– Что же касается тебя, сынок… Когда я на тебя гляжу, то вижу не ауру, а крылья. Ослепительно белые крылья. Ты, сынок, фаришта. Один из ангелов, ниспосланных Всевышним, чтобы нас всех спасти.
Прежде чем Джамир успевает сообразить, что на это ответить, в моторном отсеке раздается гулкий смех Хумаюна.
Хумаюн не просто хохочет. Его согнуло пополам. Он лупит кулаком по полу, а по его щекам катятся слезы.
– Если… если ты в это поверил… я тогда заодно могу женить тебя на русалке, – выдавливает он из себя. – Ну, если ты не имеешь ничего против запаха рыбы.
Гауранга хмурится и показывает на шип, висящий на шее Джамира.
– Ублюдок, – обращается он к Хумаюну, – я носил это пятьдесят лет, прежде чем отдал Джамиру.
– Он отрезал шип у ската, которого мы поймали несколько недель назад, – поясняет Хумаюн. – А глаз потерял по пьяни. Упал ночью на заостренный бамбуковый колышек. Причем больше всего его тревожила не утрата глаза, а то, что скажет жена, когда он вернется.
– Это правда? – Джамира переполняет ярость оттого, что его выставили дураком.
– Не обращай на него внимания, дружище, – отвечает Гауранга. – Смысл того, что ты сейчас услышал, не в том, есть ли у меня особая сила или нет. Нельзя судить о человеке только по его виду. Правда – штука многогранная.
Гауранга закуривает. Джамир сидит погруженный в мысли. Сделав несколько затяжек, Гауранга задает вопрос – такой простой, что Джамир поражается, отчего он сам об этом не подумал раньше.
– Откуда тебе известно, что это ее письмо? – старый рыбак пристально смотрит на Джамира.
– Я нашел его у нас в хижине. В нашей семье из грамотных только она.
– Это ровным счетом ничего не значит. Она могла написать письмо по чьей-либо просьбе. А что, если она просто его нашла? Выбросило в бутылке на берег. Еще раз тебя спрашиваю, откуда ты знаешь, что это ее письмо?
Не в состоянии дать ответ, Джамир сидит молча. Его окружает полумрак, царящий в моторном отсеке. Прежде Джамир был погружен в глубины черного отчаяния, а сейчас сквозь тьму пробился лучик надежды, до которого, правда, ему еще плыть и плыть.
Это ее письмо, потому что мне так сказал Аббас,– хочет он ответить старику.– И я поверил ему, потому что…
Он не додумывает мысль до конца. Это выше его сил.
– Да, возможно, я поспешил усомниться в ней.
– Когда теряешь власть над чувствами и даешь им волю, то становишься похож на корабль без руля, отданный на потеху ветру, – произносит Гауранга. – Так сказано в «Бхагават-гите».
Он переводит взгляд на Хумаюна, который снова прислонился к стене и прикрыл глаза.
– А что на этот счет говорит Коран?
– С чего ты взял, что мне это известно?
Гауранга хлопает Джамира по плечу.
– С женой надо держать ухо востро. Да, она может наорать на тебя, заставить чувствовать тебя букашкой, наговорить кучу гадостей, от которых потом еще член не будет стоять. Но придет беда, и нет друга вернее, чем жена. Она быстрее всех придет на помощь и встанет с тобой плечо к плечу, невзирая на силу бури. Если сомневаешься в своей жене, не торопись действовать. Сперва поговори с ней.
Хумаюн встает, потягивается и направляется к выходу.
– Говоришь слишком много. Совсем как баба.
После того как он уходит, Джамир говорит:
– Спасибо тебе за историю. То, что ты рассказал об отце… Хотя бы это правда?
– Ага. К сожалению.
– Воспоминания об отце тоже причиняют мне боль. Хотя они и отличны от твоих.
– Только не думай, что раз я тебе рассказал свою историю, то ты теперь обязан отплатить мне тем же, – говорит Гауранга. Он сидит на корточках, положив длинные руки на колени, отчего напоминает Джамиру добродушную птицу. – Хотя, с другой стороны, если что болит на душе и хочется высказаться – говори. Иначе ты будто травишь себя изнутри. Единственный способ избавиться от боли – высказаться.
Прежде чем начать, Джамир делает большой глоток вина.
– Всё началось с женщины.
Когда я ее впервые увидел, я помогал отцу на лодке. Лодка была настоящее загляденье – большая, с загнутым носом, который тянулся к небесам. Отец сказал, что когда-нибудь она станет моей. Мой отец, как и твой, рыбачил в море. Однако в те годы этого было мало, чтобы заработать на жизнь. Поэтому по воскресеньям он катал на лодке английских солдат с женами. Их тогда много жило в окрестностях, потому что шла война.
Впервые я увидал ее во время одной из таких морских прогулок. Она приехала на пляж с подругой. Они были то ли докторами, то ли медсестрами и работали в британском военном госпитале. До этого момента я нечасто видел англичан. Обе женщины мне показались настоящими красавицами. Цвет их глаз и волос был таким необычным. У подруги той женщины волосы были потемнее. Она практически ничего не сказала ни отцу, ни мне. Легла на корме и задремала. Та женщина, о которой я говорю, была рыжеволосой. Понимаешь, волосы рыжие, а кожа светлая-светлая. В солнечных лучах она была словно объята пламенем, эдакий дух огня, джинн из детских сказок, заглянувший в наш мир. А еще она была куда ласковей своей подруги. Она говорила со мной и отцом как с равными. Дала мне плоский кусок какой-то сласти. Потом я узнал, что это зовется шоколадом. Я, само собой, взял угощение.
