Приемные родители переглядываются, а потом смотрят на него.
– Я даже и не знаю, что означают эти слова, – говорит Рахим.
Они проводят две недели в Дакке, а потом все вчетвером едут на поезде в Читтагонг: после возвращения Шахрияра Рахим, Захира и Рина не желают ни на секунду с ним расставаться.
В бывшем особняке теперь размещается государственный музей, и потому они останавливаются в городе, сняв квартиру неподалеку от торгового центра. Квартира небольшая, но чистая и уютная – три комнаты и узенький балкон, выходящий на залив.
После обустройства Рахим советует сыну навестить офис тана нирбани – главы администрации поселка. Эту должность, как и многие другие, ввели в восьмидесятые годы, во времена режима Эршада. Рахим поясняет, что тана нирбани – люди влиятельные и потому, когда приезжаешь в какое-нибудь новое место, первым делом следует идти именно к ним.
Офис располагается в маленьком бунгало с верандой, к которому прилегает аккуратно подстриженный газон. Шахрияру предлагают сесть на деревянную колченогую скамью. Минут через десять его приглашают зайти в кабинет тана нирбани.
Сунилу Дасу под пятьдесят. Благодаря усам он похож на бенгальскую версию Кларка Гейбла. Он показывает рукой на пустой стул перед столом. Совсем как Вэл много-много лет назад.
– Чай? Кофе? Может, чего-нибудь прохладительного?
– Спасибо, мне просто воды, – Шахрияр настороже. Чиновники в Бангладеш не пользуются особой популярностью. Им либо наплевать на людей, либо они принимаются на ровном месте вымогать взятки.
Шахрияр принимается объяснять, кто он такой, но Дас с улыбкой останавливает его жестом руки.
– Мне известно, кто вы. Мы все прекрасно помним Рахима и Захиру Чоудхори… Ну, по крайней мере, мои родители очень тепло о них отзывались, и это даже несмотря на то, что они уже давно здесь не живут.
– Спасибо.
Война за независимость началась через пять месяцев после урагана, оборвавшего жизнь родителей Шахрияра. В то время Рахим и Захира жили в Читтагонге, всеми силами пытаясь помочь людям встать на ноги после урагана и уберечь их от последствий начавшихся боевых действий. После того как Бангладеш обрела независимость в декабре того же года, Рахим и Захира почувствовали, что больше не в состоянии влачить на себе бремя ответственности за односельчан, ставшее для них слишком тяжелой ношей. Кроме того, здешние края слишком часто и сильно напоминали им о тех, кого они потеряли в результате шторма и войны.
Именно поэтому через четверть века после исхода из Индии они приняли решение снова отправиться в путь. Семья избавилась от всех своих активов, за исключением фонда на экстренные нужды деревни, который пополнялся за счет доходов с их доли от продажи рыбы, и переехала в Дакку. Супруги взяли с собой лишь Шахрияра и Рину.
– Итак, чем могу быть полезен, Чоудхори-сахиб?
– Я решил тут некоторое время пожить.
– С какой целью?
– Ну… мне бы хотелось понять, чем я могу помочь людям.
– И чем же вы можете помочь?
Шахрияр открывает было рот, но молчит. Размышляя об этой встрече, он представлял, как станет заливаться соловьем, объясняя, что он просто позарез нужен деревне. Ведь он столько всему научился на Западе, столько всего знает! Сейчас же, оказавшись в кабинете чиновника, он понимает, что его слова прозвучат излишне высокомерно.
Сунил Дас ласково улыбается ему.
– Прошу меня простить, господин Чоудхори. Я не хотел… кхм… ставить вас в неловкое положение. Если хотите, давайте поговорим на эту тему позже. Отчего бы вам немного не рассказать о себе?
– И с чего мне начать?
– Может быть, с начала?
– В таком случае я всё же выпью чая, – немного подумав, кивает Шахрияр.
Проходит полгода. Как-то раз в дверь домика на побережье, в котором проживает Шахрияр, раздается стук. Он открывает и видит на пороге Сунила Даса, держащего в руках видавший виды термос.
– Я чай принёс. Давай прогуляемся.
Они идут по пляжу на восток – ступая рука об руку в приятном им обоим молчании. Время от времени мужчины передают друг другу термос с чаем. За прошедшие с момента знакомства в кабинете Сунила полгода они успевают сдружиться.
– Я вот тут подумал, что ты сделал уже очень много хорошего, – наконец говорит Сунил.
– Спасибо.
Шахрияру приятна похвала, но он и не думает задирать нос, прекрасно отдавая себе отчет в том, что ему еще очень многое предстоит сделать. Деревня располагается на юге страны, и сюда еще не добрались крупные общественные организации, появившиеся в недавнем времени в Бангладеш и даже получившие международное признание. Оно и понятно: рыбакам без надобности скот и семена для посевов, которые эти организации раздают, будучи ориентированными в первую очередь на поддержание людей, занятых в сельском хозяйстве. Тем не менее Шахрияр постоянно курсирует между деревней и Даккой и выбивает гранты на школы, туалеты и оснащение для рыболовецкого промысла. Один проект по строительству фермы по выращиванию креветок вот-вот должны одобрить – на следующей неделе они ожидают в Читтагонге группу экспертов из Австралии. Кроме того, Шахрияру удалось убедить одну крупную благотворительную организацию открыть сеть начальных школ, а другую – подключить ряд домов к центральной канализации. Родители собираются вдохнуть новую жизнь в фонд, который основали много лет назад. Шахрияр вздыхает. Возможно, ему всё же придется подать еще одну заявку на грант по финансированию покупки семян.
