Ураган «Homo Sapiens» — страница 30 из 30

— Ну-у, придумали пугало, — сказал пилот Безродных. — Вот я, между прочим, детдомовский. Война распорядилась. И жена тоже, но она при здравствующих, как говорится, родителях. Так можем заверить: детдомовские — не худшие годы в человеческой жизни…

— Мели, мели, Емеля, — с усмешкой сказал Горюков. Он уже разогнулся и стоял твердо. Казалось, даже капли дождя отскакивают от его лица. Памятник человеческой самоуверенности и непогрешимости, а не простой смертный.

— А ты, инспектор, гляди не промахнись, — продолжал он. — В районе последняя инстанция — не рыбий надзор. У меня передовой участок, стратегический металл, а вы души мотать дохлыми пескарями, палки коллективу в колеса… Вот и думай, инспектор. Ду-умай.

Дождь припустил вовсю, колотил в лица, плечи и спины, со звоном плясал на железе машин. Река и сопки пропали за серым шипящим пологом. Потоп, что ли, начинался?

— Всегда и везде последняя инстанция — Закон, — сказал инспектор.

Там, за холмами

Колеи и тропы

На серой щебенке блестели масляные пятна, по обочинам валялись куски горелых шоферских ватников, размочаленные траками обломки бревен и досок, проволока. В кюветах — бочки из-под горючего, разорванные морозом скаты. Перед крутым подъемом — прицеп, груженный строительным брусом. Прицеп осел на одну сторону, я сбоку, как кость, вылезла сломанная рессора.

Тут и Папа Влад старался, подумал Михаил.

В двухстах километрах от районного центра открывали новый прииск, и трасса всю зиму работала с двойной нагрузкой. Даже из соседнего района часть автопарка перебросили сюда. На новое месторождение везли материковский вербованный народ, стройматериалы, горючее, промывочные установки и многое другое, необходимое современному металлодобывающему предприятию. А Михаил ехал туда в командировку по делам инспекции.

В тундре бушевала полярная весна. Свежая зелень прикрыла спаленное морозом прошлогоднее одеяло земли, пятна ее расползались яркой паутиной. Зелень не трогала только близкие подступы к трассе. Справа и слева от дороги лежали мертвые участки со следами объездов, костров и пробуксовок, где растительный спой был содран до вечномерзлых суглинков.

Покачиваясь на пружинах сиденья, Михаил вдыхал настоянный на бензине воздух. В тундре из обвисших желтых косм заболоченного кочкарника тянулись молодые стебли пушицы. Среди кочек торчали узкие стрелы осоки, корявые бледные веточки ивы, еловые лапки багульника. Растения на вид очень нежны и хрупки. Удивительно: Заполярье — и эта непостижимая нежность красок, прозрачность лепестков, ажурность стеблей. Все, конечно, объяснено наукой, но стоит весной глянуть на цветастый ковер, и снова в сердце рождается изумление.

Перед небольшим подъемом в сторону от трассы потянулся тракторный след. Свежий. Стоп! Охота уже неделю как запрещена. Рыбалка тоже: нерестится хариус. Значит, поехали «добытчики».

Две канавки от гусениц, заполненные коричневой жидкостью, уходили к гряде сопок, оторачивающих долину. Поюжнее, в материковском лесу, такой след не отыщешь через неделю: затянет зелень. А в тундре он держится десятилетиями, плодит массу оврагов, меняет поймы ручьев и рек. Полярные растения не в состоянии быстро справиться с ним, они все силы отдают борьбе с холодом. Мерзлота и морозы — их главный противник. Где уж тут успешно бороться и с бедами, неожиданно возникающими по вине человека. Что же делать?

Сопки справа чуть расступились, открыв перевал, уставленный кекурами. Колея полезла туда. На Паляваам пошли «добытчики».

— Тормозни, — попросил Михаил. — Приехал, спасибо.

— Ты чего? — удивился водитель. — Пустыня же. Куда тут?

— Туда, — Михаил показал в сторону перевала.

— Эге-е… А ружье?

— Зачем? Охота сейчас запрещена. Да и на работе я.

— На случай. От Потапа, к примеру. Говорю же — пустыня.

— Потапу, брат, без нас забот хватает. Будь здоров.

— Да чего там! Бывай… — водитель захлопнул дверцу, покачал головой.

Пристроив лямки рюкзака поудобнее, Михаил зашагал к перевалу. На тундре оттаял лишь тонкий слой, и под ногами даже через подушки мха чувствовалась мерзлота. Монолит, вроде бы, а от траков становится как губка, плывет, оседает, сочится — и вот уже лужа, потом озерко, а дальше — ручьи…

Наконец Михаил вышел на каменистый склон, покрытый ковровыми пятнами вечнозеленой «ивы чукчей». Заросли ее густы и пружинят, как батут. Десяток кривых упругих веточек, узкие листики — все растение в ладонь, а корень змеится под мхами на три-пять метров. Толстый могучий корень. На материке он обеспечил бы жизнь приличному дереву, а тут в состоянии прокормить лишь крохотный кустик. Ковры «ивы чукчей» разрывались зарослями диопенсии, тоже вечнозеленого кустарничка. Кое-где сверкали снежинки, а рядом цвела Кассиопея. Чаще стали попадаться безжизненные участки серой щебенки.

В одном месте дорогу Михаилу пересекла баранья тропа. Он постоял. Ветер шевелил клочья зимней шерсти, кое-где темнел довольно свежий помет. Действующая тропа. Передохну минуту, решил Михаил, и сел на широкий теплый камень, огляделся. Бурые, покрытые цветными пятнами лишайников кекуры торчали тесными группами в боковых осыпях, ломаной цепью перегораживали перевал. Как сторожевые башни древних воителей. Тракторный след, попетляв среди них, пересекал баранью тропу и уходил вниз. Там светлела уютная долина. Среди желтых песчаных кос бежал зеленый ручей. По его пойменному уступу тянулись фиолетовые заросли полярной березки, сверкали синие, еще не растаявшие ледышки озер. Над долиной тек мелодичный звон, родившийся из журчания воды, свадебного пения птиц, шипения ветра в кустах и свиста в скалах. Кругом царили покой и безмятежность.

Взгляд Михаила остановился на тракторной колее уже там, внизу, и в душе сразу вспыхнула тревога. Черные параллельные линии фантастическим росчерком перечеркивали долину. Росчерки казались злыми, словно обладателю гигантского пера помешал в каких-то тайных делах этот кусочек прекрасного первобытного мира.

Вдруг Михаил боковым зрением заметил движение и повернул голову. Справа, по осыпи, двигался непонятный лохматый ком. Михаил пригляделся. Вроде… баран… Да… Да, снежный баран!

Животное было в грязной зимней шубе. Шерсть на спине и груди сбилась култуками, клочьями висела по бокам, волочилась под брюхом. — В ней торчали сухие ветки и длинные космы лишайников. Животное походило на ком мусора, и определить, что это баран, можно было только по массивным, закрученным почти в два оборота рогам.

Могу-уч! — восхищенно подумал Михаил.

Баран обошел одну группу кекуров, потом вторую. Потерся о выступы, перешел к третьей. Здесь, между двумя скалами, была тесная выемка. Зверь прыгнул в нее, потоптался и, резко упав на бок, завертелся юлой, несколько раз кувыркнулся через голову. Михаил привстал от изумления, вытянул шею, стараясь увидеть все как можно лучше. Эх, жалко камера в рюкзаке! Он сбросил с плеча лямку, но в тот же миг движение в яме прекратилось, и из грязной серой кучи, похожей на пепел костра, возникло стройное животное в белом, с бледным золотистым оттенком наряде. Легко вознеся ставшие изящными и словно невесомыми рога, оно гордо посмотрело кругом, грациозно перебрало ногами, словно освобождаясь от остатков истрепанной зимней спецовки, и вышло из тесной ямы в сверкающий чистотой и радостью весенний мир. Михаил, пораженный неожиданным преображением, замер с поднятой к плечу рукой. Находись кто-нибудь рядом — подумал бы, что Михаил приветствует удивительное видение, подаренное ему судьбой.

А снежный баран легко подпрыгнул на месте, крутанулся и гигантскими скачками полетел вверх по осыпи. Два, три мгновения — и он исчез за гребнем. Стараясь сохранить и запечатлеть прекрасное мгновение, Михаил закрыл глаза, и перед ним еще долго сверкал, постепенно растекаясь и бледнея, золотой зигзаг на ржавом фоне осыпи.

* * *

В долине было светло и жарко. Михаил отшагал по терраске километра четыре, потом спустился к воде и разложил костерок из плавниковых веточек. Пока в эмалированной кружке закипала вода, достал заварку, галеты, сахар, банку говядины.

Выскочив из травы, захлопал на камешках в ручье кулик-перевозчик. Бурые перышки отливали бронзой, матово посвечивали черные пятна на спине.

— Б-э-э! Ш-ш-ш! Б-э-э! — крикнул с высоты бекас.

Рядом, в бочажке, булькнул носом хариус. Смотри-ка: подошел — пусто, посидел тихо — густо. Да-а, запугали мы зверье. Все кругом цепенеет при виде человека. Иногда кажется, что даже трава с кустами затаились, ждут: что будет? Как себя поведет вышедший из-под контроля матери-природы сын? Не топчет, не орет, не стреляет? Тогда можно заниматься своими делами. Вот, любуйся!

Из кустарника, метрах в двадцати, вышел песец и устроился на бугорке, подмяв бархатные стебли кошачьей лапки. В бурой шубе зверька торчали грязные клочья.

— Подгулял, бродяга? — спросил Михаил. — Где манто оставил?

Песец сконфуженно зевнул, всем своим видом говоря: «Ну с кем не случается, братец?»

Михаил поел, оставил кусочек мяса гуляке и пошел дальше. А все же доверие до конца неистребимо. Две-три такие мирные встречи — и прямо на глазах начинают складываться у зверя с человеком дружеские отношения. А в контактах с песцом появилось кое-что новое. Зверек перестает бояться человека через несколько дней после закрытия охотничьего сезона и спокойно бродит рядом до первого дня в начале новой охоты. Словно местные газеты читает.

Впереди возник шум. Долина ручья раскрылась, и Михаил увидел могучие галечные косы, уступы древних террас и зеленые воды Паляваама. Над ними висел грохот, мерцали радужные столбы водяной пыли, в лицо повеяли волны сырого ветра.

Михаил вышел к берегу крайней протоки и на мелководье увидел крупную рыбину. От нее недовольно запрыгали три чайки, одна из них взлетела. Михаил вошел в воду. Голец. Бок расклеван, в рваную рану проглядывает ястык. Михаил взял гольца за голову и хвост. Килограммов пять. Краски почти свежие, несколько часов назад погиб. А тело — как студень.

Он перенес рыбу на берег, вспорол брюхо. Печень дряблая, позвонки все врозь. Знакомая картина. Только ударная волна делает такое. Значит, точно — на тракторе «добытчики». Откуда только? Геологи километрах в тридцати, да им сейчас не до прогулок: золотая погода для работы. До ближайшего прииска — все семьдесят. Хотя что эти километры трактору…

Михаил вылез на террасу к колее, поводил биноклем. Вот. Выше по реке, за густым ивняком, стоял балок. Самого трактора не видно. Где он? Мог оставить балок, дальше есть еще перевалы к трассе. Значит, пойдем — на месте все обрисуется.

Недалеко от балка Михаил увидел сеть с мелкой ячеей. Она наглухо перекрывала протоку. Под верхней веревкой висели крупные хариусы. Один бился, и из него струйкой текла икра. Рядом другой запутался так, что над водой торчал фиолетовый, с красной каемкой хвост. Как сигнал бедствия. Михаил дернул веревку, обмотанную вокруг куста. На той стороне протоки шевельнулись ветви. Привязана. От веревки по воде пошли волны, из коричневых глубин метнулись вверх по реке зеленые, чуть не в метр, тени: уходили от опасного места гольцы, ждавшие, когда исчезнет преграда. Давно бы им пора быть в море, отъедаться после голодной зимовки… Ладно.

Михаил распутал веревку, бросил в воду. Течение потащило сеть, разворачивая вдоль противоположного берега. Пока сойдет.

Минут через десять он вышел к балку. Добротный полозья окованы толстым листовым железом, углы стен тоже, а через стены крест-накрест еще полосы. Все подогнано, сварено из хорошей стали. Крепкий балок. Для личных нужд сработан. Такое жилье сооружают на приисках компании охотников и рыболовов. Бесплатно, из государственных, конечно, материалов. На крыше короб в полметра высотой для снастей и улова. Под ним, над дверью, прибито обтрепанное, закопченное крыло ворона.