Через неделю после той прогулки команда отца пришла к нам в дом и рассказала матери о том, что случилось нечто невероятное. Они вытаскивали лодки на берег, потому что надвигалась буря, и тут явилась англичанка, да не одна, а с японцем, военным, которого попросила отвезти в Бирму. Отец колебался, но она предложила такую сумму, что он просто не мог отказать. Он разделил деньги между членами команды, а сам в одиночку повез японца в Бирму.
В тот день предсказывали бурю, команда переживала за отца, но матросы знали, что он превосходный моряк. Никто из нас не сомневался, что через день, самое большее два мы снова увидим нашего Хашима. Так и случилось. В ожидании мы провели две ночи без сна. Пока его не было, на побережье обрушилась буря. На рассвете второго дня один из членов команды моего отца увидел с вершины холма черные паруса и тут же кинулся к нам в хижину, чтобы об этом рассказать.
Я бросился на пляж. Лодка с отцом приблизилась уже настолько, что я мог разглядеть его, стоящего на носу. Мы помахали друг другу. А потом я впервые увидел глаза, нарисованные на лодке. Глаза, которые словно вдохнули в нее жизнь. А еще там были письмена, таких я прежде никогда не видал. Мне стало страшно.
А потом я остановился, увидев мужчину. Высокого и худого. Англичанина. Он стоял на берегу и смотрел на море. Он был в плаще, который развевался на ветру.
К этому моменту отец подобрался совсем близко к берегу. Он выпрыгнул из лодки и теперь тащил ее на сушу. Он не мог не заметить англичанина, но всё равно не остановился. По всей видимости, он уже был готов к тому, что тут его ждет беда.
Отец остановился у самого берега. Веревка, за которую он тащил лодку, впилась ему в плечо. Мы стояли треугольником: я – на берегу, англичанин – у самой кромки прибоя, а отец – в воде.
Англичанин что-то сказал отцу. Судя по интонации, о чем-то спросил.
Отец кивнул. Тогда англичанин в него выстрелил.
Отец упал медленно – сперва на колени, а потом лицом в воду. Странно, но он так и не выпустил веревку из рук.
Англичанин что-то сказал на своем языке. Я, естественно, не понял. Он пошел прочь, не выказывая ни страха, ни сожаления. Он не торопился, потому что, с его точки зрения, он не сделал ничего дурного.
Я держал голову отца в своих руках. Я был мелким, и она показалась мне очень большой. Я положил ее к себе на колени, и она заняла практически всё место. Он открыл глаза. В них еще теплилась жизнь. Он что-то мне зашептал. Я изо всех пытался разобрать, что он мне говорит, но не смог – слишком громко шумел прибой. И это несмотря на то, что я наклонился к нему так близко, что мое ухо касалось его губ.
– Я держал его голову на руках, пока его взор не угас, – Джамир умолкает, чтобы перевести дыхание.
В моторном отсеке надолго повисает молчание, которое в итоге нарушает первым Гауранга:
– Тяжело же тебе пришлось, сынок. Слыханное ли дело, увидать такое ребенком. Каждый рыбак на побережье знает историю Хашима, но мне никогда не приходило в голову, что он твой отец. Ты нашел человека, который его убил?
– Нет. Тогда я был еще слишком мелким, чтобы понимать, почему меня лишили отца. Я просто знал, что теперь у меня его нет. Что мы могли поделать? Это ведь англичане. В те времена для нас они были даже не королями, а богами. А богов победить нельзя.
Мне довелось увидеть ту рыжеволосую женщину еще один раз. Через несколько дней после убийства моего отца поздним вечером к нам в дом постучали. Моя мать лежала прикованной к постели, вне себя от горя, так что именно я пошел открывать.
Чтобы укрыться от лишних глаз, рыжеволосая обернула голову и лицо платком. Но я узнал ее по зеленым глазам. Она ненадолго прижала меня к себе и, всхлипывая, что-то быстро зашептала мне на ухо. Из всего потока слов я разобрал лишь имя моего отца. Судя по интонации, она просила у меня прощения.
Отпустив меня, она достала из сумки серебряную фляжку, которая поблескивала даже несмотря на темноту, словно притягивая к себе свет звезд. Фляжка показалась мне тяжелой и прохладной, как ночь.
Англичанка хотела, чтобы я забрал фляжку себе. Только потом я понял, что ей хочется избавиться от чувства вины, которое она испытывала из-за того, что отправила моего отца на верную смерть.
На следующий день мать взвесила фляжку. Двести грамм чистого серебра. Больше, чем мой отец заработал бы за год.
Всю ночь я пролежал без сна, прижимая фляжку к себе. Я очень боялся, что мать ее продаст. Наутро я проснулся очень рано, и пока мать спала, я поднялся на один из холмов, на вершине которого стоял заброшенный храм Кали, и спрятал в нем фляжку за расшатанным кирпичом.
Когда мать проснулась и обнаружила, что фляжка пропала, то сперва решила, что ее украли, но стоило ей кинуть взгляд на мое лицо, как она тут же поняла, что на самом деле случилось. Она крепко меня поколотила, но я ей так и не сказал, где спрятал фляжку.