«Бедная мама», — подумала Махидиль. Да, она не сказала тогда того, что хотела сказать. А тут и сам Латиф пришел. Потом раздумала говорить, решила подождать.
Перед отъездом в Ташкент она навестила Ходжаназара-ака. К нему не разрешали приходить, но Махидиль упросила, и ее пустили.
Ходжаназара-ака нельзя было узнать. Если бы сестра не указала на его кровать, Махидиль прошла бы мимо. С головы до ног бедняга был закутан бинтами.
Махидиль осторожно присела на стул возле койки, посмотрела в глаза дядюшки Ходжаназара. Они едва мерцали, как далекие звезды. Махидиль нагнулась.
— Ман... ман... Маннап жив? — раздался слабый голос.
— Жив, Ходжаназар-ака, жив.
Она не сразу сообразила, почему его интересует именно Черный Дьявол. А потом догадалась и ахнула. Думали, что Ходжаназар-ака сгоряча побежал на взрывы. Оказалось, что он спасал Черного Дьявола. Вот подлец, натворил дел и ходит себе как ни в чем не бывало.
— Ничего с ним не случилось! — сказала она.
Ходжаназар-ака закрыл глаза, опять открыл, что должно было означать: «Ну и слава богу».
— Дети... дети мои... — проговорил он.
Вошел врач.
— Хватит, хватит, девушка. Я же предупреждал вас, две-три минуты... Немного поправится, тогда — пожалуйста. Хоть по десять раз в день приходите.
— Я проведаю вашу жену и детей. Лежите спокойно, скорее поправляйтесь, мы все ждем вас, — сказала на прощание Махидиль.
Чтобы найти дом Ходжаназара-ака, Махидиль зашла к Махмуде. Но той не оказалось дома. Ее встретила свекровь.
— Недавно сидела тут, — сказала она о жене Ходжаназара-ака. — Сетовала, что не пускают к мужу: волновать его нельзя. Говорят, бедняга в плохом состоянии? Вы видели, ну как он?
— Доктора говорят, что поправится.
После этого старушка вышла с Махидиль на улицу и показала дом Ходжаназара-ака.
Махидиль долго стучалась в ворота, но тщетно.
— Никого нет, — сказал кто-то за ее спиной.
Махидиль обернулась и увидела Сабахон — жену Гуляма-ака.
— Ой, голубка моя, это вы, ласковая, — прощебетала Сабахон как ни в чем не бывало. — Соседка моя взяла детей, повезла к своему отцу. Идемте в дом. Быть в поселке и не зайти к нам... Как же можно? Я обижусь на вас, голубка моя. Проходите...
Двор был квадратный и уютный. В углу примостился глинобитный домик с плоской крышей. И еще три урючины, а под ними широченная деревянная кровать. Была пора листопада. Пожелтевшие листья шуршали под ногами. Курпача, расстеленная на тахте, тоже усыпана листьями. На столике свернутая скатерть, пиалы, чашки, хлебные крошки. Хозяйка кинулась прибирать. Махидиль помогла ей, собрала пиалы, поставила их в сторонку.
— Кто старое помянет... простите меня, милая. Тогда у меня было так скверно на душе, что я решила на вас сорвать зло. На другой день Махмудахон, ох, и показала мне! Как вам не стыдно, говорила она, что вы приписали девушке любовника, который ей в деды годится? Очень стыдила меня. Потом я опомнилась, поняла, какую глупость напорола. С тех пор все время срамлю себя. Вы обижены? Скажите правду, голубка моя, ласковая моя?
— Я не злопамятная.
— Ой, как хорошо, ласковая моя, вы умница, оказывается. Спасли меня от мук совести. Спасибо, я не думала даже, что вы окажете мне такую милость.
При этих словах Сабахон вскочила и обняла Махидиль. Толстые губы дважды чмокнули ее в щеку.
Девушке неприятны были эти не очень-то искренние поцелуи, но пришлось стерпеть.
— Я рада, что вы простили меня, — сказала Сабахон вкрадчиво. Носовым платком она утерла глаза. — Ей-богу, я совсем не хотела обидеть вас. Ведь я неплохая. Здешние хорошо знают меня. Спросите, скажут. Иногда в мою бедную голову лезут всякие глупости. Наговорю невесть что, а потом переживаю.
Так болтая, она расстелила скатерть.
— Не надо, не беспокойтесь.
— Ой, что значит не беспокойтесь, голубка моя, чай у меня заварен.
С улицы вбежали трое ребят и стали гоняться друг за другом. Махидиль присматривалась к детям: который из них сын Гуляма-ака? Все трое были похожи друг на друга. Махидиль хотела подозвать их, но Сабахон прикрикнула на ребят, и они умчались.
— Придут из школы, галдят, как очумелые, — пожаловалась она. — Ой, родная моя, а ну-ка придвигайтесь поближе к дастархану, ласковая... Да, говорят, что вам всем дадут ордена.
Махидиль с удивлением взглянула на нее. Господи, откуда только такие все узнают? И главное, что «предсказания» их нет-нет, да и сбываются...
— Не знаю, — ответила Махидиль.
— Ой, почему не знаете, ласковая моя? Вы, наверно, в списке стоите первая?
Махидиль рассмеялась.