Михаил обошел кругом. За задней стеной на четырех рейках легкий навес. Под ним веревки, густо увешанные потрошеным хариусом. На одной, вниз головами, десятка два крупных гольцов. Мясо тощее, синеватое: откуда весной жир. У стены балка бочка соленого хариуса, рядом три пустых, штабель ящиков, тоже, пустых. Солидно экипировались. На песке, у воды, резиновая лодка. Борта вымазаны прозрачной икрой хариуса.

Михаил зашел в балок, привыкнув к полумраку, огляделся. Все на виду, искать ничего не надо. В угольном ящике у печи комок вощеной малиновой бумаги: обертка от патронов аммонита. На столе коробка взрывателей, готовые к употреблению заряды: длинный аммонитный патрон разрезан пополам, в каждую половинку вставлен взрыватель с коротким куском детонирующего шнура. Над столом, на гвоздике, новая пятизарядка двенадцатого калибра. Да, солидная экипировка, сразу под несколько статей Правил рыболовства, охоты и Уголовного кодекса… Где же хозяева жилья? А где им быть: конечно на протоках. Подождем.

Он вышел на улицу, спустился к воде. Вечерняя тишина растекалась по долине. Шумела вода на перекатах, прозрачно струился воздух, легкие тени затягивали распадки. Михаил опустился на валун, наполовину замытый песком. Сколько тысячелетий течет эта река? Создавались и рушились царства, уходили в забвение народы, а эти волны плескались, перемывая песчаные косы, шлифуя камни и прорубая в горах ущелья. Мудро и терпеливо природа оттачивала не сравнимую ни с чем красоту Севера. Все она приготовила для людей, прежде чем привести их сюда. А пара подонков…

За спиной скрипнула галька, зашелестели ветви. Хозяева. Михаил повернулся. Из кустов, согнувшись под метком, вышел парень в ватной одежде и болотных сапогах, заляпанных рыбьей чешуей и икрой. Остановился у навеса, опустил мешок. Высокий, плечистый, руки длинные, кисти торчат из ватника широкие, в чешуе и слизи. Михаил встал.

— Елки-моталки! — оторопел парень. — Глянь-ка — гость! — Несколько секунд он молча разглядывал Михаила, в упор уставив светло-серые глаза, наморщив лоб. Потом возбужденно заговорил: — Немудрено проглядеть — замотался! Харитоны там из речки в озеро драпают! Низинка, понимаешь, мокрая, и они этой мокротой навроде ужей, да так шустро, аж трава шевелится, Я иду по берегу сетку смотреть и не пойму: откуда шевеление? Ветер вроде стих. А пригляделся — елки-моталки, сплошной фарт! Ну, бегом за тарой. Эн, сколько нахватал! — парень пнул мешок ногой. — Отродясь такого не встречал. Ну, страна-а-а… Да и то — глухомань… А ты — геолог? На прииске говорили — стоит где-то тут партия.

Михаил на вопрос не ответил, спросил сам:

— С какого же вы прииска? — и сразу понял, что совершил ошибку. Надо было без «вы» и сказать что-нибудь о геологии. Нарушитель всегда начеку, и вопрос о месте работы или жительства тут же настораживает.

— А недалеко, — неопределенно ответил парень и уже с сомнением спросил: — Геолог? Звать-то как?

«Да чего хитрить», — подумал Михаил и сказал:

— Комаров моя фамилия. Инспектор рыбнадзора.

— Шу-у-утник. Какая инспекция в этой дикости?

Михаил вытащил из нагрудного кармана удостоверение.

— Так… Яс-сна… — парень шагнул к балку.

— Не спеши, — сказал Михаил. — Я все видел.

— Без хозяев шарил? — зло сказал парень. — Обыск без прокурора, так? З-законники…

Михаил промолчал, подошел к мешку, вытянул за голову хариуса. Рыба дрогнула в руке, шевельнула хвостом и бессильно повисла. Чешуя переливалась матовым фиолетовым цветом, алели кончики плавников. Михаил чуть тронул брюхо, и в ладонь ему засочилась струйка икры.

— На нерест шла. По всей стране нерестовую рыбу запрещено ловить даже на удочку, особенно лососей… Сетей сколько?

— Сам гляди, вроде умеешь, — ехидно сказал парень.

— Хорошо, — Михаил сунул хариуса в мешок. — Пошли.

— Брось ты это паскудное дело, инспектор, — торопливо заговорил парень. — Ну, чего ты, елки-моталки? Невидаль — пара бочек харитонов. Да их тут мильен, бульдозером греби сто лет, все одно останется. Дак ни я, ни ты здесь сто лет не вытянем, ха! Ужинать лучше давай, заначка у меня богатая. Рассосем все пузырьком, а?

Откуда это наваждение в последние годы? За водку прямо в открытую пытаются откупить любой грех. И ведь откупают. Вон Михеев, сгорел на работе. «Сгорел», да…

— Пойдем в балок, — сказал Михаил.

— И лады, — парень засуетился, забежал вперед, дернул дверь.

— Не так ты меня понял, — Михаил снял с гвоздя полотенце, вытер стол, достал бланки. — Прошу фамилию, имя, отчество.

— Не пойдет по-хорошему? — лицо парня потемнело. — От добра бежишь, от чистого сердца? Смотри, промахнешься… — Глаза его сузились в тонкие щели. — Тундра тут, инспектор.

Стандартные приемы. Пункт первый — водка. Не вышло — второй — попугать. Не выйдет это — врать…

— Зачем же пугать? Документы с собой?

— Чеканутый я — таскать по болотам паспорт? На прииске он, у бабы под подушкой, гы.

— Так сколько сетей стоит?

— Ищи, — парень отвернулся, посидел с минуту молча и неожиданно сказал: — Четыре. Одна моя, остальные приятелей. Подъедут…

— Аммонит где взяли?

— Слушай, инспектор, что хошь, но с аммонитом прошу — замнем. Хватит тебе сетей, инспектор, а? И штраф любой заплачу. А взрывчатка — статья известная. Нахлебался я уже казенной каши по завязку… А?.. Сети и фамилию укажу без дураков. Замни?

Так же вот уговаривали первый раз Михеева, бесстрашного предшественника, рубаху-парня, умевшего в одиночку справиться даже с пьяной компанией северных браконьеров, людей зачастую решительных и бескомпромиссных. Знакомая дорожка, детективные истории, шумные, с восхищением, подвиги. Да-а, Михеев был Михеев. А я Комаров, и дорожки у нас разные. Цель, правда, одна.

— Ты же взрослый мужик, — сказал Михаил. — Попался, так имей мужество отвечать.

— Дак и ты не дитя, — сказал парень, — а радуешься, что ребенок. По-о-ймал, мол… Не поймал, а случайно наткнулся! Ну и бери, что дают, не дери шкуру-то, понимай — больно. Эх ты! — Парень подскочил с нар и выбежал на улицу.

Больно… Разная бывает боль. Геолог Караев рассказывал, как лет пятнадцать назад по этой самой реке к берегу жутко было подойти осенью, когда голец возвращался после нагула в океане на «зимние квартиры». Метровые, как будто раскрашенные акварелью рыбы заполоняли сверкающие изумрудными волнами и розовыми шапками пены перекаты. Кричали птицы, возбужденно металось на мелководье тундровое зверье, осенние ветры торжественно свистели последние перед зимней спячкой гимны щедрому и, казалось, бескрайнему потоку жизни. Казалось… Неизвестно, с чьей легкой руки в последнее десятилетие главную вину за оскудение природы стали валить на государственные предприятия. У них химия, у них то, у него се. А браконьерство — дело десятое. Отсюда и инспектор один на район в половину Европы. Отсюда и ухмылочки некоторых руководителей района: «Подумаешь, дюжину куропаточек…», «Подумаешь, сетка на такой богатой реке…». А вот он, древний Паляваам. Приходи осенью и смотри: где нескончаемые косяки гольца? Здесь, между прочим, ни одно промышленное предприятие не работало, практически никто ничего в эту реку не сбрасывал. А рыба исчезла. Пятен мазута не найдешь, зато такие балки понатыканы были каждое лето на каждом километре берега — два-три. И в каждом — приличная компания. И в половине компаний аммонит, а сети и другие запрещенные снасти у всех с запасом. Вначале даже удивительно было: когда горняки и старатели работают?

Три года разбирался в этой механике, пока не установил, что зачастую таких «рыбачков» выставляли руководители предприятий. Оформлен человек каким-нибудь сторожем, а сидит тут, промышляет для начальства, ну и на продажу. Зимой в Пээке мешок мороженой рыбы наполовину со льдом продают за сто двадцать рублей. И находятся покупатели, потому что эту рыбу с мерлузой, например, что лежит в магазине, никак не сравнишь. А раз есть рынок сбыта, будут и такие вот «добытчики», будут и пустые реки.

В балке начало темнеть. Серые тени потихоньку размывали углы и предметы на столе. Хозяина балка не было слышно, и Михаил тоже вышел на улицу.

Парень сидел на лодке. Солнце зашло за вершину сопки на севере, сопка потемнела до густой синевы, а по кромке ее зажглось оранжевое сияние. В небе курлыкнул журавль. Из-за реки, словно отзываясь, сонно гоготнул гусь. Неумолчное журчание воды не нарушало покоя. Древняя земля погрузилась в легкий призрачный полусон; солнце выглянет из-за сопки через час-полтора… Благодатные места. Дом отдыха тут надо ставить, охота и рыбалка по лицензиям, строгий контроль за добычей рыбы и зверя — вот что нужно этому уголку. Пока «добытчики» не перебили, не выловили все живое… Да, дом отдыха: у горняков есть профессиональные отпуска, которые они проводят без выезда на материк, да и часть длинных календарных многие используют тут, на такие незаконные рыбацкие и охотничьи выезды. Основная масса любителей с удовольствием поедет в дом отдыха, и не надо будет искать их в тундре… Об этом стоит подумать. А пока разбираться тут…

— Так и будем молчать? — спросил Михаил.

— Пиши, если веришь, — не поворачиваясь, ответил парень. — Сучков Филипп Матвеич. А документы всерьез дома.

Обманывает? Да нет, не похоже. Если врут, то самое обычное: Иванов, Сидоров. Без фантазий, в общем, врут.

— Где работаете?

— Работаю… А на «Светлом» работаю, где еще тут.

— Приисков в районе хватает. И других предприятий. Ну, если на «Светлом» — вместе пойдем. Мне как раз туда.

— Как — пойдем? Ребят надо дождаться. Избу не брошу.

— А откуда все-таки аммонит, Филипп Матвеевич?

— От старателей, дураку ясно. У государства сейчас строго.

— Точнее нельзя? Старательских бригад много.

— Приятели наволокли, они и знают. Но их фамилий не жди. Про себя сказал — все.

— Ну, пойдем снимать сети.

— Ты и иди, инспектор, — сказал Сучков. — А меня от своих обязанностей уволь, я пока стол буду готовить. Закусон и все остальное. Братва вот-вот будет. Рыбой-то своей могу пользоваться?

— Государственной, — сказал Михаил. — Пока пользуйся, а вернусь, составим акт — тогда нет. Лодку я возьму на съем.

* * *

Левое бедро после перевязки чуть ныло. Михаил вытянул ногу, устраиваясь на новом хрустящем диване… В кабинете директора прииска все было новое: шкафы, стол, стулья, диван, телефон. Стены сверкали потеками смолы, до головокружения пахло хвойным лесом — запахом для тундры необычным. В широкое окно хорошо видно строящийся соседний дом. Девчата в комбинезонах таскали раствор по сходням. Почему его всегда таскают девчата?

Афалов положил телефонную трубку и сказал:

— У нас на этот сезон одни вскрышные работы планировались. Ну а план на то и план, чтобы его корректировали. Вот и приказали запустить четыре установки, а на отстойники деньги будут только после нового года. Вот крутим, без них, сам знаешь, какой у нас металл. Государственное дело.

— А у меня частное. Купец Халявин и компания.

— И у тебя государственное, — кивнул Афалов. — Посему мы тут с ребятами покумекали насчет выхода. Сейчас поедем, посмотришь. Как нога?

— Нормально, — Михаил кивнул. — Доктор у вас хороший.

— В милицию звонил?

— Да я и сам вроде милиции. С какими фактами? Засмеют.

— Факт веский — стрельба в представителя власти.

