– Знаешь, что я хочу у тебя спросить, сынок? – спрашивает Гауранга. – Чего бы тебе больше всего хотелось обо мне узнать? Нет, я догадываюсь, но мне бы хотелось услышать это от тебя.
Джамиру всегда страсть как хотелось узнать, как матрос окривел. Выпивка развязывает ему язык, и он спрашивает Гаурангу, при каких обстоятельствах тот потерял глаз.
– Я эту историю тысячу раз слышал, – усмехается Хумаюн. – А ну, дай бутылку хлебнуть. Без выпивки еще одного раза я просто не выдержу.
Он отбирает вино у Джамира.
– Так я и думал, – усмехается Джамиру Гауранга. Сдвинув в сторону повязку, он обнажает впавшую красноту глазной впадины и белесые остатки того, что некогда служило ему левым глазом. Усилием воли Джамиру удается сохранить непроницаемое выражение лица.
– Устраивайся поудобнее, история будет длинной.
Когда Гауранга начинает рассказ, Хумаюн передает бутылку Джамиру, и он делает еще один глоток. Гауранга говорит громко, но медленно, подражая манерой странствующему сказителю.
– Мне было семь лет. Однажды отец взял меня с собой на базар. Его звали Рамой – да, совсем как знаменитого бога-воителя. И как всякий бог-воитель, он мог быть и милостивым, и страшным.
В тот день ему хотелось похвастаться передо мной рыбой, которую он добыл в море. Самые из драгоценных даров моря он продавал подороже – на рынке. Рыбачил он на корабле вроде нашего, только устроен он был иначе – двигатель там стоял паровой.
Стоял месяц ашар. День выдался жарким. Всю ночь шел ливень, и потому земля раскисла. Солнце палило, несмотря на раннее утро, в воздухе висела влага, и дышать было тяжело. Несмотря на это, мне хотелось прыгать от радости, когда мы шли мимо полей и садов. Отец был полностью в моем распоряжении. В такие дни он вел себя иначе, чем обычно, когда вечерами, едва держась на ногах, вваливался домой, источая запах выпивки.
Пришли мы на рынок. Там было полно народу. Оно и понятно – ведь было воскресенье. Отец старался распределять улов поровну между тремя самыми крупными торговцами рыбой, однако один из этих трех лавочников по имени Картик мог выбрать то, что получше, – потому что был самым богатым. У него была бритая голова, а руки покрывали татуировки в память о пуджах, которые он совершал. Пузо у него тоже было немаленькое, ничуть не меньше рыбин, которыми он торговал.
Пока отец болтал с Картиком, я разглядывал улов. Помнится, я еще дал себе обещание, что непременно стану морским, а не речным рыбаком. Понятное дело, глубины рек не могут скрывать и десятой доли тех чудес, что лежали в тот момент передо мной. Огромные змееподобные мурены со злобными глазами, зубастые рифовые акулы… Я подобрался к настоящей жемчужине улова – огромному шипохвостому скату, свисавшему с притолоки. Его кожа серебристо поблескивала – даже смерть не смогла заставить ее потускнеть. Само собой, скат был не для продажи, потому как мясо у скатов жесткое. Скорее, он привлекал внимание к лавке Картика.
Разговор так увлек Картика и отца, что они совершенно перестали обращать на меня внимание.
Я подошел к скату. Теперь мое лицо было близко-близко к его кожистой шкуре. Оказалось, что она вовсе не серебристая, а темно-серая и покрыта повторяющимся узором.
Затем я едва коснулся спины ската – в том месте, где находилось мускулистое основание хвоста, просто чтобы ощутить под пальцами грубую кожу этой твари. Длинный, жутковатого вида шип на хвосте покачивался на ветру всего в нескольких пальцах от земли.
Я снова дотронулся до ската.
Тварь, которую я считал мертвой, содрогнулась, словно волею Всевышнего своим прикосновением я вдохнул в нее жизнь. Скат взмахнул хвостом, словно кнутом. Это произошло слишком быстро, так что я просто не мог отпрыгнуть. Левую часть моего лица ожгло дикой, невероятной болью, и я визжа рухнул на землю.
Врача на базаре не было. Ни врача, ни хотя бы знахаря, который смог бы сделать примочки и оттянуть яд. Мой отец со мной на руках кинулся домой. Он бежал пять километров мимо всё тех же полей и садов… Палило солнце. Потом мне рассказали, что я был без сознания. Еле дышал. На месте глаза была дыра, из которой рекой лилась кровь.
Трое суток я пролежал в лихорадке. Мать рассказывала, что у меня была такая высокая температура, что она едва могла прикоснуться к моему лбу. Мой отец притащил лекарей со всех окрестных деревень. Чтобы сбить жар, мать поливала меня колодезной водой. Я пришел в себя на четвертый день, чувствуя ужасную слабость. Температура спала. Я попросил маму приготовить мне рисовую кашу. Родители расплакались от облегчения.
Самую большую рыбу со следующего улова отец отдал знахарю, который меня врачевал. Соседи то и дело заглядывали к нам, чтобы посмотреть на ребенка, который чудесным образом исцелился, после того как его поразил демон морских глубин. В память о событии, едва не обернувшемся трагедией, Картик подарил мне шип с хвоста ската. Слава обо мне гремела недолго. Мать решила, что небрежность отца лишила меня будущего, поскольку теперь я с тем же успехом мог просить подаяние у храма вместе с прочими детьми голытьбы, цепляющимися за одежды богачей.