– Что-то случилось?
– Просто еще осталось столько дел…
– Слушай, тут у нас выборы председателя совета поселка намечаются, – говорит Сунил. – Нынешний председатель уже сказал, что участвовать не будет, – он метит в парламент.
– И зачем ты мне это рассказываешь?
– Тебе надо баллотироваться.
– Я и так уже делаю всё, что могу.
Сунил качает головой:
– Пойми, Шар, нам нужны хорошие, толковые люди. Впереди серьезные проблемы. Бирманцы устраивают погромы рохинджа[33], те бегут к нам через границу, а наше правительство гонит их назад, мол, к чему нам эти беженцы, у нас у самих забот хватает. Вот они и мотаются туда-сюда неприкаянные, или прозябают в лагерях. У нас тоже неспокойно. Индуисты боятся боевиков-исламистов и бегут от них в Индию, совсем как во время войны. И на фоне всего этого в заливе становится всё меньше рыбы. Холмы срывают, чтобы строить на их месте дома. Эти проблемы не решишь школами и туалетами, хотя за то и другое тебе большое спасибо.
Он останавливается и кладет руку на плечо Шахрияру.
– Если тебя изберут главой совета поселка, станешь моим непосредственным подчиненным. Напрямую будешь докладывать мне. У тебя появятся и средства, и полномочия, чтобы действительно всё здесь изменить. Полгода назад, когда ты вошёл ко мне в кабинет, я понятия не имел, что ты за человек. Сейчас мне это известно. Народ ориентируется на тебя. Ты можешь сделать жизнь людей счастливее – как когда-то Рахим и Захира Чоудхори.
– Но сейчас я куда более свободен в выборе дальнейших действий. Если я стану председателем, у меня будут связаны руки.
– Ты погоди переживать, ты им пока не стал. Хотя, если начистоту, мне кажется, ты беспокоишься, что свяжешь себя не только по рукам, а и по ногам. Что, став председателем, ты не сможешь отсюда уехать.
– Ты сомневаешься в моей преданности односельчанам?
– Скорее я уважаю твою преданность дочери. Я же понимаю, ты хочешь увидеться с ней.
– Хочу, – кивает Шахрияр.
– Она навсегда будет твоей деточкой, а ты – ее отцом. Твоя любовь к ней никуда не денется, она с тобой, покуда ты жив. Я не слепой, я это вижу. Ты прямо изнутри светом лучишься, словно лампочка. И неважно, сколько лет пройдет – десять, двадцать, – всё останется по-прежнему. А чувства людей, что живут здесь, совсем иного рода. Если уедешь, то может оказаться, что путь назад закрыт навсегда.
Шахрияр смотрит себе под ноги. У сирот есть одна привилегия – с течением лет боль утраты притупляется и становится относительно терпимой. Он этой привилегии был лишен.
Впрочем, возможно, есть и другие варианты?
– Мне надо подумать.
– У меня есть идея получше, – говорит Сунил, кидая взгляд на часы. – Ступай-ка к дому поселкового совета. Посмотришь на своего потенциального конкурента. Если это тебя не убедит участвовать в выборах, тогда я сдаюсь.
– И кто же это? – Шахрияр чувствует, как сердце начинается биться чаще.
Ветер набирает силу. Он треплет волосы Сунила, задувает их ему в мрачное лицо:
– Иди и узнаешь сам. Один. Если решишь участвовать в выборах, будет лучше не показываться на людях вместе.
Шахрияр идет вдоль берега на восток, к деревне, к местному совету, в который был заказан вход матери, после того как она отреклась от своей веры, к зданию, куда отец приносил улов. Там сегодня собралась целая толпа, сгрудившись вокруг наспех сколоченной сцены. Шахрияр коченеет, когда видит, кто на ней стоит.
Когда Шахрияр в последний раз слышал о Манике, тот проживал в Дакке и занимался цементным бизнесом, покончив с рыболовецким промыслом после смерти отца. Сейчас же он вернулся в родную деревню, явно преисполненный весьма честолюбивых помыслов. Да, он состарился, но при этом не утратил львиной грации. Сейчас он ходил взад-вперед по сцене и орал в микрофон, обещая вернуть деревне былое процветание за счет привлечения туристов и строительства мечетей для правоверных мусульман, о которых часто забывают из-за того, что слишком много внимания уделяется разным меньшинствам. Ну и, естественно, беженцев нужно прогнать обратно в Бирму – они лишь отнимают кусок у простых людей, зарабатывающих себе на жизнь в поте лица. Дело осталось за малым – отдать за него, Маника, голоса.
Стоит ему заметить Шахрияра, как Маник расплывается в улыбке.
– Братья и сестры, вы посмотрите, кто к нам пожаловал, – говорит Маник. – Мир тебе, Шахрияр Чоудхори, о самый образованный и достопочтенный из благодетелей.