— Мой нарушитель, мне и искать, — сказал Михаил и вспомнил: «Не поймал, а случайно наткнулся». Вздохнул, помолчал, потом добавил: — У вас тут наши внештатники, отделение общества охотников и рыбаков. Вначале там гляну: фотографии есть, документы.

— Ладно, — Афалов встал. — Поехали смотреть наш «Светлый».

* * *

Хозяин балка ушел, пока Михаил спал, устав от первого пешего весеннего маршрута и розыска сетей.

Раз удрал, значит, соврал, понял Михаил. Соорудил на скорую руку чай и пошел догонять беглеца. Догнал почти у трассы.

— Отвяжись, инспектор! — всхлипывая и задыхаясь, кричал Сучков. — Добром пока прошу — отвяжись! Стрельну!

Несколько раз он падал. Суетня, бесконечные крики с матом и угрозами сбили беглецу дыхание, и нормальным походным шагом, когда с каждым пройденным километром кажется, что силы только прибавляются, он уже идти не мог. Где скользя в подтаявших суглинках, где торопливой рысью, взмахивая руками, спешил он к трассе. До нее оставалось километра два. Михаил уже слышал автомобильные моторы и постукивание тракторных дизелей, когда Сучков снова упал, и по тому, как он раскорячился, как приподнялся на руках и стал смотреть назад, Михаил понял: выдохся беглец, быстро не встанет. Их разделяло метров семьдесят. Вот и все, подумал Михаил, но тут же увидел, что нет, не все: Сучков потянул с плеча ружье. Выстрелит? Нет. А вдруг? И спрятаться негде. Да чего прятаться, надо просто остановиться, и Сучков опустит ствол. И разойтись, как он просит, «добром»… Нельзя остановиться. И нельзя прятаться. И нельзя расходиться таким «добром». Тогда все сразу одним махом псу под хвост: убеждения, совесть, долг… Высокие слова, а тут… жутко. Вот оно, оказывается, как — под наведенным стволом! Михаил медленно разделился на части. Отдельно руки, отдельно ноги. Всю жизнь они управляются подсознательно, никто ведь всерьез не скажет: «Давайте, ноги и руки, догонять браконьера». Человек скажет «надо догнать», и от этого решения пойдут команды уже из подсознания ногам и рукам. А тут вдруг мозг потушил все остальные мысли и принялся командовать персонально: правая нога — не деревенеть, левая сюда, правая — не поскользнись, вперед, вперед… Руки, спокойно, не тянуться вверх. Да, там лицо, от пули оно не прикрыто даже символически — одеждой — нет и такой призрачной брезентовой защиты. Спокойно, руки, лицо должно быть открыто. Чтобы этот подонок видел, что его не боятся. Пусть убедится, что оружие не страшно.

Ружье дрожало в руках Сучкова, ствол плясал и прямо прыгал, а Михаилу казалось, что он неотрывно смотрит ему в глаза. Не может долго продолжаться это противостояние черного блестящего кольца и глаз. Не так просто — выстрелить в человека. Еще десяток шагов — и опустит. Не посмеет… Посмел!

— Богом прошу, инспектор, отцепись! — захрипел Сучков. — Отцепись, падла… На-а-а!

— На-а-а! — дикий крик ударил Михаила не в уши, а в глаза. Наверное, потому, что в тот же момент ствол ружья пыхнул серым росчерком дыма. А выстрела он вообще не услышал: весенняя тундра растворяет такие звуки в двадцати шагах от источника, уносит их куда-то ввысь, а потом в километре и даже дальше бросает снова на землю, барабанит в скалы, глухим коротким шелестом сыплет по кустам.

Еще четыре патрона, мелькнула мысль, и Михаил вдруг отяжелел и опустился на мох. Ноги перестали слушаться. Оглушительная тишина повисла вокруг. Испугался, испугался! — злорадно завопил кто-то в сознании. И сразу за этим воплем Михаил ощутил боль в ноге. Попал? Да, попал Сучков. Нет, не испугался, просто — ранен. Так он и подумал в тот миг: «просто» — словно это случалось с ним много раз.

— Дождался, гад?! — завопил Сучков. — Сам лез, сам! Я тебе все оставил, все, а тебе и свободу забрать надо?! Сука ты, сука, до чего довел мужика, опять в колонию, да? — Он бросил ружье и, мотая головой, закачался, замахал руками, стуча в грудь, по плечам и шее.

Истерика, понял Михаил. В таком состоянии человек на многое способен. Но второй раз стрелять не должен: задачу-то свою выполнил — остановил погоню…

Однако сегодня у меня что-то много просчетов, подумал Михаил. Остережемся… Он сбросил рюкзак, выложил с его дна, из-под запасной одежды, кобуру наверх и принялся стягивать сапог.

— А из пушки чего не палил? — глухо спросил Сучков. — Верняком ведь таскаешь. Испугался, начальнички не погладят? Ну, ж-живи, рыбий сторож… — Он подобрал ружье и медленно зашагал к трассе. Шагов через двадцать остановился, посмотрел, как Михаил бинтует ногу, и пошел, уже не оглядываясь.

Рана больше походила на глубокую царапину, но пришлась по мышце, и Михаил ковылял до трассы часа три. Конечно, Сучкова и след простыл: машин на трассе много. Вот теперь и выступай с заявлениями. Ухмылочки пойдут, хихиканья — проспал браконьера. Буквально. И потом — кому заявлять? Сам инспектор рыбнадзора, самому и дело в руки: нарушение правил рыболовства… Ох, напортачил в самом начале сезона. Первый клин комом? Малое утешение… Ружье на стене висело, записать бы номер… Да что вспоминать неиспользованные шансы. Теперь ищи встречи…

* * *

— Не хватает людей, — вздохнул Афалов, подкручивая баранку. — Шофера вот послал на промывку. Почитаешь литературу — диву даешься: как это раньше на Руси тьма народу была бездельного, скукотища, занятия никакого целым миллионам. Тратили их в войнах, шастали они по тайге, чтоб с глаз долой. А сейчас население намного больше, но все равно не хватает. Особенно дельных людей. С ними, на мой взгляд, просчеты у нас в воспитании. Гоним «на-гора» безликую серость, человека на должность бригадира в этом потоке искать надо. От лавины запретов, видно, еще с яслей: то нельзя, это неможно… Ладно, иди смотри нашу новинку, а я на полигоны забегу.

Михаил вылез из машины, огляделся. Узкий распадок напротив перехвачен дамбой. Там в образовавшемся озерке удерживается паводковая вода — «хлеб» промывочных установок. Оттуда ее по водоводам качают на агрегаты, где моют пески. Там вода забирает глину, «обогащается», даже на глаз становится вязкой. Пусти ее в речку, глина моментально затянет места кормежек, нерестилища. Выгонит из чистых струй кислород, в океан огромным желтым языком поползет и там жизнь слижет на многие километры. Поэтому с промывочных агрегатов она должна поступать на фильтровку, поначалу хоть в самый примитивный отстойник. А его и не видно. Приборы вон крутятся, а отстойника нет. Надо на ручей глянуть.

Ручей Светлый петлял по дну долины и неожиданно был до удивления чист. Как это они ухитрились? Михаил медленно побрел по косам и наконец увидел: с пойменного уступа, сквозь лишайники, мхи и траву, в Светлый сочились многочисленные ручейки. Текли они с пологого склона, бледно-зеленого от молодых побегов пушицы.

— Вот тебе естественный фильтр, — прозвучал сзади голос Афалова. — А этот склон нам все равно вскрывать в будущем.

Михаил зашел в ручей, достал флягу и наполнил водой. Воздух, дрожа, струился над долиной, неназойливо гудели первые комары, журчала вода, звонко шлепались в нее чистые ручьи. Что же, для начала пусть так.

— На этот сезон — согласен, — сказал Михаил.

— Деньги будут с нового года. — Афалов кивнул. — Сделаем.

— Вы родились и выросли в деревне? — спросил Михаил.

— Да, из староверов с реки Оби. — Афалов засмеялся. — Жили тесно по деревенькам, а вот шуганула нефть — побежали по России… Сначала в институт, да… Я вот что заметил: проблемы охраны природы сейчас понимают и принимают почти все нормальные люди. Но кондовые горожане делают это как-то больше умом, а сельский житель — сердцем. Но лишь от ума — маловато. Ум больше тяготеет к плану…

— Да, — согласился Михаил. — Нужен синтез, только тогда и решим проблему. И железная дисциплина. Все у нас хозяева, всего, когда надо взять, а вот найти ответственного за то, что берется незаконно, — почти бесполезно. Кому охота отвечать за какое-то озерко или речушку тут, на Крайнем Севере, если человек живет тут временно, вербованный на три года. Взять из такого ручья — это пожалуйста, это мне хорошо, а дальнейшая судьба — да плевать, я скоро уеду и никогда его не увижу. У меня дом вон — на Днепре. К сожалению, не каждый еще способен всерьез воспринимать неразрывность природы, понять, что Волга, Днепр и этот ручей Светлый — одна цепочка жизни. Оборви тут — завянет и там. Вон беглец мой так объяснил: рыбы тут «мильен», бульдозером сто лет греби — не выгребешь, а мы надолго не задержимся. Примитивно, недалеко, но примитив особенно понятен мещанину, а его у нас словно специально последние двадцать лет плодили.

— Это точно, — согласно кивнул Афалов.

Они помолчали, глядя вокруг. Грело белое солнце. С ивовой ветки смотрела блестящим глазом желто-зеленая пичуга. Михаил почувствовал, как между ним и Афаловым протянулись робкие нити первой обоюдной симпатии, часто рождающейся на фундаменте единомыслия.

— Не тайга, но красоты не меньше, — сказал Афалов. — Может, оттого тянет здешняя природа, что человеком почти не тронута? Себе на погибель тянет. Трогать мы еще ох как не обучены…

— Чуть не забыл, — сказал Михаил. — С внештатниками я поговорю, но и вас попрошу: вон за тем кряжем речка Теплая течет, на ней цепочка зимовальных ям. В ямах лов запрещен любой снастью. Поселков дальше нет, поэтому о любом транспорте в ту сторону прошу сразу сообщать.

— Последим, — понял Афалов.

Из конторы Михаил позвонил в райисполком, секретарю Тыны. Рассказал о балке с рыбой, дал координаты. О выстреле умолчал.

— Како! — удивился секретарь. — Гора рядом, как блюдо — Кэмэнэй! Так? Там недалеко и моя бригада олешек пасет. Сейчас буду говорить геологам, они летают много. Заберут сегодня же.

После беседы с Тыны Михаил пошел в местное отделение общества охотников и рыболовов. Вместе с председателем просмотрели документы. На фотографиях Сучкова не оказалось, председатель на словесное описание нарушителя покачал головой: нет, не наш. Да и не имели еще местные пятизарядок.

— Ищите по другим предприятиям, — сказал председатель.

* * *

Подножия сопок таяли в ночных тенях. На южной гряде по снежникам горели солнечные полосы.

Впереди и сзади шли новенькие «Уралы», выкрашенные оранжевой краской. В кузовах бочки с оловянным концентратом. Путь их из райцентра Пээк морем на материк. Водитель всю дорогу расспрашивал о работе инспекции. А когда узнал, что Михаил один на такой район, — не поверил.

— Чего тут одному делать?

Михаил пожал плечами:

— Вакансии есть, но людей, «больных» природой, трудно найти. Пока. Сочувствующих, правда, много. Помогают.

— Вам народ нужен — ух! — Шофер энергично мотнул головой. — Не каждый, конечно, сможет.

— В любом деле народ нужен «ух»! — Михаил усмехнулся. — Каждое дело не каждый сможет.

— Это правильно. Но все равно браконьер — человек особого рода. Опасный.

— Я смотрю, ты тоже ружьишко с собой возишь, — Михаил поправил приклад дробовика, все время вылезавшего из-за сиденья. — А охота сейчас запрещена. Значит, ты тоже по закону — браконьер, «человек особого рода, опасный». Так?

— Да… ну-у, — смутился водитель. — С весны, с гусиного лёта валяется. Выгрузить недосуг: из рейса в рейс, замотался. Да и что эта берданка: вот у меня приятель из совхоза на Вальхыркае, механик Солошко, так тот зимой в рейсы автомат берет, дружок ему с тамошней полярки, Гуркин, выдает. Они его «фоторужьем» называют — хы! Вот то — да-а… А я…

— Будешь в отпуске, — перебил Михаил, — загляни на любой завод: стоят у станков ружья? Рабочее время и место — не для охоты. Так что приедешь домой — выгрузи. В следующий раз заберу.

