тво «черным». А черное есть черное. Рождество без снега – мрачный Божий знак и предупреждение о грядущих невзгодах. О Боге эстонцы часто не вспоминают. Они не католики, готовые в очередной церковный праздник исступленно биться лбами об асфальт за сто метров от собора, когда в нем для верующих уже нет места. Здесь подобного не увидишь.
Но к Рождеству Господь является в эстонские души и поселяется в них на все праздничные дни. Наверное, поэтому и празднуют рождение Спасителя здесь тихо, по-домашнему. И если выходят из дома, то в церковь или на концерты классической музыки, проникаясь чувством Рождественской Благодати. Кристина своей эстонской натурой ясно все это в себе ощущала.
Она проснулась от треска мобильной трубки, что напоминала ей о шариках Берты, и тут же выглянула в окно. Газон перед домом побелел и сверкал в отблесках уличного фонаря россыпью алмазной пыли.
– Вася, снег! – восторженно сообщила она мужу, взъерошив ему на радостях волосы.
Муравин открыл глаза, в которых отразилось полное отсутствие мысли, и переспросил:
– Что, снег?
– Снег выпал, понимаешь?! У нас будет белое Рождество!
– А сколько сейчас времени?
– Восемь.
– Чего вскочила?
– Надо Берте напомнить про ее гомеопатию.
– И напоминай. Меня-то зачем будить?
– Дурачок, снег на улице! Это же так здорово! К нам приехала Берта! Мы сможем гасить кредит! И Боженька нам послал снег. Это значит, все будет хо-ро-шо, – она закуталась в халат, выбежала в переднюю и, набросив поверх халата шубку, шагнула в сад. Поняла, что в тапочках, вернулась, сунула босые ноги в ботинки мужа и опять вышла.
В окошке Берты уже горел свет. Она постучала по стеклу. Через секунду занавески раздвинулись и в них, как в театральных кулисах, возникло лицо немки. Кристина успела заметить бигуди на ее голове и знаком показала, что пора пить лекарство. Берта поманила ее пальцем и исчезла. Через мгновенье приоткрыла дверь.
– Заходи, милочка. Шарики я уже заглотала, – сообщила постоялица, пропуская молодую хозяйку в свои апартаменты. – Будешь со мной пить кофе?
– А ваша зарядка?
– В Рождество Бог простит, – усмехнулась Берта. – А кофе я уже сварила.
Кристина вылезла из башмаков мужа и сбросила шубку. Они уселись за маленьким секретером в комнате Берты, служившей ей и гостиной и спальней одновременно. Кристина тут же поделилась своей радостью:
– Видели, снег выпал?
– Мы не в тропиках, милочка. В декабре такое случается, – без особых эмоций заметила старуха.
– Конечно. Но у нас будет белое Рождество!
– Ты веришь в Бога?
Кристина растерялась. Подобного вопроса ей никто не задавал. А сама она серьезно о вере никогда не размышляла:
– Не знаю… наверное. А вы?
– Я до семнадцати лет росла в России. Там внушали, что Бог выдумки буржуазии. В Германии я поняла, что это пропаганда, но верить все равно не научилась. Знаешь, милочка, столько подлого каждый день происходит на этом свете, поневоле задумаешься – если Он и есть, то весьма равнодушный субъект.
– Я так не считаю. Мне кажется, все светлое в нашей жизни от Бога.
– А темное от черта? Как вы его называете?
– По-эстонски черт – курат. У нас им мужчины ругаются. А матом никогда.
Берта разлила кофе в две малюсенькие чашечки мейсинского фарфора, что привезла с собой из Германии:
– Ну и чем ты гордишься? Прэсные твои эстонцы, если кроме «курат» ничего не знают. Я когда руководила фирмой, своих немцев трехэтажным гоняла. На Волге мужики лаяться умели, и мне нравилось, если к мэсту. Научилась у них.
– Васька тоже, когда злится, пользует. Меня коробит.
– Ну, и дура. Русский мужик без мата, словно мерин. Ты пей. Кофе хорош, пока горячий.
– Может, пойдем к нам завтракать, раз вы сегодня без зарядки?
– Успеется. За окном тьма. Я как курица, пока не рассветет, зерен не клюю.
Кристина рассмеялась:
– Теперь у нас к одиннадцати светает, так и с голоду помрете.
– Не помру. В моем возрасте меньше жрать – дольше жить. Значит, сегодня у нас Рождество. Что готовить собралась?
– Капусту тушить, брюкву туда, кровяные колбаски. Все, что полагается.
Берта откинула голову и строго посмотрела на молодую женщину:
– Это у кого полагается?
– У нас, эстонцев. Васька на свое Рождество гуся с яблоками требует, а сегодня по-нашему.
– Ты мне эти чухонские штучки брось. Я тебе не свиноматка на фэрме, чтобы вашей брюквой питаться. Гони Ваську в город, пусть везет индейку, сама запеку. В праздники готовлю я.
– Хорошо, Берта. Как скажете.
– Я уже сказала. Вы сколько в браке живете?
– Седьмой год пошел. А что?
– Не надоел он тебе?
– Кто?
– Васька твой?
– Нет.
– И ты больше ни с кем не развлекаешься?
– Как это?
– Кто как умеет. Большинство в постели, некоторые по-другому. Я любила в номерах. Чтобы все вокруг новое. Кобель новый и пейзаж новый.
– Вы же вдова, а мне зачем?
