– Появился покупатель?
– Кое-кто наводит справки. Больше всего интереса проявляет группа местных инвесторов. Принимая во внимание то, что маячит на горизонте, это вполне ожидаемо. Британские компании по всей Индии сматывают удочки и бегут обратно в Англию. Настал черед «Британия Бисквитс» – только и всего.
– Не все бегут, кто-то и остается.
– Да, но надолго ли? Считайте это первой трещиной на чашке. Трещиной, которая рано или поздно разрастется, и чашка развалится на куски. Когда я пришел с фронта и встал во главе предприятия, независимость казалась делом далеким, а сейчас ее объявление вопрос месяцев, а не лет. Думаю, отчасти именно поэтому совет директоров нанял именно меня. Чтобы переход был наименее болезненным.
Рахим переваривает услышанное. Предчувствия у него дурные. Для него не новость, что по всей стране в крупных компаниях рычаги управления переходят от британцев в руки местных, пусть даже скорость этого процесса застала многих врасплох. Расставание с колонизаторами обещало быть долгим и при этом горьким и сладостным одновременно, причем не только для оккупантов, но и для оккупированных. Во многом британцы сродни династии Моголов, которых они сместили. Англичане служили своеобразным связующим звеном, скреплявшим многоликую страну, в которой жили люди, говорившие на разных языках, с разной религией и культурой.
– У нас работает больше тысячи человек. Что будет с ними, если фабрику продадут?
– Я не стану давать пустых обещаний. Вам, как никому другому, прекрасно известно, что после продажи, как правило, бывают сокращения. Меня первого и уволят, – Дрейк смеется. – Но вам, по идее, нечего переживать. По крайней мере, пока.
– Боюсь, я вас не понимаю, сэр.
– Скажу вам прямо, мистер Чоудхори, я сыт по горло Азией, колониями и романтикой пыльного грязного Востока. Я жду не дождусь, когда наконец вернусь в Англию. Буквально дни считаю.
– Ясно.
– Не хотел вас обижать.
– Я и не обиделся.
– А вы что будете делать? Если страну поделят по религиозному принципу, а к этому, скорее всего, и идет, – останетесь здесь или переберетесь в Восточную Бенгалию? Я так понимаю, именно туда должны отправиться мусульмане, если ваши лидеры добьются желаемого.
Этим вопросом Рахим задавался каждый день на протяжении всего года. Что для него главное? Кто он в первую очередь? Мусульманин – и его судьба с народом, который порвет с Индией, или индиец – и для него страна важнее Аллаха?
– Я пока не знаю, – честно признаётся он. – Думаю, приму решение, если страну действительно разделят. Жена, конечно, предпочтет переехать обратно в Восточную Бенгалию, и неважно, появится ли там отдельная страна или будет просто провинция для одних мусульман. Там ее родина. С ее точки зрения, она просто вернется домой.
– Если вам нужен мотив остаться, я могу рекомендовать совету директоров, чтобы вас после моего отъезда назначили управляющим, – пожимает плечами Дрейк. – Да, вы довольно молоды для этой должности, однако более чем ее заслуживаете. Ну а поскольку новый совет директоров будет состоять, скорее всего, только из индийцев, то они будут более склонны… – он запнулся, подбирая верные слова, – к разнообразию при подборе управляющего.
– Спасибо, сэр, – только и смог выдавить из себя Рахим.
Он работает на фабрике уже пять лет, причем три года – на должности главного бухгалтера. Когда в прошлом году от разрыва сердца умер предыдущий управляющий Уоддингхэм, Рахим считал, что у него есть немалые шансы занять вакантное место. Однако новым управляющим сделали Дрейка.
«Ты просто работай как раньше, – утешала Захира, подбадривая разочарованного мужа. – Твое время придет. Я это знаю».
Он и работал – рука об руку с Дрейком. Когда новичок только встал во главе фабрики, они вместе занялись реструктуризацией долгов, что позволило спасти немало денег. Вместе они планировали стратегию дальнейшего развития компании на тот случай, если стране дадут независимость, разрабатывали подробный план действий, учитывавший все возможные риски и случайности. За год совместной работы Рахим проникся уважением к острому уму Дрейка. Ему даже полюбился его сухой английский юмор.
– Ну как вам мое предложение? Желание остаться появилось? – спрашивает Дрейк.
– Скажем так, вы дали мне пищу для размышлений, – улыбается Рахим.
– Надеюсь, что так. Жду вашего ответа. Причем чем раньше, тем лучше. Подобные возможности, мистер Чоудхори, каждый день не подворачиваются. Мой вам совет: не упустите шанс.
В кабинет заходит служащий и вручает Дрейку телеграмму. Управляющий пробегает ее глазами, комкает и швыряет в мусорное ведро.
– По ходу дела, ваши собратья по вере по всему городу мутят людей. Мне советуют сегодня вернуться домой пораньше. Думаю, схожую рекомендацию следует дать всем работникам.
– Но День прямого действия назначен на завтра.
– Суть в том, что беда, как правило, приходит без предупреждения. Пошли слухи, что завтра мусульмане примутся собирать по городу боевые отряды. Теперь индуисты намереваются сделать то же самое. Насилие порождает насилие.
Он встает и протягивает Рахиму ладонь. Они жмут друг другу руки.
– Искренне надеюсь, что вы хорошенько обдумаете мое предложение. Разделят страну, не разделят – вы, я уверен, всё равно останетесь на коне. А теперь отправляйтесь домой и поговорите с женой.
– Но что, если мне не удастся уговорить ее остаться?
– Сделайте так, чтобы она была счастлива. Будьте хорошим мужем, мистер Чоудхори. Сражайтесь за свою семью. Увы, за это не дают медалей.