— Выгружу, — с готовностью согласился водитель. — Да у нас на автобазе, почитай, у каждого в кабине… Оберечься-то надо. Зимой, бывает, заметет — часами попутку либо аварийку ждешь. А кругом медведь шастает, росомаха.

— Да, — сочувственно кивнул Михаил. — Грызут прямо на глазах. Каждый месяц десятками останки хороним. Кровь и слезы. Так?

— Го-го! — хохотнул водитель. — Скажешь, тоже. Но все может…

— Не может. Медведь зимой спит, росомаха к живому человеку никогда не подойдет. А объявится раз в десять лет шатун, оленеводы сразу примут меры. До вас он…

— Глянь! — водитель вдруг застучал в стекло. — Олени!

Наискосок от северной гряды сопок по лысому щебнистому склону бежала важенка с теленком. Они явно хотели пересечь трассу. Длинноногая, серо-голубая, со светлым подбрюшником, важенка шла крупной рысью, грациозно выбрасывая копыта. Одним глазом она косила на вереницу машин, но бега не сбавляла.

Совсем молодая мама, дикарка, определил Михаил. Все она видит и слышит, а идет напролом. С чего бы? Он распахнул дверь, пригляделся. Над оленями висели плотные темные облачка. Гнус. Еще днем комар был редкий, лип по одному, а вот к вечеру высыпал густыми клубами. Теперь месяца полтора жизни зверью не будет. За трассу ведет чадо важенка, к южной гряде сопок, спасаться от гнуса на снежники. Подожди минуту, пройдет колонна…

И оленуха словно услышала его мысль. Остановилась метрах в пятидесяти от дороги. Теленок сразу ткнулся мордочкой под брюхо, к вымени.

Важенка стояла наготове, вытянувшись вперед. Малейшая тревога — мгновенный прыжок.

Машина Михаила почти поравнялась с ней, когда идущая впереди тормознула, дверца раскрылась, и из кабины высунулся тонкий ствол.

— Стой! — крикнул Михаил.

Выстрела он не слышал: «МК» бьет бесшумно. Оленуха сделала резкий прыжок и с маху грохнулась набок. Тут же она попыталась встать, и сухие крепкие ноги подняли заднюю половину туловища, но передние, поджатые к груди, никак не могли выпрямиться. Так, перебирая задними ногами, она закружилась на месте, откинув голову на спину. По лопаткам попал, уже не встанет, понял Михаил, подбегая к машине стрелявшего. Ствол покачался и вновь замер. Михаил сбоку ударил по нему кулаком. В кабине водитель охнул, винтовка исчезла, и оттуда, держась рукой за челюсть, выпрыгнул здоровенный, в засаленном комбинезоне мужик.

— Што — очумел? — заорал он. — Трохи не вбил чоловика!

Подняв кулак, он шагнул к Михаилу, но увидел что-то необычное в его глазах, остановился. Набежали другие водители.

— Ты чего, Петро, сдурел?

— А что? Правильно сделал — мясо!

— Мя-со! Сам ты — мясо!

— В столовой котлет мало?.

— Ему — мало. У него, остолопа, детей посчитай: тут один, на Колыме двое да на материке россыпью. Ему на котлеты исполнитель не оставляет, только на хлеб. А он — производитель, а производителю корм нужен хороший.

— Ну и пусть мурцует. Здесь этих оленей чуть меньше комара! За пятнадцать лет[3] все вместе половину не смурцуем.

— То-о-очно. Вас не останови, так вы за эти годы половину Чукотки заглотите, мур-рцовщики!

— Теленок пропадет теперь: не идет от мамки, бедолага…

Из кучки возбужденных людей вышел грузный пожилой водитель, сунул руку в кабину и, ухватив за ствол мелкашку, отошел к обочине, треснул прикладом о гранитный валун.

— Депутат, дак все можешь?! — взревел стрелявший.

— Могу, — спокойно подтвердил тот, швырнув ствол на дорогу.

Водители, притихшие на минуту, опять заголосили;

— Вот правильно!

— Чего — правильно? Ты воспитывай, а руки…

— За сорок долбаку — все воспитывать разговорчиками? Нас всю жизнь воспитывают, работать до восемнадцати лет не дают «добрые дяди». Вот и растем. А сами-то дяди в четырнадцать начинали пахать, да подзабыли теперь…

Напряжение и злость первых минут схлынули, и Михаил выбрался из толпы. Важенка лежала на боку, спиной к трассе, и, взмахивая головой, стукала ею о щебенку. Словно винилась перед дитем, что оставляет такого несмышленого одного в этом грозном мире. Тот, напуганный запахом крови, бегал вокруг. Михаил достал из рюкзака наган и пошел к оленухе. Она не видела, как подходил человек, но шаги услышала, вывернула последним усилием голову. На Михаила уставился подернутый смертельной мутью лиловый глаз. Когда инспектор подошел, в центре глаза распахнулся зрачок. За пару секунд он вырос почти во все глазное яблоко. Увидела! В последние секунды все же увидела врага, и гаснущее сознание отметило — человек! Михаил нажал спуск. Голова дернулась, зрачок потух, и опять набежавшая белесая муть остекленела. Тело дернула судорога. Шевельнулись подмятые стебли трав, словно земля впитала остатки жизни.

Подошли водители.

— Погрузим на пустую машину, — Михаил поднял голову, заметил странные взгляды. А-а, револьвер в руке, необычное, «официальное» оружие. Сунул в карман, сказал: — Берем, ребята.

— А вы кто?

— Инспектор по охране, — объяснил водитель «его» машины.

— Я-ясно. А с телком что?

— Выживет. Прибьется к какой-нибудь оленухе…

Стрелявший возился у своей машины. Ствол «МК» уже в кабине. Приклад соорудить недолго. Михаил подошел, взял ствол.

— Разрешение есть на нарезное оружие?

— А шо?

— Я инспектор, вот документы. Так есть или нет?

— Ну, нема. Нету.

— Где взяли винтовку? Почти новая, номер спилен.

— Где взял, там и взял. Чего прилипнул, як лист? Выменял у бича залетного на пузырек… Где взял…

— В диспетчерской подождете, акт составим…

— А ты ж рыбнадзор, — сказал водитель, когда колонна двинулась. — Тебе охотницкие дела до лампочки, так я понимаю?

— Депутат ваш… как его?

— Гуров-то? Му-ужи-ик… Механик, начальник колонны, душа…

— Он что, охотинспектор еще?

— Чего? Механик же…

— Я и говорю…

— А-а-а, — Водитель долго молчал, задумчиво добавил: — По-человечески, конечно, правильно. Бьют этого зверя и в хвост и в гриву кто хочет, скоро только в кино, да и то из зоопарка, из клетки, видеть будем. Тех, что уцелеют.

— Ну, Гуровых много, — сказал Михаил. — Не позволим…

Эх, Михеев, Михеев! Легко работалось вдвоем. Где ты теперь?

В диспетчерской автобазы Михаил составил акт на «МК». Подписали Гуров и еще трое. Михаил пригласил их зайти в инспекцию среди недели. На половине приисков уже работает сеть внештатных инспекторов, а вот автобазу упустил. Неувязка. Водители круглый год в дороге, видят много, знают все.

С автобазы Михаил пошел домой. Синими искрами сверкал океан за крайними домами Пээка. За цепочкой островов маячили льды. У воды на бочке сидел лохматый парень с длинным носом и жгутом рыжих усов. Перед парнем сидели восемь поселковых собак, таких же лохматых. Парень ломал хлеб и давал собакам. Те по очереди выходили из ряда, осторожно взяв хлеб, отбегали в сторону, ложились и ели.

Строитель монументов

Утром, по дороге в инспекцию, Михаил заглянул на берег океана, куда «тылами» выходил торговый ряд поселка: два магазина, ресторан, гостиница. Глаз да глаз за ними. Неделю-две не побываешь, уже по всему берегу бочки, ящики, запах прокисших овощей. И никакие штрафы не помогают: легко торговые работники выкладывают четвертаки и полсотни, с ухмылками. Правда, как снял райисполком с работы одного директора магазина в прошлом году по ходатайству Михаила, за систематическое загрязнение берега, так стало чище.

Михаил шел по берегу. Лениво шевелилась вода в гальке, хрустели под ногами плети морской капусты, вяли на них коричневые комочки медуз. Берег был чист. Баржу еще убрать — и тогда хоть туристов вози с материка. Баржа лежала почти на боку против центра поселка. Когда-то ее штормом сорвало с якорей, изуродовало льдами и бросило кормой на берег.

Михаил запрыгнул на придавленный к земле борт и по нему прошел к носу. Море было спокойно, вода прозрачна, на глубине двух метров хорошо проглядывался серый песок. Неожиданно вода справа потемнела. Широкая тень приблизилась к барже и рассыпалась серебряными искрами. Сайка, полярная тресочка. Она шла плотным косяком, темные спинки тучей закрывали дно, а искры рождались, когда рыбки, играя, ложились на бок. Вернулась, милая!

Рыба давно пропала у поселка. И вот только на третий год после того, как вычистили берег, пришла. Значит, появился планктон, которым питается сайка. А планктон там, где вода чистая. Пять-то лет назад была тут не вода, а грязная мазутная жижа. За сайкой придет голец, любит жировать на ее косяках. А осенью может появиться чистюля и неженка корюшка. Да, не зря работали, товарищ инспектор Комаров. А если еще…

— Что вы делаете, подонки? — раздался из-за баржи мужской, с придыханием, как после бега, голос.

— Об чем речь, дядя? — удивился другой.

— Они вам мешают, да? — спросил первый.

— Пол-ложим. И ты тоже — усек? Видишь, по первой принимаем. И ты не заставляй нас нервничать. Я, к примеру, нервный — ужасен.

— Я тебя реветь заставлю, — зло сказал первый. — Белугой!

— Ты?!.

— Я.

— Ну козел!

— Вова, кончай базар, — лениво протянул басок. — Шлепни эту хиппу по рогам, пусть не бодает. Налито же.

— С-с удовольствием… Н-н… эк… эхх-хээ!

Фраза оборвалась всхлипом, точно человек пытался вздохнуть и не мог. Потом за баржей все притихло, но через несколько мгновений взорвалось криками, ударами и скрежетом гальки:

— Га-а-аад! Держи!

— Во-овва-а, дрыну хватай, дрыну-у!

— А-а, та-ак?! И-их-хо-о!..

Михаил прыгнул на берег, побежал вокруг баржи и, выскочив из-за кормы, чуть не столкнулся с летящим навстречу человеком. Ноги его часто перебирали землю, но притормозить тело, заряженное энергией крепкого удара, не могли. Отставали. Михаил заметил безграничное удивление в вытаращенных, почти вылезших из орбит глазах — все остальное лицо крепко заросло щетиной. Должно быть, этому человеку никогда не приходилось летать от чужого удара. Сам, судя по разговору, бил, а получил впервые. Так изумленной физиономией он и врезался в гальку. А за ним, у воды, продолжала кипеть драка. Двое наскакивали на одного, размахиваясь сплеча и матерясь.

Возбужденно подвывая, к дерущимся со стороны морского порта неслись собаки. Впереди, точно лошадь, скакал огромный несуразный пес. Лапа, морда, уши и пепельные подпалины на короткой шерсти были явно от дога. А хвост крючком, лохматый — от ездовой лайки. Секунда — и все перемешалось, раздался отчаянный человеческий вой, и дикое зрелище словно обрушилось под землю. Перед Михаилом мелькнула еще одна, искаженная боевой страстью, опухшая рожа с мазками крови на губах и бороде. В сознании вспыхнула тревога и пропала. На берегу воцарились тишина и покой. Стоял, тяжело дыша, один человек, поправлял длинные, до плеч, волосы. Повизгивая, прыгали вокруг него собаки. А куда делась нападавшая на него троица — непонятно. Растворилась.

— Силен! — восхищенно сказал Михаил. Он сразу принял сторону парня, даже не разобравшись в конфликте. Один, не задумываясь, бросился на троих — так обычно защищают только правое дело. Да и потом человек, за которого заступаются свободные северные псы, безоговорочно достоин поддержки. Михаил давно знал этих псов. Никому не принадлежавшие жители поселка, потомки лаек и материковских собак, сильные и бесстрашные, они держались с людьми достойно, не клянчили подачек, а если им протягивали кусок, считали это проявлением дружбы и платили неподкупной собачьей верностью. Безошибочной звериной интуицией они моментально угадывали в характере человека все основные черты и в первую очередь главную для животного: добрый он или злой. Причем, как уже убедился Михаил, никогда не ошибались.

