Селвин уходит.
Тянутся секунды. Совершенно неожиданно Клэр в отчаянии шепчет в ухо Итиро, вызывая у него дрожь:
– Если вы не заговорите, я ничем не смогу вам помочь. И мне придется отдать им ваш дневник.
Он давно не говорил на английском. Все его навыки общения на этом языке, словно застарелый механизм, покрылись слоем ржавчины.
– Почему вы хотите мне помочь?
Клэр снова придвигается поближе, окутывая Итиро ароматом лаванды и солнца:
– Я знала! Я так и знала!
Она развязывает веревки на его запястьях, и он чувствует покалывание в руках, когда туда устремляется кровь. Клэр сует ему что-то. Пальцы Итиро пробегают по знакомой твердой теплой обложке, ощупывают рифленое изображение цапли, расправившей в полете крылья. Она изображена так, что вид на нее будто бы сверху. Кончики крыльев почти смыкаются над головой, образуя изящный круг, а белые перья напоминают лепестки хризантемы.
Отец купил ему эту тетрадь для записей, когда Итиро навещал родителей в Токусиме – за месяц до того, как уйти в армию.
Летчик вздыхает и протягивает дневник туда, где сейчас должна находиться Клэр.
– Спасибо. Вы не могли бы пока хранить его у себя? В нынешнем моем состоянии он мне без надобности.
Она забирает дневник.
На следующий день он слышит звуки шагов, приближающиеся к палате. Поступь незнакомая. Тяжелая. Явно идет мужчина. Им оказывается доктор, который говорит, что настала пора снять повязку с глаз.
– В результате взрыва пострадала сетчатка, – говорит врач своему коллеге, присутствующему в палате. – Мы сделали всё, что смогли, чтобы спасти ему зрение, но будет ли он видеть или нет после того, как мы снимем повязку, знает лишь Всевышний.
Пальцы, касающиеся лица Итиро, толще и грубее, чем у Клэр, но всё равно нежные. После того как повязку снимают, летчик по-прежнему держит глаза закрытыми.
– Можете попытаться открыть глаза, – говорит врач. – Мы опустили жалюзи.
Итиро не реагирует, и доктор чуть постукивает пальцем по векам, показывая японцу, что он от него хочет.
Летчик чуть-чуть разжимает веки и сразу зажмуривает их, ослепленный ярким светом. Как же так? Они ведь сказали, что опустили жалюзи, и при этом такое впечатление, что само солнце оставило небеса и переместилось к нему в палату. Неужели врачи соврали? Неужели они хотят жестоко наказать его за несговорчивость на допросах? Он отворачивает голову, силясь укрыться от этого мучительно яркого мира.
– Ну что ж, реакция весьма вдохновляющая, – в голосе доктора слышится неохотное одобрение. Итиро страшится снова приоткрывать глаза, памятуя о болезненных ощущениях, вызванных первой попыткой, но всё же заставляет себя приподнять веки. Постепенно сияющий туман, окутывающий весь мир, начинает рассеиваться. Летчик с течением времени привыкает к нестерпимому обжигающему свету, а мир обретает четкость.
Как Итиро и предполагал, он находится в больничной палате. Врачи не соврали, они опустили жалюзи, сквозь щели в которых едва просачиваются солнечные лучи. Над ним тускло горит лампа. Она еле освещает капельницу, стоящую рядом с койкой. Рядом с ней – расплывающиеся фигуры. Одна из них – вроде бы высокий усатый мужчина. Вторая фигура – у окна. Это женщина. Итиро не может разобрать ее лица, но сразу же понимает, кто это.
Он видит ее снова на следующий день, когда она заходит к нему в палату и затворяет за собой дверь. Он желает ей доброго утра на английском и добавляет: