Махидиль вообще не успела еще ознакомиться с окрестностями. Днем было слишком жарко, да и работа не позволяла отлучаться далеко. Ночью не рисковала одна пойти в пустыню. Но сейчас, мучимая бессоницей, она брела наугад, и перед ней раскрывался новый, неведомый мир.
Гладкие подошвы сапог скользили, Махидиль часто падала, и руки ее зарывались в горячий, раскаленный за долгий день песок, который покрывался сверху только тонким слоем остывшего за ночь.
Хотя мрак еще окутывал барханы, тьма уже редела, уступая место рассвету. Подул легкий ветерок, осушая ночную росу. Серый сумрак начал принимать красноватый оттенок. Рассвет набирал силу. Внимание Махидиль привлек маленький зверек, вприпрыжку устремившийся куда-то. Девушка поспешила за ним, но зверек вскоре исчез из поля зрения, словно растаял.
Стало совсем светло. Махидиль взобралась на высокий бархан. Прекрасное зрелище открылось перед ней. Казалось, она видит скалы, испещренные пещерами, русла рек с обрывистыми берегами, омытыми водой, — все было видно как на ладони. Порой даже чудилось, будто перед ней расстилается бескрайняя, волнующаяся поверхность моря, по-над отдаленным берегом которого бледной каймой протянулся Млечный Путь...
Когда-то эта песчаная область получала жизнь от вод Зарафшана. Там, где сейчас была Махидиль, простирались плодородные нивы. Зарафшан, сливаясь с реками Каракуль и Мохандарья, соединялся с водами Аму. Но во время монгольского нашествия все кругом было предано огню и мечу. К тому же потом начал расти Самарканд, возникало много новых оросительных каналов. Они забирали почти всю воду Зарафшана, и до этого далекого оазиса она перестала доходить. Жизнь в прекрасных долинах начала затухать, как светильник, в котором иссяк запас масла. Высохла река Каракуль, потрескалось ее обнаженное дно. А от Мохандарьи не осталось даже следа. Задули горячие суховеи, раскаленные пески засыпали все вокруг. Даже самаркандские земли не мог больше полностью напоить Зарафшан. А дикая Амударья по-прежнему бурлила, размывая берега и беспрестанно меняя русло, и никому не было пользы от ее необузданных волн...
Но наступило время выплачивать долги: ведь сколько драгоценной влаги забирала в свое время Амударья из Зарафшана! Нужно было сделать так, чтобы воды Амударьи потекли через пустыню и слились с водами Зарафшана. И люди пришли сюда, не страшась трудностей, которые поджидали их. Пришли с трепетным желанием осуществить вековые чаяния народа. Так думала Махидиль. Но пока что вокруг были одни пески, зыбучие, бескрайние пески...
Оазис Куянкочди, окруженный со всех сторон барханами Авлиякудука, можно было сравнить с огромным хаузом, из которого спустили воду. В Гавхане строилась насосная станция, вторая после Тепакурганской, чтобы перекачивать воду через возвышенность Авлиякудук в Туякбоши, где строилась другая станция, в задачу которой входило давать воду в Хачкопский оазис. Оттуда влага должна была течь до Куйикурганской станции, здесь подниматься на двадцать один метр и вливаться в Куйикурганское водохранилище. Таким образом, Куянкочди являлся как бы средоточием трассы, и работами на этом участке, протяженностью в пятьдесят километров, руководил Данияров.
Самым трудным отрезком участка была, конечно, возвышенность Авлиякудук. Чем ближе продвигались к ней строители, тем становилось труднее. Однако не это пугало Махидиль. Ее страшила та неслаженность в работе участков, которую она, романтически настроенный молодой инженер, не ожидала здесь встретить, но на которую обратила внимание в самые первые дни. Отсутствие четкой организованности, соревнования между бригадами — все это удивляло и тревожило ее. Сумеет ли она положить этому конец, навести в бригаде порядок, вывести ее из прорыва? Под силу ли ей это? Справится ли она?..
Показалось солнце, и словно маки зацвели на горизонте. Шурша песком, забегали вокруг степные жаворонки. Две пустельги, распластав крылья, парили в поднебесье, оглашая окрестности резким «кий-кий-йи». Пустыня просыпалась. Начинался новый день в жизни Махидиль.
Пора возвращаться. Солнце уже грело вовсю. Чтобы насладиться его теплом, вылез наружу полоз и тут же зарылся в песок, испуганный упавшей на него тенью Махидиль. Прямо у ног девушки проскочила ящерица. Но Махидиль уже не обращала внимания на просыпающуюся жизнь пустыни. У нее внезапно сдавило виски, в горле пересохло, мучительно захотелось пить. Силы покидали девушку, она едва передвигала ноги. Сапоги стали невыносимо тяжелыми. Перед глазами поплыли разноцветные круги. Сердце учащенно билось. Где-то вдали вдруг послышался шум механизмов, и она, словно в тумане, увидела силуэты людей: они то таяли вдали, то возникали прямо перед ней, окруженные разноцветными ореолами. Песок захватывал ноги Махидиль словно капканом, и она с трудом волочила их. Голова гудела, в висках гулко билась кровь. Жарким пламенем горел каждый сустав. Махидиль сделала еще один шаг, покачнулась и навзничь повалилась на песок.
Ее обнаружили только через час.