Парень повернулся на голос. Лицо в крови, левая бровь рассечена, на скуле ссадина… Да-а… Но вообще легко отделался. Против троих, все же. Ага, это тот парень, что в субботу кормил хлебом собак.

— Чего воевал? — дружелюбно спросил Михаил.

— Не воевал. Боролся за мирное сосуществование с меньшими братьями, — в карих глазах парня сверкнули искры. — Не могу смотреть, когда зверье мучат. С детства у меня это, наверное, от бабкиных сказок да от доктора Айболита. — Он улыбнулся чисто и радостно: улыбка родилась из воспоминаний. «Став взрослым, не забывай мечты своего… детства… или юности». Испанская вроде пословица. Он и не забывает. Дрался по-детски: без оглядки на количество противников. Будь их дюжина — все равно полез бы… Интересный парень.

— Умойся, — посоветовал Михаил. — Кстати, ревут не белугой, а белухой. Есть такой ревучий зверь в океане.

Парень кивнул, потрогал рассеченную бровь и пошел в воду. Шел как-то по-кошачьи, бесшумно. Даже галька не скрипела под сапогами, точно крепкое тело его ничего не весило. Вошел в океан, ополоснул лицо и, выпрямляясь, сказал:

— Бальзам.

— Пять лет мы его чистили для твоего исторического умывания, — Михаил усмехнулся и спросил — Ты кто?

— Свободный человек, странствующий строитель монументов, в наш рациональный век именуемый бичом.

— Ясно. А звать?

— Генка Нагишев. Ты что, из детской комнаты милиции?

— Да нет, — Михаил рассмеялся. — Но рядом.

— Тогда представься.

— Комаров Михаил, — в тон ему ответил Михаил и удивился: с первого слова легко и просто на «ты». С другим десяток лет знаком, а все не получается. Обстановка, что ли, повлияла?

— А чем они тут занимались?

— Собак терзали. Вон. — Генка кивнул в сторону баржи. Под килем на газете бутылки, обкусанные соленые огурцы. Рядом духовое ружье.

— Смотрю, одна отсюда прыгает, лапа поджата, скулит. Убить из этой хлопушки трудно, а боль изрядная. Ну, подхожу, а они уже вторую выцеливают. С перепоя зло срывают, видно.

Хороший парень. Вот тебе потенциальный кадр. Потянет или нет? Ну, сие и от нас будет зависеть. Пробуем? Пробуем.

— Пойдем?

— А пойдем, — с готовностью ответил Генка. И даже не спросил, куда и зачем и чего от него надо.

— Ружье прихвати.

— Ага. Тут и пулек коробочка. Может, бутылку возьмем? Честно заработанные трофеи. Смотри, одна полная. Мальвазия, местная.

— Не стоит, — сказал Михаил.

— Пожалуй, — легко согласился Генка. — Похмелятся, разберут стратегические ошибки. Будем великодушны, хотя они не поймут.

Михаил смотрел на газету-самобранку и слушал, как в сознании вновь шевелится тревога. А причина? Причина… Перед глазами проплыли наиболее яркие эпизоды, две уже потертые временем рожи. Знакомы? Вроде нет…

— Ты никого из этих троих не знаешь?

— Откуда? Сейчас поселок полон незнакомых людей: навигация. Да я и сам тут временный.

— Где трудишься?

— В техснабе, амбалом. Но уже написал заявление, ухожу. Скучно. Масштабов нет.

— Веская причина. А раньше где?

— Везде, — Генка открыто глянул в глаза Михаилу. — Если перефразировать: «от древних стен Москвы до снежных гор Чукотки».

— Хм. С одной стороны — неплохо.

— Ты что, вербовать меня хочешь? Уж больно стремительно, — он покачал головой. — Конечно, интересно познакомились, но лучше на этом и поставим точку. Жизнь и так полна разочарований. И промахнешься ты, честно говорю. Я из тех, что снятся начальникам в кошмарных снах, герой статей в научных журналах под рубрикой «Проблемы текучки». У меня обязательства только перед собственной совестью, а ты мне хомут на шею. Я бегу по стране чуть не с яслей.

— За рублем, что ли?

— Рупь — дерьмо, меня он никогда не сожрет. — Генка презрительно покривился. — У меня к нему уважение только в одном случае: когда он, выступает эквивалентом куска хлеба… Нет, не рупь… Страстью я одержим к монументальным стройкам, из тех, что зовут «стройкой века». Заводской фундамент в Набережных Челнах сооружал, первый костыль бил на куске БАМа — вечные дела, монументы! Сюда примотал с такой же мыслью, да ошибся: атомную давно запустили, а шурф у геологов — изделие временное. Удрал из шурфа, подработаю в, техснабе и рвану на газопровод Советы — Париж. Звучит!

Рисуется чуть, подумал Михаил. Возрастное, пройдет. Не работал он еще по-настоящему, а только примеривался. Надо брать.

— Бежал, бежал и забежал, — усмехнулся он. — И как тебе тутошние края?

— Какие тут «края»? Тут снег и надбавки к зарплате.

— Даже так? — Михаил помолчал. — Где шурфовал и когда?

— На Скальном. Есть, говорят, такой ручей, только я ничего, кроме снега, не видел. Синий, розовый, даже зеленый и золотой, но — снег. Так и утонул в нем, как прыгнул из вертолета в сентябре прошлого года. Он здесь и лес и траву заменяет — такое мое убеждение. В других краях за это время три времени года сменится, а здесь одна разница — в оттенках цвета снега. Весь спектр: от фиолетового с осени до красного к весне.

Михаил улыбнулся: верно подметил расцветки. Сказал:

— Сейчас-то его нет.

— Да, сейчас в граде Пээке пыль и серый камень.

— А за город хочешь? Завтра я с геологами по партиям лечу, они все у речек стоят. Глянешь летнюю тундру.

— Можно, — прикинув, сказал Генка. — Работаю в ночь… Лады. А то спросят в Париже, как на Чукотке летом, а я ни бум-бум… Только без обязательств. Идет?

Все время облета он не отрывался от иллюминатора, разглядывал цветастый ковер тундры, розовые и голубые осыпи, зеленые струи рек, желтые косы и сиреневые дымки над бесконечными цепями гор.

Птичка-невеличка

В подъезде Михаила догнала Лелька, соседка по коммунальной квартире, дочка Марии Гавриловны, бухгалтера из УРСа.

Худенькая, с темными густыми бровями и льняной косой, уложенной короной, Лелька вся светилась, как пушица под солнцем: лицо, руки, праздничная школьная форма.

— Как дела, птичка-невеличка? — спросил Михаил.

— А я историю сдала! — объявила Лелька. — Без шпаргалки, честное слово, и — на «пятерку»!

— Как же ты ухитрилась?

— Вопрос легкий попался: гуманисты эпохи Возрождения…

— Это легкий вопрос?!

— Конечно. Я им про Петрарку рассказала, про его любовь. И про последнюю ночь, когда он умер с пером в руках. Меня по остальным даже не гоняли. И — «пять».

— Заворожила комиссию Петраркой. — Михаил сунул руку в нагрудный карман и вытянул примятый букетик. — Петраркой легко. Но все равно — держи за успехи. Летал вот в тундру.

— Ой, какая прелесть! — восхитилась Лелька. Желтую серединку каждого цветка обрамлял нежный синий венчик. — Спасибо. Они похожи на астры. Только крохотные.

— Это и есть альпийская астра.

— Чудо, — Лелька упрятала нос в букетик.

— Ну и хорошо. Ты беги, радуй мать «пятеркой».

— А вы его… кому-то собирали?

— Да нет, без адреса… Выдалась минутка свободная.

— А знаете что… Завтра утром идет урсовский катер на острова, за грибами люди едут… Хотите?

— На острова? — Михаил задумался. Надо побывать. Весной внештатные инспектора сообщили, что по тамошним озеркам видели белых гусей. Охотовед в отпуске, просил приглядеть, а вот и случай. И транспорт, главное, ни у кого просить не придется. Значит, едем. И он сказал: — Хочу.

Катер уходил в половине седьмого, и они шагали по пустым, влажным от утреннего бриза улицам поселка. Лелька рассказала по дороге, что скоро сдаст экзамены, станет вольной птицей и полетит устраиваться на работу.

Господи, как прекрасно сказала о работе, подумал Михаил и спросил:

— А куда же?

— В детский магазин продавцом. Приходите за игрушками.

— Некому мне покупать, птичка, — вздохнул Михаил.

Лелька помолчала и неожиданно сказала:

— А надо, чтоб было кому. Как же так: взрослому человеку некому покупать игрушки?

Михаил глянул на нее: додумалась же, птичка-невеличка… А что? Не уйди тогда Вера, было бы, наверное, кому покупать игрушки. Воспоминание нахлынуло стремительно, словно слова Лельки прорвали барьер, за которым дыбился огромный поток. И, словно не было этих пяти лет, ясно зазвучал голос Веры: «…твои постоянные уезды, погони. Дома бываешь, как тактичный знакомый, — раз в месяц. Природу он, видите ли, спасает. Да никто ее уже не спасет! Знала бы с самого начала, что у тебя за работа, ни за что не пошла бы замуж…»

Усилием воли Михаил приглушил голос, и он размылся, исчез. В пустоте осталось только лицо с шевелящимися губами. Затем и оно поплыло, заструилось. Вера ушла к радисту полярной станции. И работают и живут в одном доме, только с разных торцов. Тихая жизнь без ожиданий и беспокойства. А Михаил уехал в Пээк…

Вот почему некому покупать игрушки, птичка-невеличка. Мала ты еще, многого не поймешь, если рассказать.

— Поработаю зиму, а потом опять учиться, — сказала Лелька. — Ой, все поселковые собаки!

Навстречу по берегу шагал Генка с четвероногой свитой. Подошел, удивленно посмотрел на Лельку, затем сказал:

— Здесь, оказывается, и цветы произрастают. «Гвоздики алые, багряно-пряные…»

Лелька вспыхнула и растерялась. Это был первый комплимент в ее жизни, услышанный не от учителя или одноклассника, а от взрослого постороннего мужчины. Неуклюжий, правда, но все же.

— Это свободный человек, землепроходец, создатель вечных монументов — Геннадий Нагишев, — не заметив ее смущения, представил Генку Михаил.

— Какой титул! — Лелька пришла в себя, глаза засветились любопытством и коварством: — Почти как «Всея Руси, Псковския и т. д.»

— Всея, — развязно подтвердил Генка. — Чем плохо?

— Ничего, но старомодно, да плюс примитивная песенка, — неожиданно выпалила Лелька.

Глаза у Генки округлились.

— Я же комплимент…

— Первый раз прощаем, — великодушно сказала Лелька и пошла дальше. Генка очнулся и восхищенно спросил:

— Где она… царствует?

— Соседка. Поедем с нами на острова по грибы? Ты со смены?

— Да. Поедем. На острова, на Марс, на Солнце… — Он смотрел вслед Лельке.

Грибов оказалось много. Они в изобилии торчали на щебнистом, затянутом лишайниками склоне единственной островной сопки. Люди веером разбрелись от берега, постепенно исчезая за многочисленными увалами. Генка кружил рядом, потом тоже исчез. Михаил и Лелька постепенно пересекли остров и вышли к веренице небольших озерков вдоль северного берега. Края озерков густо поросли полярной осокой, вокруг лежал кочкарник. За озерами остров оканчивался крутыми песчаными обрывами. Дальше мерцал зеленый океан, закрытый у горизонта фиолетовой дымкой. Из нее выплывали розовые льды.

Лелька поставила уже полную корзину, вздохнула.

— Ах, как тут легко и просторно! — она поднялась на цыпочки, широко раскинула руки и выгнула спину. — Я — птица! — крикнула она. — Сейчас улечу в чертоги Снежной королевы! О-о, меня уже зовут! — Она повернулась в сторону озер. Порыв ветра принес оттуда пронзительный птичий крик. — Слышите? Это гуси, да? У них наверное, уже есть птенцы. Вы говорили, они приветствуют появление детей криками восторга.

— Это не восторг, — Михаил насторожился. — Это тревога. Ты отдохни, я сейчас вернусь.