— Все, конечно, получат, а мой муж опять будет только хлопать в ладоши, — пожаловалась Сабахон. — Уж такой он простофиля, ласковая моя. Ой, голубка моя, устала я, стараясь сделать его человеком. Вы знаете, он был одиноким, беспомощным, бездомным. Чего только не пришлось испытать ему. Жена умерла, оставалась больная дочка. Кто-то ее взял из жалости, так и пропала без вести. Совсем Гулям-ака растерялся. Из-за такой душевной раны никакая работа ему не шла на ум. Знакомые тогда стали меня уговаривать выйти за него... Как я смогла? Ой, вам плохо, вы побледнели?
— Ничего, ничего, продолжайте, тетушка.
— Вы, ласковая моя, не пугайте меня... Выпейте горячего чаю... Вот так он стал отцом моим детям, — не умолкала Сабахон. — У нас родился третий ребенок. Мы живем хорошо, вот только растяпа он. У него все прямо изо рта вырывают. Только это меня тревожит. Порой даже прощаю, что он приходит выпивши. Ведь мужчина сам знает, что гнетет его душу, голубка моя. Он горюет, вспоминая свою прежнюю семью, вот и выпивает. Любил он очень дочку. И Фазилат, так его покойницу жену звали...
Махидиль и в самом деле стало плохо. Уши словно заложило ватой, и голос Сабахон раздавался издалека:
— Другой сказал бы спасибо, что нашел такую жалостливую, как я...
Махидиль не могла больше слушать. И боялась: то, что она таила в себе, вдруг вырвется наружу...
Махидиль никак не могла представить себе, как она встретится с Гулямом-ака. Она ловила себя на том, что сердце ее неспокойно и нет радости. Найти отца через столько лет и не радоваться? Почему? Она даже не знает, как вести себя при встрече с ним. Броситься на шею, расцеловать, сказать: «Отец, я ваша дочь»? Нет, она так не сможет. Снова и снова спрашивала себя: почему она не чувствует радости? Ведь нашла отца. Нет, надо посоветоваться с тетушкой Мастурой, Она самый близкий человек, и последнее слово по праву за ней.
Даже лучше написать, потому что сказать труднее. Как отнесется она к такому сообщению? Конечно, она скажет: «Иди, дочка, живи с ним, а я буду довольна, если ты станешь навещать меня». Но что она будет чувствовать при этом? Нет, Махидиль не хочет, чтобы дрогнули руки, которые столько лет бережно лелеяли, любовно растили ее.
...На рассвете поезд остановился. Махидиль подняла голову и посмотрела в окно.
— Какая это станция? — спросил пассажир с верхней полки. — Мы не проехали случайно?
— Лежи, лежи, — сказал другой. — Спи. До Кагана еще далеко.
До самого горизонта простирались пастбища. В далеких предгорных кишлаках мигали огоньки. Бледные звезды мерцали на бирюзовом небе.
Поезд вздрогнул и пошел.
Вокруг посветлело. Небольшая, белая, как хлопок, тучка запламенела на скалах. Красно-зеленые листья деревьев и янтарного цвета травы покрылись мелкой росой. На электрических проводах рядком сидели птицы, встречая солнце.
Махидиль сладко потянулась, взяла полотенце, мыло и пошла умываться. Потом снова стояла у окна и не заметила, как в одно мгновение за окном опять потемнело. Хлынул дождь. Крупные капли потекли по стеклу, как слезы по щекам ребенка.
Дождь долго хлестал крыши вагонов и вдруг перестал. Но светлей не стало. Поезд подходил к станции.
На перроне толпились встречающие. Махидиль никого не ждала, никого не известила о своем приезде: стоит ли беспокоить людей, чтобы тащились в такую даль?
Наконец, поезд остановился. Махидиль взяла в одну руку плащ, в другую чемодан и, невольно выглянув в окно, от неожиданности отшатнулась. У газетного киоска на скамье сидел Гулям-ака. Что это значит? Кого он встречает? Откуда он мог знать, что она приедет именно сегодня?
Махидиль со всеми вместе вышла на перрон и стала около вагона. Ноги не шли. Хотела окликнуть Гуляма-ака, озирающегося по сторонам. Но не получилось: пропал голос. Потом вдруг ноги понесли ее. Она шла прямо на отца. Они встретились глазами. Гулям-ака улыбался.
Девушка вдруг остановилась в каком-то оцепенении.
Гулям-ака испугался, обессиленный, присел на скамейку. А Махидиль, словно обезумевшая, побежала и скрылась в толпе пассажиров.
Автобус, в который вбежала Махидиль, стал заполняться. Около Махидиль сел старик.
— Вы нездоровы, дочка? — Он вынул из кармана маленькую коробочку и протянул Махидиль таблетку. — Положите под язык, не смущайтесь.
Она послушалась. Ей стало легче. И она с ужасом подумала: «Что я наделала?»
— Остановите, остановите! — закричала она, вскочив с места. В переполненном автобусе зашумели. Работая локтями, Махидиль пробралась к выходу.
Она вернулась на перрон, но он был пуст. Не было никого и у газетного киоска. Махидиль опустилась на скамью, на которой несколько минут назад сидел Гулям-ака.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
I
Надыр оказался неутомимым работником. Бригада, которую он возглавил после дядюшки Ходжаназара, полугодовую норму выполнила за четыре с половиной месяца. О них писали в стенной газете, говорили по радио.
Участку Махидиль одному из первых было присвоено звание коллектива коммунистического труда. В прорабской хранилось переходящее Красное знамя, врученное за победу в соревновании.
В начале ноября на участок поступило известие о переезде. Пришел конец зимовкам в сырых бараках и вагончиках: в оазисе Гавхона на холмах построили новые деревянные двухэтажные дома. Здесь же жили рабочие из оазиса Туякбоши. На работу ездили на машинах.