Два дня не приходила в себя Махидиль. Два дня не спадала температура. Она металась на койке, бредила, сбрасывая с себя мокрое полотенце, которое клала ей на лоб Зубайда, не отходившая от больной. Лишь на третьи сутки Махидиль открыла глаза. Она увидела заставленную лекарствами и бутылками кефира тумбочку у изголовья и тревожный взгляд Зубайды.
— Что со мной? — с трудом шевеля сухими, покрытыми белой пленкой, словно инеем, губами, произнесла Махидиль.
— Не волнуйтесь, сестричка, все пройдет, — радостно заговорила Зубайда. — Я в первые дни тоже так лежала. Тепловой удар. Разве можно ходить по солнцу с непокрытой головой?! У меня тоже голова так болела, просто ужас. И мутило. Такой уж здесь климат. Всех новеньких просеивает через свое сито. А теперь мне все нипочем. Глядите, — она показала свои загорелые руки, — закалилась как сталь.
— Приходил доктор? — взглядом указывая на лекарства, спросила Махидиль.
— Конечно. Раза по четыре в день наведывается. Уколы делает. Если бы не пенициллин, температура у вас еще держалась бы... Кушать хотите? Я машхурду[10] сварила. Очень вкусно. Разогреть? А пока что я вам капель дам и таблетки. Доктор велел. Как, говорит, очнется — по пять капель и по одной таблетке три раза в день. А может быть, сперва кислого молока выпьете? Говорят, нет ничего лучше при солнечном ударе, чем кислое молоко. И меня им поили.
Голова у Махидиль была тяжелой. Все тело разламывало. Попыталась шевельнуться, но не было сил... «Вот несчастье, — подумала, — не успела приехать, а уже лежу без движения, причиняю столько беспокойства людям».
В памяти всплыл рассказ о смерти дочери Ходжаназара. Тоска охватила Махидиль. Надо уезжать отсюда. Здесь ей не место. Пусть люди говорят, что им вздумается... Она уедет...
Взгляд ее упал на портрет Камильджана, который она повесила в первый же день приезда на стенке своего вагончика. Показалось, что Камиль усмехнулся: вот какая ты, оказывается, слабая. Потом почудилось, что он нахмурил брови и прищурился, словно всматриваясь в самую ее душу.
«Крепись, — убеждал он, будто сообщая какую-то тайну. — Не падай духом. Поправишься. Все будет хорошо».
— Увезите меня... — шептала в ответ Махидиль. — Увезите меня отсюда...
«Испугалась? Так быстро? Не коснувшись воды, уже жалуешься, что она холодная... Еще даже работать по-настоящему не начала. Испугалась трудностей? Вот уж не думал, вот уж не ожидал от тебя! Воробьев бояться — проса не сеять, не твоя ли это любимая поговорка?»
Махидиль смутилась. И правда, неужели она уедет?..
«Дорожишь своей жизнью, зачем же тогда мечтала о счастье? — продолжал нашептывать Камильджан. — Или ты хотела косить счастье с такой же легкостью, как косят пшеницу? Ай да молодец! Не узнаю тебя, нет, не узнаю... Помнишь, как ты носилась с «Повестью о настоящем человеке»? Как восторгалась Мересьевым? Помнишь, как загоралась, когда читала про то, как комиссар в госпитале назвал его «Настоящим человеком»? Помнишь, как восторгалась ты настоящими людьми — большевиками? А когда твоя мечта сбылась и ты сама стала коммунистом, то испугалась? Испугалась именно тогда, когда нужно было собрать все свое мужество, всю свою волю? А ты отступила перед первыми же трудностями... Да, пустыня — это не шутка, она никого не щадит, нелегко покорить ее. А ты хочешь бежать. Ведь ты же коммунист! Хватит! Перестань хныкать, перестань жаловаться, сестричка. Помни, ты коммунист! Коммунист!..»
— Махидиль-апа! — взяв больную за плечи, тревожно вопрошала Зубайда. — Что с вами? Что вы говорите? Может, сбегать за доктором?
Махидиль приоткрыла глаза. Низко над ней склонилось испуганное лицо Зубайды.
— Не надо доктора! — сверкнув глазами, сказала девушка. — Теперь сама поправлюсь!
Желая как можно скорее подняться с постели, Махидиль аккуратно выполняла все предписания врача и, превозмогая себя, глотала лекарства. На душе у нее было спокойно. Она знала, что должна делать. С замиранием сердца ждала того дня, когда сможет выйти на участок.
III
Махидиль твердо решила как следует освоить механизмы. Иначе ее не оставят в покое злые языки, особенно Черный Дьявол. Да и не это главное — не ради таких она приехала сюда. Учителем ее стала Гульхайри, высокая, стройная девушка с едва заметными оспинками на лице. Гульхайри училась на заочном отделении института, за что получила прозвище Полуученая. Когда Зубайда познакомила ее с Махидиль, Гульхайри обрадовалась: «Теперь на участке нас стало трое, целый коллектив, мы покажем парням, чего стоим». Девушки подружились. Гульхайри льстило, что «настоящая ученая», окончившая институт, изъявила желание учиться у нее, и со свойственным ей пылом и энергией принялась посвящать Махидиль в тайны управления сложными механизмами.
Как говорится, захотела бы душа, а руки послушаются. Покачиваясь, словно могучий корабль, борющийся с волнами, бульдозер Махидиль двигался вперед, срезая и сдвигая в сторону пески. Барханы, похожие на верблюдов, покрытых золотой парчовой попоной, расступались перед ним, когда он в колонне с другими машинами двигался вперед, оставляя за собой глубокую траншею.