Забравшись на бугор, он посмотрел вокруг. Метрах в трехстах, у дальнего озерка, метались крупные белые птицы. А рядом с водой на корточках сидели люди. Там же гнезда! Нашли время рассматривать! Михаил бросился к ним, на ходу обдумывая, как поосторожнее увести людей от берега. Но то, что он увидел, потрясло его и заставило забыть всякую осторожность. Между мужчиной и женщиной, одетыми в ватные костюмы и болотные сапоги, лежала горка яиц. Женщина брала по одному и стукала о камень. Потом они вместе склонялись к разбитому яйцу, рассматривали его содержимое и отбрасывали в сторону. Сбоку на кочке сидел мальчик лет пяти.

— Что вы делаете?! — задыхаясь от отчаяния и ярости, крикнул Михаил. — Варвары! Прекратите немедленно!

Взрослые подняли головы и уставились на него. В глазах мужчины вспыхнуло удивление и тут же сменилось сомнением. А женщина, держа в руках целое яйцо, спокойно осмотрела Михаила и спросила:

— Что случилось? Чего вы прибежали, орете?

— Положите… сейчас же… — Михаил вырвал из ее рук яйцо.

— Вы что, очумели? — Она выпрямилась. — Это яйцо, их тут много. И на еду они не годятся, нечего орать.

Михаил глянул на кучку разбитых яиц. Во всех были еще не ожившие, но уже сформировавшиеся пуховички. Три-четыре дня, и они, продолбив скорлупу, глянули бы на мир…

— Я… я устрою выставку, — яростно сказал он. — В поселке, прямо на улице… Разложу эти яйца и… и… — он задохнулся, но проглотил тугой ком… — и напишу над ними фамилию убийц, вашу фамилию… и ваши фотографии… исполком буду просить, чтобы вас лишили права жить на Севере… Ни один зверь не додумается уничтожать так… так живое…

— Ой, какой ужа-ас! — из-за спины Михаила высунулась Лелька, встала на колени и тронула пальцем выброшенного из скорлупы распластанного птенца. Помутневшими от слез, наполненными страхом и болью глазами она обвела взрослых, но ей ничего не сказали тупое лицо женщины и упрятанный в землю взгляд мужчины. Тогда она в естественном порыве повернулась к ребенку: — Тебе не жалко птенчиков, мальчик?

— Это все мамка… Яишню… — неожиданно громко сказал мальчик и так глянул на женщину, что Михаил вздрогнул.

Но мать не увидела этого взгляда. Узенький лобик ее был прикрыт выпущенной из-под платка челкой, между бровями темно золотилась искусственная родинка. Что скажешь ей и что она поймет? Что там, какие мысли шевелятся под этой импортной кляксой? Вон даже ненависть, вспыхнувшую во взгляде сына, проглядела. Попробуй верни теперь его любовь… Нет, так нельзя. Надо без ребенка, без его кричащих глаз. Он же не простит мать.

Михаил вздохнул, стараясь притушить напряжение:

— Пойдемте.

— Что — пойдемте? — по лицу Михаила женщина вдруг поняла, что вокруг нее собирается какая-то гроза. — Куда — пойдемте? — Она резко уставила руки в бока и разом затрещала, словно кто-то внутри ее черепной коробки дернул скобу, удерживавшую язык. — Права покажь, потом командуй! Командир-начальник выискался! Много таких кругом шляется, ни вздохнуть, ни повернуться рабочему человеку даже и на своем личном, заработанном потом и горбом отдыхе! Ну, покажь, покажь! Я тебе устрою фотографию, я в райком пойду, не позволю, чтобы над рабочим классом изгалялись всякие начальнички без справок и роду-племени! Я тебя сама так зафотографирую — мать не узнает…

— Молчи, дура, — вдруг хрипло сказал мужчина. — Милиция это.

Видел, наверное, где-нибудь по службе, решил Михаил. Должность только перепутал.

Он положил уцелевшие яйца в полу штормовки и пошел к гнездам. Когда вернулся, Лелька бережно собирала пуховичков и укладывала в корзинку, на грибы. Рядом стоял Генка Нагишев, вечно веселый свободный человек. Но сейчас лицо его не светилось весельем. Печать изумления и растерянности лежала на нем, и смотрел он так, словно не мужчина и женщина стояли рядом, а что-то возникшее в результате кошмарной неземной эволюции: слон с пастью крокодила или кошка с хоботом. В руке его висел цветами вниз букет полярных маков.

Михаил глянул на понурившегося мужчину. Тот стоял недвижно, на лице стыла деревянная улыбка, и лишь большие крепкие руки в мозолях, с синеватыми полосками у коротко стриженых ногтей, на сгибах фаланг и линиях ладоней — руки металлиста — то прятались за спину, то вертелись перед животом. У верстака, конечно, каждую секунду знали, что делать, а тут оказались лишними, даже вредными, руки рабочего человека.

Михаил взял корзину и опять сказал:

— Пойдемте.

— Лодка у нас, — мужчина, очнувшись от оцепенения, кивнул в сторону близкого обрыва. — С прииска мы, с «Вылкынэя».

Прииск стоял тоже на берегу океана, в сорока километрах от районного центра.

Они спустились вниз. Сверкала прибойная полоса. Носом в песок уткнулась новенькая лодка «Прогресс» с новеньким «Вихрем» на корме. Видно, первый выезд. Мальчишка, конечно, был в восторге. Как чудесно мог бы кончиться этот выезд для него. Память на всю жизнь, бесконечные рассказы. Но навсегда останется темный штрих, из тех, о которых люди предпочитают молчать всю жизнь, с таких-то лет… Может, бросить все и уйти? Ну их к черту, и так запомнят. Сын не даст забыть. Позову Генку к себе. Нажарим грибов. Отдохнули…

Тень скользнула по песку у ног. Михаил поднял голову. Отливая в лучах солнца голубым серебром, над ними кружил гусь. Смотрит, что еще натворим… Одна из первых робких попыток канадского гуся вернуться на материк после долгого перерыва… Нет, нельзя бросать. Делай дело, а сердце на замок. Сегодня пожалеешь, завтра они вернутся с компанией. А сына дома запрут. Такие люди разумную жалость принимают за слабость…

Уже у самого поселка Нагишев осторожно положил букет на колени Лельке.

Когда лодка замерла у берега против инспекции, Лелька встала, и лепестки посыпались на дно, а букет упал за борт. Она выпрыгнула на берег и исчезла за крайними домами. А Генка долго смотрел, как колышет прибоем стебли маков, потом побрел за задержанными в инспекцию.

Закончив с актами и отпустив горняцкую семью, они пошли домой. Пустые улицы плавали в голубых сумерках, над головами зеленело небо. Окунувшись краем в красные воды океана, дремало на волнах белое сплющенное солнце. Генка был тих и задумчив.

Агитация

Солнце висело над горами. Небо пылало жаром. Михаил и Генка лежали в розовых зарослях иван-чая. Пахло медом, над головами гудели шмели, какое-то невидимое создание трещало голосом кузнечика, недалеко посвистывал конек, а чуть ниже, под бугром, шептал свои древние фантазии ледяной ручей.

Недельный маршрут в неизвестные еще инспектору горные углы района закончился. Час назад они вышли сюда, к цепи холмов, огораживающих с севера Ичунь, большую речку. Теперь предстояло спуститься по ее долине к океану и навестить рыбалки любителей.

За маршрут дважды встречали оленеводов, и они помогли уточнить карту зимовок рыбы, а бригадир Рультын рассказал о горном озере Тинтинин — Ледяном и о речке с тем же названием, текущей рядом. Потом привел, показал. Михаил был ошеломлен: дно реки казалось черным от огромных косяков. Радужной лавиной бросалась рыба на крючок с комаром.

— Ну и красота! — восхитился Генка.

— Ручьевая форель? — Михаил долго вертел в руках одну из рыб, выловленных на уху. У нее была почти черная спина, золотисто-желтые бока и брюшко. По спине оранжевые пятна, по бокам и брюшку — розовые, крупные.

— Гена, возьми блокнот, помоги описать, — Михаил обмерил и взвесил рыб, продиктовал окраску: — Видишь, какая чехарда — признаки ручьевой форели, но ее на Чукотке нет. По крайней мере, так утверждают справочники.

— А что, авторы лазали по этим речкам? — спросил Генка.

— Едва ли… — Михаил еще раз повертел рыбку, приоткрыл жабры. — Если это ручьевая форель, то ее прародитель — кумжа, которая нерестится в ручьях и которой на Чукотке… тоже быть не должно. Это европейская рыба, человек ее акклиматизировал недавно в Северной Америке. Может она оттуда за полсотни лет попасть к нам? Вообще, два рода — настоящие лососи и гольцы — пока лес в ихтиологии темноватый. По ним самые сильные споры, самые густые туманы. Научные, я имею в виду. Но для нас с тобой сейчас ясно одно — эта речка должна подлежать особой охране. Рультын, а что с озером?

— Там Лыгиннээн живет, голец, — сказал бригадир. — Весной идет в море, осенью обратно. Еще там живет Кимгин, никуда не ходит, только в северный ветер сильно бегает, рвет сетку, много жрет. Вот такая рыба Кимгин, — Рультын взял плавниковый прутик и нарисовал на песке огромную рыбу, внешним видом похожую на симу, как ее помнил Михаил.

— И размером такая?

— Да, — кивнул Рультын.

Михаил не стал ничего уточнять из деталей рисунка… Он знал, что все чукчи умеют рисовать и очень точно передают именно мельчайшие детали предмета. Он достал рулетку и смерил рыбу целиком, без всяких правил: от кончика рыла до кончика верхнего луча хвоста оказалось сто пятнадцать сантиметров. Значит, по стандартным мерам — около метра.

— А расцветка?

— Там зеленая, — Рультын хлопнул прутиком себя по спине. — Пузо совсем красное, везде такие пятна, — он похлопал по рукаву кухлянки. Оранжевые, значит, пятна.

— Ихтиологов будем на следующее лето вызывать, — сказал Михаил. — Пусть разбираются. А пока главное — охрана.

— Недавно совсем близко трактор с балком ездил, — сказал Рультын.

— На балке над дверью ничего не приметил? — с тайной надеждой спросил Михаил.

— Крыло Вэлвына, ворона, — сказал Рультын. — А рядом другое — Тэкыл, совы. Совсем недавно сову убили, чистое крыло.

Они! Михаил от такой удачи даже дрогнул, но тут же одернул себя. Увидеть в тундре — полдела… четверть дела… даже меньше. Сам в этом балке чай хлебал, сны смотрел, а толку? И уже спокойно спросил:

— Где видели балок?

— Стоял на речке Мэлетвээме, — Рультын махнул рукой на восток. — Отсюда день идти. Нас увидели, сети убрали, уехали.

— Куда, Рультын? Куда уехали?

— Ынкри, — Рультын опять показал на восток. — Туда. Наверное, на прииск. На «Ичуньский».

— Та-ак. Гена, карту. Смотри, Рультын, вот Мэлетвээм. Заячья…

— Тут, — уверенно ткнул пальцем бригадир в крутую петлю среднего течения реки. — Поехали сюда. — Палец его пополз к низовьям, где Мэлетвээм впадал в Ичунь. А в верховьях Ичуня — прииск «Ичуньский». На западе долина выходит к океану. У океана Сучкову и его компании делать вроде нечего: там Пээк рядом, вдоль берега трасса, рыбалки райцентровских организаций. На каждом шагу люди, а для Сучкова с его приметным балком они — свидетели. Нет, он ушел на «Ичуньский», а оттуда дорог много. Или там? Что ж, будем и гадать и искать. И уже вслух Михаил сказал:

— На прииске его надо смотреть. Для начала.

— Слушай, — спохватился Генка. — А легенды, что нам рассказывали внештатники, не об этой ли речке Ледяной? Совпадает.

— Да-а, совпадает.

Сучков искал эту речку, да Рультын помешал? Откуда данные? Да кто-то из пастухов польстился на выпивку — и весь сказ.

Перед маршрутом в горы они были на «Ичуньском» с лекцией и кинофильмом. Там внештатные инспектора и рассказали им о легендарной реке, в которой якобы воды из-за рыбы не видно. А я еще посмеялся, вспомнил Михаил. Так-то, дорогой инспектор: основа легенд факт.

* * *

— К-и-и! — выплыл из небес ленивый голос. Над цветами возникла Генкина разомлевшая физиономия:

— Канюк, а? И не лень по такой жаре орать.

Температура в последние дни держалась под тридцать. Долина, посреди которой они устроились на отдых, млела в густых струях испарений.

— Ехать надо, — сказал Михаил, раскидывая руки.