– Я всего двадцать лет вдова. А раньше, когда помоложе была, меня не удержишь.
Кристина не поняла:
– При муже?
– Вилли не обращал внимания. Мне даже иногда казалось, мой успех у мужчин ему импонировал…
– Интересные отношения.
– Отнюдь, если живешь с одним хмырем двадцать пять лет и он еще настолько же тебя старше. Мне уже было далеко за сорок, когда приехал Антонио. Приехал и тут же голову потерял. Увез меня в Венэцию. Прэдставляешь, дивный вечер, внизу поет гондольеро, а Антонио медленно снимает с меня кружева. Он так умел раздевать! Немцы так не умеют. Мой Вилли ложился на супружеское ложе с газетой. Можешь догадаться, как я страдала от его прозы?! Это не молодой любовник, что горит рядом.
– Мне трудно судить…
– Судить не нужно. Нужно завидовать. Ты только вообрази, с тобой в постели нежный, красивый, молодой самец. Он хочет тебя, он весь как электрический скат – от него искры. Ты чувствуешь, как они перебегают из него в тебя, когда он сжимает твою грудь, бедра, когда входит в тебя, как разряд тока. Жаль, что я уже стара…
– Иди, открой ворота.
Кристина вздрогнула:
– Что?
– Ворота открой, вот что, – Василий смотрел на жену с удивлением: – Ты где витаешь?
– Берту вспомнила…
С какой стати?
Машина стояла возле ворот их коттеджа. Солнце уже поднялось и становилось жарко. Кристина тряхнула головой, сбрасывая наваждение:
– Не знаю. Это Рождество как перед глазами.
– Пожалела бабку?
– Странная она была. Внутри добрая, снаружи колючая.
– Ты еще песенку спой о добрых дикарях, у которых крокодил не ловится.
– Я не знаю такую песню.
– Из кино песенка. Ее артист Миронов пел. Он молодым умер. Ну я тебя поздравляю!
– С чем, Вася?
– Ни хрена твой капитан не нашел!
– Ты о чем?
– О контракте, о чем же еще?
– Выходит, Берта взяла его с собой, и он сгорел в том мерседесе.
– Похоже. Это мне наука. Надо было сразу все ее вещи обшарить. Дрянной из меня убивец.
– Вася, но ты же не профессиональный уголовник.
– Спасибо и на этом….
– Обиделся?
– Дурочка ты моя чухонская. Иди завтрак готовь.
Кристина направилась к дому. Василий поглядел ей вслед, открыл ворота гаража и загнал машину.
Отпустив утром чету Муравиных, капитан Вельт выглянул в окно. Кабинет комиссара, что Арво временно занимал, находился на втором этаже, и из его окон автостоянка для посетителей просматривалась великолепно. Полицейский пронаблюдал, как Василий открыл жене дверцу, заботливо дождался, пока она устроится на пассажирском сиденье, и только после этого сел за руль сам. «Они любящая пара и будут выгораживать друг друга до конца», – вывел он из своего наблюдения. Вчера, после посещения подозреваемых, он проверил через Интернет аэропорт, железнодорожный вокзал и морские паромы. Ни одним из этих видов транспорта Берта Литхен в указанный Муравиными день Эстонию не покидала.
Оставалось всего две версии: либо немка погибла в автокатастрофе со своим другом Альфредом Беншером, либо Василий с Кристиной ее убили. Только капитан не мог понять мотива, зачем они это сделали? Простая житейская логика подсказывала – Литхен стала для безработного русского и его эстонской жены чем-то вроде курицы, что несет золотые яйца. А таких кур обычно берегут. Убить старуху без серьезных на то причин способны лишь отъявленные негодяи. Для некоторых жителей Эстонии сам факт, что Василий Муравин русский, явился бы достаточным основанием для подозрения. Но капитан не испытывал к восточному соседу патологической ненависти. Армию Вельт отслужил под Курском, среди русских парней. Со многими подружился, а с несколькими переписывался до сих пор. Это были разные ребята и далеко не ангелы. Они могли за себя постоять, могли и подраться без особой причины, но им и в голову бы не пришло не только убить, но и обидеть старушку. Да и Василий Муравин на отпетого мерзавца вовсе не походил.
Все это Вельт учитывал. Но поведение супругов его настораживало. Больно складно они отвечали на все вопросы, и он им не верил. Вернувшись к столу, перечитал записку Кристины и позвонил Хейно Мерисалу. Бизнесмен пригласил полицейского домой, но просил приехать в конце дня, поскольку до обеда был занят. Вельт опустился в кресло и выдвинул ящик письменного стола. Стеклянный пузырек и коробочка лежали на том же месте, куда он их вчера положил. Пузырек этот он позаимствовал из холодильника на кухне Муравиных. Зачем это Вельту понадобилось, он и себе толком объяснить не мог. Проводя обыск в комнате исчезнувшей немки, он обшарил карманы ее халата и двух пальто. В одном из пальто обнаружил коробочку с маленькими белыми шариками. Такая же коробочка лежала и в кармане ее халата. Он внимательно рассмотрел шарики и прочитал надпись на коробочках. Это было какое-то немецкое лекарство. Пузырек из холодильника тоже лежал среди лекарств, и в нем находились точно такие же шарики, что и в коробочках. Только лекарство в пузырьке называлось иначе. Внешнее сходство шариков вызвало его интерес, и он прихватил и то и другое.