Отец не обращал внимания на упреки матери. Вместо этого он сосредоточился на изготовлении для меня повязки на глаз. Он смастерил ее из бечевки и кусочка пальмовой коры. Из шипа мать сделала мне подвеску – напоминание о том, сколь опасно быть неосторожным.
Рана постепенно затянулась, глаз снова вернулся в глазницу – словно раненый зверь, прячущийся обратно в свое логово. Вскоре мне предстояло узнать, что я не лишился его окончательно. С искалеченным глазом стали твориться чудеса, словно яд ската сквозь раны просочился мне в мозг, наделив меня особыми способностями.
Впервые я узнал о них, когда сдвинул повязку на здоровый глаз и попытался взглянуть на мир искалеченным. Поначалу меня окружала лишь непроглядная тьма, но со временем в нее стал просачиваться свет. Шли недели и месяцы. По мере того как свет становился всё ощутимей и ярче, я стал различать какие-то силуэты вроде дрожащих, раздувающихся лодок, веток деревьев, напоминающих вены, и моря – чернильной массы, бесконечно бьющейся о серебристые берега.
Больше всего изменилось восприятие людей. Порой, когда человек оказывался ко мне спиной, я сдвигал повязку и смотрел на него искалеченным глазом.
Как правило, я видел только контуры тела. Однако порой я замечал, что некоторых людей окружает сияние… такой теплый приятный свет. У некоторых за спиной клубилась тьма, напоминающая крылья гигантского ворона.
Я стал следить за людьми с аурой и со временем обнаружил еще кое-что интересное. У сынка полицейского, медлительного, толстого как свинья, он меня еще постоянно задирал, – так вот, у него были черные крылья. Они же имелись и у прежнего заминдара. Он был редкой сволочью, слава Всевышнему, что его сменил Рахим-сахиб. А вот у девочки, с которой я дружил и которая все три дня просидела у моего дома, когда я лежал в горячке, была светлая аура. И у моей матери – тоже.
Удар ската лишил мой глаз остроты зрения, но в обмен я получил нечто иное, ничуть не менее полезное. Так что я не чувствую себя обделенным.
Отец больше не мог смотреть мне в лицо. По всей видимости, своим обликом я вызывал у него чувство вины. С другой стороны, он стал меня реже бить. По крайней мере, первое время.
Однажды вечером, через несколько месяцев после того, как меня искалечило, он вернулся домой пьяный и буйный и увидел, что я изрисовал стены куском мела, который нашел возле школы. Он пришел в ярость и принялся отвешивать мне затрещины, пока у меня ртом не пошла кровь. Я был на грани потери сознания. Мать кричала, умоляя его остановиться.
Наконец он отправился спать. Я положил голову на колени матери. Она как могла пыталась меня утешить, нашептывая на ухо, что мой отец так поступил не специально, что он завтра возьмет меня с собой на базар и купит мне самого лучшего воздушного змея.
Слушая ее вполуха, я сдвинул повязку с глаза и посмотрел на отца. Я хотел взглянуть на него по-настоящему. Он спал, повернувшись к нам спиной. Я таращился на него, покуда у меня не заболел здоровый глаз, покуда у меня не потекли слезы, смешиваясь со слезами матери, покуда не погасла лампа, а золотистый свет луны не сменился серебряным.
Никаких черных крыльев за спиной отца я так и не разглядел. Светлой ауры вокруг него я тоже не увидел. Он оказался самым обычным человеком.
Эту свою тайну я поведал лишь вам да своей жене – той самой девочке, которая много лет назад плакала у меня под дверью, когда я пацаном лежал на смертном одре. Я открылся ей в ночь после свадьбы, после того как мы позанимались с ней любовью. Когда я излился в нее через несколько минут после того, как вошел, у меня развязался язык… Я выложил ей всё, что до этого носил в себе. В том числе я рассказал ей и о моем даре.
С моей стороны это было ошибкой. По ходу дела, пока я ей всё рассказывал, я заметил, как меняется ее лицо. Сначала она смотрела на меня недоверчиво, потом с удивлением, а затем и страхом.
После того как она задремала, я еще долго лежал без сна. Я был уверен – теперь моя жена решит, что вышла замуж за сумасшедшего. Прошла пара дней. Ко мне заглянул один человек – попросить разрешения взять мою лодку. Когда он ушел, жена спросила, глядел ли я на этого человека «ГЛАЗОМ». Я сурово на нее посмотрел. Мне было непонятно – она спрашивает меня всерьез или издевается надо мной. Я ответил, что рыбак, обратившийся ко мне с просьбой, человек достойный и «смотреть» на него нет надобности. В целом, доложу я вам, за долгие годы я пришел к выводу, что чертей в нашем мире куда больше, чем ангелов.
Джамир слушал рассказ Гауранги, затаив дыхание. Старый рыбак словно околдовал его. Корабль слегка покачивался на волнах. Двигатели молчали. Тишину нарушал лишь плеск волн, бьющихся о борта, и свистящее дыхание присутствующих.
Гауранга рассказывает свою историю, прикрыв здоровый глаз. Закончив, он поворачивается искалеченным глазом к Джамиру.