— Ага, — Генка вздохнул. — Знаешь, что я подумал? Поставить на этом бугорке избу из сосновых бревен и пожить годик-два. Просто так пожить, чтоб кирпичная печь, дрова…

— Можно, — согласился Михаил. — За водой с коромыслом, для охоты берданку со стволом, прикрученным проволокой… Как в кино… — Он обвел взглядом бугор. Выше зарослей иван-чая на длинных стеблях качались желтые цветы арники холодной, похожие на солнце, каким его рисуют дети. Почему холодной, кто назвал? Они кажутся лохматыми и очень теплыми.

— Смотри-ка, — шепнул Генка.

Михаил повернулся. В трех метрах, на газете, служившей им столом, грызла галету евражка. Дожевав, она настороженно глянула на Михаила, сунула за щеки два куска сахара и побежала к норе, но метрах в пятнадцати застыла и уставилась на людей. Щеки опали, на мордочке возникло изумление.

— А сахар быстрорастворимый! — назидательно сказал Михаил.

Они долго смеялись над евражкой, потом Генка собрал кружки, вылил остатки чая на пепел костра: — Едем или начнем избу строить?

— Отложим, пока сосна вырастет, — пошутил Михаил.

— Ули-ли! — тревожно сказал на том берегу крупный темный кулик. Михаил встал, перебрел ручей. Кулик забегал в лишайниках, тоненько крикнул: «Пи!» — и, ткнув носом в шевельнувшийся комочек, отлетел. Мамаша беспокоится. Михаил разглядел птенца. Он лежал пластом, закрыв глаза. «Пи! Пи!» — тревожно попискивала мать, предупреждая — опасность рядом, не шевелись! Но птенец открыл один глаз и дернул крылышком. Плохо слушается. Значит, торчать ему в острых зубах, если забредет сюда песец.

— Олени, что ли? — спросил от вездехода Генка. — Глянь.

У подножия холма, замыкавшего долину с юга, двигалось стадо из шести важенок и четырех телят. Седьмая встреча на маршруте с дикарями. Все больше их становится: волка крепко выбили. Олени двигались короткими рывками, тыча носы между кочек.

— Грибы собирают, — сказал Михаил. — Любимое лакомство летом. Домашние в грибную пору даже из стад убегают. Самое тяжелое время для пастухов: грибы, жара, гнус… А там что? — он заметил движение недалеко от отставшего теленка. — Смотри: лиса…

— Вижу, — шепнул Генка. — Неужели она может оленя…

Лиса пропала в траве и вновь появилась за большой кочкой метрах в тридцати от теленка. Дальше все открыто, не проползешь. Тогда лиса осторожно выставила над кочкой кончик распушенного хвоста. Тихо повела им вправо, влево. Теленок заметил необычный «кустик», склонил голову набок, понюхал воздух. Ничего страшного. Но что за диковинка качается? Надо глянуть ближе. Не уходить же от тайны. Он сделал шаг. Кустик продолжал качаться. Еще шаг. Пробежка. Шаг…

Из-за кочки взлетела рыжая молния. Теленок рванулся назад, зацепил копытце и смешно, по-собачьи, сел. Это спасло его: не ожидавшая падения жертвы лиса пролетела чуть выше. Она еще находилась в воздухе, а теленок уже прыгнул к матери. Та тревожно фыркнула, и стадо понеслось вверх по увалу.

Лиса, проводив оленей взглядом, косо глянула вокруг: никто не видел конфуза? Нет? Ну и хорошо. Тоже переполошились — пошутить нельзя! Бегите, пожалуйста, у меня своих — дел хватает.

— Повезло нам крупно. Гена, — сказал Михаил. — Я вроде давний тундровик, а тоже первый раз вижу такую охоту. И, выходит — нелегок хлеб насущный у зверья.

* * *

Перегретый мотор гнал горячий воздух. Генка не выдержал, вылез на капот, сел на кабину сверху. Когда гребень перевала закруглился, впереди открылась мрачная долина. Из серых осыпей, щербатыми зубьями разрывая нежную плоть неба, торчали черные скалы. Посреди унылой бурной равнины текли серо-желтые воды реки. Необычен и непонятен был вид у долины, словно занесло ее могучей силой из неведомого, погибшего где-то в дебрях Галактики мира и врезало в чужую планету. Засквозил сырой ветер. Михаил выключил мотор и явственно услышал тягучий стон. Даже солнце над долиной будто подменили. Равнодушно, отчужденно смотрело оно вниз.

— Фантастика, — Генка потряс головой. — Кругом ничего подобного. На какую планету мы попали?

— Планета Земля, — сказал Михаил. — Река Ичунь…

Через час они остановились у самой воды, вышли. Привычных узорчатых россыпей из чистых галек в русле не было. Дно затянуто серым илом. Ил лежал всюду: на береговых косах, по низким пойменным терраскам, на пожухлой жидкой траве, космами висевшей по сухим сучьям ивняка. Ни один звук, кроме мертвого рокота воды, не нарушал теперь тишину. — Ни одного живого существа.

— Что за ураган прошел тут? — настороженно оглядываясь, спросил Генка.

— Ураган «Хомо сапиенс», — ответил Михаил, — люди «покорители Севера».

— Да-а, тяжелая у нас поступь.

— Тяжелая, если ломимся без оглядки. В верховьях давно уже работает прииск. Пока разворачивался, гнал с установок воду в реку без отстойников. Вот результат. Даже комара нет. Комар и рыба пропали первыми, за ними птицы, звери, другая живность.

— А цветы? Цветы-то куда делись?

— Им, большинству, нужно искусственное опыление.

Михаил медленно пошел вдоль берега.

Уныло шипел ветер. Чавкал под ногами ил, и цепочка рубчатых следов казалась фантастической и страшной. В верховьях реки появились туманные тени. Они постепенно закрывали долину сумеречным пологом, как будто природа устыдилась деяний человека. Михаилу вдруг до боли в сердце стало жаль крохотную частичку планету, бездумно лишенную человеком жизни. Он погладил бледные робкие стебли травинок в высокой, когда-то могучей плодовитой кочке и шепнул ей:

— Потерпи. Мы скоро все исправим. Я знаю, у тебя внутри еще есть силы и ты снова зацветешь на радость миру. И вернешь сюда птиц, бабочек, зверье, комаров. Подожди и потерпи еще немного.

Генка залез в вездеход. Всего несколько часов назад он жил в понятном мире, привычные картины которого не вызывают каких-либо тревожных или просто необычных умозаключений. А тут вдруг перед ним возник и распахнулся во всю ширь чужой, неведомый и от этого страшный и грозный. Смотреть долго на него не хотелось, хотелось спрятаться от этих картин, но они уже потрясли сознание и породили страшные мысли о будущем планеты…

Михаил вернулся, протянул руку за бортик кузова внутри машины, чтобы взять флягу. Под руку попали какие-то стебли, он вытянул их и увидел букет, аккуратно перевязанный пучком хрупких стебельков мятлика. В букете горели цветы арктической калужницы, розовыми искрами светилась андромеда, солнечные лепестки рододендрона смешались со светло-карими головками мытника. Михаил глянул на хозяина букета. Тот лежал в кузове, из дверного проема торчали подошвы резиновых сапог, рубчатые гнезда которых были забиты илом.

Наполнив флягу водой для анализа, Михаил сунул ее на место и осторожно положил сверху цветы. Интересно, почему я не вижу их у птички-невелички? Ведь он для нее собирает? И это не первый букет. Эх, Гена, молода она еще!

* * *

Солнце катилось над водой, когда они пересекли полосу приморской тундры и по низким холмам вышли к океану. Шумел прибой, огромные валы бросали пену через песчаные мели, и ветер разносил над берегом ее розовые клочья. Вдоль внешней кромки мелей колыхались изъеденные водой зеленые и розовые льдины, похожие на грибы сыроежки. Вездеход побежал по утрамбованным пляжам. Впереди показалось легкое строение, прибежище рыбаков-любителей: каркас из горбыля, обтянутый рубероидом. Внутри нары, печь и стол. Такие избушки стоят на берегу в местах, выделенных инспекцией для любительского лова коллективам рыбаков, объединенных по производственному принципу. Берег океана на многие десятки километров оказался разбит на участки, где за чистотой и правилами лова следили заинтересованные люди.

Река, что текла слева из тундры, повернула вдоль берега, образовав между руслом и океаном длинную песчаную косу.

Перед избушкой горел костер. Над ним висело закопченное ведро, вокруг сидели трое рыбаков.

Михаил остановил вездеход в сторонке, вылез и обошел кругом. В одном месте из гусеницы наполовину торчал палец. Генка взял молоток, осторожно забил палец на место, сказал:

— Подлечили бедолагу. Овса бы ему теперь — заработал.

От костра подошли двое, третий направился вдоль косы.

— Каким ветром, Комаров? — спросил один. — Как ни приедешь, ты следом. Везде, значит, ты, как в том анекдоте.

— Анекдот не забудь у огонька рассказать. — Он давно знал инженера аэропорта Глебова. А второй — водитель портовского «уазика» Матюшин.

— Как успехи?

— Малость имеем! — Матюшин весело потер пухлые руки. — За сутки взяли гольца семь штук, ряпушки три десятка, пяток пыжьянов. А еще ночь впереди.

— Показывайте хозяйство, — сказал Михаил. Он знал, что эти рыбаки нарушений не позволят, однако порядок есть порядок.

— Приветствую классику: «Доверяй, но проверяй!» — Глебов хохотнул. — Леня, пригляди за ушицей, — сказал он Матюшину. — Укропное масло не забудь.

Втроем они зашагали по берегу моря. Над головами, шипя, прошли нырки. Чайки, точно откованные из бронзы, висели над волнами в лучах покрасневшего осеннего солнца. Выше ломаными зигзагами мелькали крачки.

Михаил остановился у сети, глянул на размер ячеи, на глаз прикинул длину. Да, все в порядке.

— Тут гольцы и попадают, — сказал Глебов. — А вторая в реке. Там ряпушка и пыжьяны.

— Третью что ж не выставили? — спросил Михаил.

— Так нас двое.

— Как — двое? — Михаил повернулся, глянул в конец косы.

— А-а, — понял Глебов. — Так это не наш, из другой компании. В устье они стоят, с того берега. Во-он вездеход, ГАЗ-71. Этот товарищ приходил, успехами интересовался. Сказал: не рыбачить, а отдохнуть приехали, вчетвером, с «Западного».

— Отдыхать за сотню километров, когда свои угодья рядом?

— Мне тоже показалось странным, — согласился Глебов. — Но говорить не стал, а подумал: перекусим и навестим по ночному холодку, на всякий случай. По той же — хм! — классической формуле. Из ружей они палили на протоке: утку морянку, видно, гоняли. Самцы-то сейчас в стаях.

Протока! Михаил сразу ощутил тревогу. Она отделялась от реки километрах в пяти выше, петляла среди тундровых озер и вливалась опять в реку почти у самого устья. Мелководная, с частыми плесами, она хорошо прогревалась, изобиловала кормами, и в ее чистейших водах жировала и быстро росла рыбья молодь. Каждый рыбак поселка свято помнил: ловить в протоке — что рубить сук, на котором держится его же рыбацкое счастье.

— Теперь к столу, на ушицу, — сказал Глебов.

— Пожалуй, на ушицу позже, — отрицательно качнул головой Михаил. — Гена, заводи.

Человек, бывший у костра, прошел уже две трети расстояния от избушки до своих. Если только они там гоняли уток — это полбеды. А если…

— Хорошо! — решительно сказал Глебов. — Но одних не пущу, там народ с оружием. Леня, снимай уху, прячь в кукуль, пусть преет. А мы с инспекцией.

Человек на косе сразу услышал вездеход. Он оглянулся несколько раз, ускорил шаг, затем побежал, размахивая руками и, видно, крича что-то на тот берег. И как только он побежал, Михаил сразу узнал — Сучков!

С противоположного берега плюхнули на воду резиновую лодку, и один человек погнал ее поперек реки. Сучков остановился напротив, сложил руки рупором и что-то крикнул. Затем, подняв тучи брызг, прыгнул навстречу лодке, перевалился через борт. Лодка пошла обратно, а на том берегу засуетились двое. Один полез в кабину вездехода, а второй забегал вокруг, кидая в кузов рюкзаки, полушубки, мешки. Сучков с напарником выскочили на берег, схватили лодку, кинули на крышу вездехода и перемахнули веревкой.

Михаил направил свой вездеход в воду. Глебов с Леней выбрались на крылья, отцепили с бортов лопаты и стали подгребать: никудышно плавает ГАЗ-47.

— Ребята, подождите, чего вы? — ласково окликнул Глебов. — Мы тут посоветоваться с вами хотели!