Водитель Рахима наготове. Он ждет его на улице у дверей. К воротам на выход валит толпа рабочих. На лицах людей застыла тревога.
– Возвращаемся, Моталеб, – бросает Рахим, забираясь обратно в машину. – Давай срежем по той же улочке, по которой мы ехали сегодня утром. Думаю, все главные дороги забиты народом. Люди спешат домой.
– Слушаюсь, сэр,– Моталеб нависает над рулем. Он всегда сидит за баранкой именно так с тех самых пор, когда поступил в услужение к семье Рахима. Было это в те времена, когда на престоле еще сидел Эдуард VII[14]. За годы работы шофером, сперва у отца Рахима, а потом уже и у него самого, Моталеб сделался важным, как капитан морского лайнера. Машину он ведет с непоколебимой уверенностью.
Рахим откидывается на спинку сиденья, гадая, как получше сообщить жене новости. На протяжении последних нескольких месяцев Захира всячески убеждала его хорошенько обдумать, что они станут делать в случае раздела страны на два государства.
Решив пока не ставить супругу в известность, Рахим уже предпринял кое-какие предварительные меры. В свете надвигающегося геополитического катаклизма индуисты, массово выезжавшие из Восточной Бенгалии, и мусульмане, наоборот, собиравшиеся перебраться туда, активно шли на сделки по обмену недвижимостью. По идее, это должно было значительно упростить процесс перемещения для обеих сторон, однако в большинстве случаев тут таилось немало подводных камней, и одна сторона нередко получала значительно лучшее жилье по сравнению с другой.
Рахим установил контакт с богатым помещиком-индуистом, проживавшим на юге Восточной Бенгалии, который выразил готовность обменять свой особняк на берегу моря на дом Рахима в Калькутте. Вот уже несколько месяцев они переписывались, перечисляя преимущества и достоинства своих жилищ, параллельно обговаривая условия сделки. По сути дела, для ее завершения Рахиму остается только отправить чек.
Не делает ли он ошибку? Не слишком ли он торопится? В последнее время Рахима терзали сомнения, и два месяца назад он попросил на время прервать переговоры. Разумно ли уезжать из Калькутты? Какой смысл дробить одно государство на два? Это ведь всё равно что отрезать ногу в надежде, что из нее потом вырастет новый человек. И вот теперь, после предложения Дрейка, Рахим стал колебаться еще больше, еще сильнее склоняясь в пользу того, чтобы остаться в Калькутте.
Он решает спросить совета у водителя:
– Как думаешь, Моталеб, смогут индуисты и мусульмане жить в мире после того, как англичане уйдут?
Водитель смотрит слезящимися глазами в зеркало заднего вида и встречается взглядом с Рахимом.
– Мы и так уже живем бок о бок тысячу лет, сэр. Индуисты и мусульмане – это как мы с женой. Мы так давно собачимся друг с другом, что если вдруг перестанем, то нам этого будет не хватать.
Рахим смеется:
– Удивительное дело, Моталеб. Я не устаю поражаться, как два столь разных народа могут жить вместе в одной стране. Мы, мусульмане, верим в одного-единственного Бога, невидимого и всезнающего, внешность которого мы не имеем права даже вообразить в своем сознании, не говоря уже о том, чтобы изобразить его на камне или бумаге. Индуисты верят в миллионы богов всех форм, размеров и цветов. Мы день не можем прожить без мяса, а брамины не прикасаются даже к луку с чесноком. Мы считаем, что Аллах сделал человека властителем над всем живым в этом мире, а индуисты почитают священными коров и обезьян.
Они сворачивают на тот же самый переулок, по которому ехали утром. Моталеб сбавляет газ, подстраиваясь под скорость потока.
– Вы уж простите старика, сэр, но мне хочется попросить дозволения рассказать вам одну историю.
– Да, конечно, я внимательно слушаю.
– Спасибо, сэр.
Шофер откашливается.
– Когда я был еще маленький, отец сперва попытался пойти в подмастерья к сапожнику, затем к ювелиру, потом к кондитеру. Нигде у него ничего не получалось. И вот тогда он решил попробовать себя в плотницком ремесле. Нас было шестеро детей в семье, я самый младший. Однажды, когда мать захворала, отец взял меня с собой на работу – в дом своего наставника-плотника. Дом у него был самый обычный, глинобитный с соломенной крышей, а вот двор – просторный и чисто прибранный. «Сядь туда и не сходи с места», – велел мне отец, показав на сливовое дерево в углу. Он дал мне бутыль воды, хлеб, пальмовый сахар. Мне было пять. Из страха сделать что-нибудь не то я сидел на месте, как приколоченный. Ел, пил, одним словом, делал, что велено. Однако в конце концов любопытство взяло верх, и я направился на кухню, где всё еще тлели уголья, оставшиеся с утра. Потом заглянул в комнату поменьше, что примыкала к ней. Замер на пороге и не сразу разглядел, что стоит в другом ее конце. Я колебался, видать, чувствовал нутром, что мне там не место. Но предмет на другом конце комнаты тянул меня к себе словно магнит. Это была глиняная статуя, размерами мне до колена – не больше. Она изображала юношу, красивее которого я никогда прежде не видел. Сделана она была мастерски, детали тщательно проработаны, отчего мальчик выглядел совсем как живой. Казалось, если поднимется ветер, то раздует его одежды. С голой грудью, синекожий, с шафрановой накидкой на шее, мальчик держал свирель у рубиново-красных губ, расплывшихся в легкой улыбке – будто его забавлял какой-то секрет, известный лишь ему одному. В комнате пахло землей и деревом. Взгляд статуи был устремлен на меня. Некоторое время мы смотрели друг другу в глаза. Наконец, я подался вперед и потянулся к его щеке. Вдруг раздался пронзительный крик, и я замер.