Не купишь их, Глебов, не старайся. Там зверь хитрый, наверняка узнал меня, еще когда мы только подъехали. Смотри, и номера на вездеходе нет. Замазали, что ли? Могли. Ах ты, Сучков, опять уйдешь! На нашей коробке и тягаться с семьдесят первым нечего, скорость в два раза меньше… Чуть бы настороже подъехать к костру… Да, хлопнули ушами… А с чего мне быть ежесекундно настороже. Так черт знает куда утянет. Это нарушитель всегда помнит вину и заряжен на противодействие… Все, удрали…

Вездеход Сучкова окутал корму синим дымом, рванул прямо с места на третьей и через минуту исчез за увалом. Да, неплохая машина. Так у нас и ведется: у браконьера всегда техника классом выше. А то и вид другой. Платформы на подушке наверняка вначале появятся у браконьеров.

— Прямо «Летучий голландец», — Глебов бросил лопату и вытер с лица пот. — А чего они, собственно, бежали?

— Личный друг у меня там, — сказал Михаил. — Должник.

Второй раз уходит Сучков прямо из рук. Смотри-ка, парень с азартом в крови, деятельный. Зло всегда деятельно. И, значит, часто на виду. Гм, утешение… Что ж, подождем следующей встречи, тоже вроде не сидим на месте. И не будем отчаиваться.

— Да, дружок, — повторил Михаил. — И если из-за долга убежал, то полбеды. Но может быть и еще причина. Смотрите кругом.

Он пошел к стоянке.

Костер горел. И Михаил сразу увидел вторую причину бегства. Рядом с огнем, выплеснутая на песок, парила вареная рыба, двухгодовалая молодь, перемешанная с картофелем, морковью и луком. Вот она, рыба с протоки, вот чего я боялся.

— Ну мерзавцы! — сказал под обрывчиком Глебов. — Глянь иди, инспектор.

Михаил пошел, заранее догадываясь, что увидит. В песчаной нише стояли два ящика из-под макарон, вместимостью килограммов по тридцать. Один доверху наполнен молодью хариуса, чира, пыжьяна, второй закрыт крышкой. На ней пустая бутылка из-под рома. Михаил взял бутылку, другой рукой скинул крышку. Конечно, то же…

— Ах, подонки! — Хоть и ждал этого, но в глазах потемнело. Михаил с размаху хватил бутылкой по береговому обрыву. Посуда звякнула о камень, брызнули осколки.

— Ну-ну! — Глебов крякнул: — Туды-тт… Давай чуть спокойней, эмоции нам сейчас только навредят. — Он поднял руку, нащупал что-то на щеке, дернул. В пальцах остался тонкий осколок темного стекла, по щеке потекла к подбородку кровь.

Мир в глазах Михаила как-то скособочился, перевернулся. Он закрыл глаза и несколько раз сильно втянул воздух. Да, эмоции сейчас ни к чему. Работать надо внимательней, ничего не упустить. Он открыл глаза. Все в мире стало на свои места. Только и небо и земля сиротливо съежились, пожухли их краски, и голос могучего я веселого северного ветра зазвучал испуганно и сиротливо. Ограбленный мир… Не весь, конечно, кусочек. Но в том-то и дело, что каждый кусочек — плоть целого. Сколько можно щипать, кусать и резать ее, планету Земля? В чем она провинилась перед нами?! Ежится, прячется… Это надо подумать: Земля стала бояться человека!

— Ну на кой леший такая тюлька? — вздохнул Леня. — Подонки.

От его тихого и горького голоса Михаил очнулся, увидел жесткое лицо пожилого инженера, ручеек крови на щеке и осколок стекла в пальцах.

— Прости, Семеныч, — сказал он.

— Чего там, — сказал Глебов. — Пакет есть?

— В машине, в рюкзаке.

— Сейчас, — Леня мигом выдернул рюкзак, отыскал перевязочный пакет, разорвал бумагу.

— Давай руку, — сказал Глебов.

Михаил удивленно глянул на него, на капли крови, подсохшие вдоль скулы, потом на свои руки. В сжатой правой торчало горлышко бутылки, и на песок по стеклу текла струйка крови.

— Эмоции, брат, эмоции, — Глебов разжал пальцы на руке Михаила, забрал стекло и начал бинтовать ладонь. — Пока мы переживаем да уговариваем, да за сердце хватаемся, подонки дело делают…

В стороне, на протоке, суматошно закричали чайки, долетел Генкин голос: «Идите сюда!»

Они пошли и увидели берег, где сбежавшие притенили невод. На берегу громоздилась куча водорослей, густо нашпигованная крохотным, в три-четыре сантиметра, мальком. Михаил посмотрел на Глебова, Леню и Генку, и они растерянно отвернулись, словно это их застали на месте преступления. А чайки улетели вдоль протоки и начали кричать там. Люди, не обменявшись ни словом, пошли на зов птиц и обнаружили еще три места, где выводился невод…

— Я ж знаю великую цену человеку, пришлось стрелять в войну, — сказал Глебов, когда они вернулись к избушке. — Но поставь мне сейчас этих — боюсь, нажал бы…

— Ггых! Ггых! — Михаил хотел остановить его, но не смог. Спазма перехватила горло, мелко тряслись руки, понемногу дрожь передалась всему телу. Вдруг стало нестерпимо холодно, и он, вздрагивая, склонился к огню, быстро возрожденному Леней. Тогда Глебов достал бутылку водки, налил в стакан и молча протянул Михаилу. Тот, постукивая зубами, поймал граненый край и выцедил жидкость.

— Сядь, — Глебов нажал на плечи, опустил Михаила на край рыбацкого тулупа, остальным прикрыл плечи. Минут через десять тряска кончилась; огонь и водка сделали свое дело. Михаил расслабился, стало тепло, потом жарко. Он чуть отодвинулся от огня и услышал тихий голос Глебова:

— …их угрызения совести и всяческие там колебания — хорошо сие или плохо в масштабе общества — не мучат. Ими одно правит: мысли о собственном благополучии. Причем способы его достижения неважны, ибо, в отличие ну, хотя бы и от нас книжек они не читают, политинформации не слушают, пьесы не смотрят. Угрызениями совести, рожденными интеллектом, обогащенным мировыми достижениями в области идеологии и культуры, мозг их, стало быть, не загружен. Ими правят примитивно ясные, еще дочеловеческие инстинкты. Звериные, но с существенной оговоркой: нет в этой коробочке, — Глебов стукнул себя согнутым пальцем в лоб, — ограничителя на количество добытого. За последнее время спиливает природа в сознании какой-то крючочек. А какой и зачем — она одна знает. И пилит-то почти при полном нашем равнодушии, при незначительном противодействии. Нацеливает человека на самого себя, как скорпиона… Себе, себе, больше, больше, — до захлеба. Горький это одним словом выразил — мещанство. И, по мне, оно — враг номер один людской цивилизации. Было, есть и будет.

Они просидели у костра до середины золотисто-зеленой ночи. Покой, царивший в природе и родившийся в ночные часы, постепенно передался людям. Витал горький дымок, потрескивали полешки. Когда солнце оторвалось от морских волн и полезло вверх, разговоры смолкли и потянуло в сон. Генка раскатал на песке спальные мешки. Они еще полежали рядом, уперев подбородки в кулаки и глядя в скользящую воду.

— Вот такая получается агитация, — сказал Михаил.

— Завтра притащу документы, — сразу ответил Генка…

Утром горняки подписали акт о событиях на протоке. Без фамилий нарушителей. Удел такого акта — ждать своего часа.

— Если со временем покажу вам вчерашнего гостя — узнаете? — спросил Михаил.

— Да я его утиный нос и оловянные глаза на всю жизнь запомнил, — торопливо сказал Леня. — А вездеход частный, как пить дать. И примета: брезент на кузове подорван. Меж окошек, буквой «Г».

— Как — частный? — не понял Михаил.

— А так. Лодку со списанного подварят, отрихтуют. Мотор, ходовую, другие детали по организациям нашакалят, на бутылки наменяют, соберут — готова машина, А бензин государственный. На приисках много таких. Только на «Ичуньском» почти десяток. Поэтому и номера нет: в ГАИ с ворованным не полезешь.

Не может быть! Дичь какая-то… Михаил не поверил, но промолчал. Ладно там, ну… старенький «Запорожец»… Значит, в принципе, и самолет можно?

— И я запомнил, — подтвердил Глебов и добавил: — Опознаем, не сомневайся. Главное, ты его достань.

— Достанем. А вы свой участок лучше берегите. Но об этом в поселке поговорим, не взыщите. На собрании ваших рыбаков.

Мушкетеры

За окном светила белесая муть. Дул южный ветер. Порывы, как объявила утром поселковая радиостанция, до сорока метров в секунду. В такой ветер не работают детские учреждения, наготове спасательная техника. В паузах между порывами слышны голоса дежурных вездеходов. Они сердито рычат, будто уговаривают утихомириться подгулявшую стихию, и временами ветер затихал, будто поддавался агитации, но через минуту-две снова пьяно распахивал серые полы одежд: «Бы-ыв-ва-ли дни вес-сел-лые…»

Михаил сложил отчет с пришпиленными к нему справками поселковых Советов района о проведении лекций, с актами нарушений, копиями постановлений райисполкома и спрятал в большой самодельный конверт. Работа за год… Он постукал углом конверта по столу… Нет удовлетворения. Нет. Профилактика, инспекционные поездки — вроде бы работаем. А нарушений в этом году на четыре больше. Все чаще прямо-таки пиратничают в тундре на государственном транспорте. Технику «привлекают» вплоть до вертолетов. А на вертолетах за рыбой и дичью известно кто летает. Простому работяге вертолет никто не даст. Да, проблемка. Но и у «простого» давно уже лыжи в сторонку отложены. Трижды сообщал в областное управление, ответы туманны: «собирайте данные», «знаем и думаем»… наконец просто «мы в курсе, занимайтесь непосредственным делом».

Звякнул телефон. Звонил Гуров с автобазы, принятый еще летом во внештатные инспектора вместе с группой водителей.

— К вам можно сейчас?

— Давайте, если пурги не боитесь.

— На такой технике? — укоризненно сказал Гуров. — Тут ваш товарищ вернулся — подвезем и заодно еще вопросик решим.

— Жду.

Через десяток минут под окном взревел и заглох «Урал». Усыпанные снегом, вошли Гуров, Фролов — тогда же принятый внештатник, и Генка. Михаил протянул руку, Фролов ее чуть коснулся, отвел глаза.

— Ему палкой надо по рукам-то, — сказал Гуров.

— Что случилось?

— Дорогу на «Огненный» знаете? Ту часть, что вдоль речки Уттуутвеем, по терраске?

— Да.

Еще бы не знать! Речка Деревянная, там растут девятнадцать лиственниц, уникальный уголок на севере Чукотки. Осенью, когда планировали зимник, дорожники хотели проложить его прямо в пойме, по льду реки. Но Михаил, оберегая лесной островок и речку, заставил их выйти на террасу, под сопки. Тыны сильно помог.

— Так четверо «гавриков» во главе с этим, — Гуров кивнул на Фролова, — спустились к реке, соединили машины тросами и фронтом прошли по пойме, по кустам. Гнали зайцев и били под фарами…

— Разрешено же сейчас на зайца, — бодро сказал Фролов. — А ружье одно и было у Петьки Сидорчука.

— А лиственницы? — спросил Михаил.

— Семь штук снесли, — сказал Гуров. — Они же в земле почти не держатся, все корешки во мхах.

— Ох ты… Беда-а…

— Вот акт на запрещенный способ охоты, — сказал Гуров. — Все написал: машины, тросы, деревья, зайцев — двадцать три штуки.

— Удостоверение…

— Тут, — Гуров протянул удостоверение Фролова. — Принимали нас в клубе, и разжаловать надо бы там, на людях.

— Да-да, — согласился Михаил и сокрушенно вздохнул. — Жаль как Уттуутвеем… Оазис в горах…

— Хотел я им по шеям накостылять прямо на месте, чтоб было наглядно: вот что сотворили, вот что получили, — сказал Генка.

— Нагишев, — Михаил отрицательно покачал головой. — Ох эти мне твои замашки «свободного» человека.

— У них и шеи и лбы чугунные, не пробьешь, — сказал Гуров. — В закон их надо носом, в прокуратуру.

— Будет! — решительно сказал Михаил. — И собрание, и закон.

— Да вы что, товарищи, — вдруг севшим голосом сказал Фролов. — Да вы ведь тоже пенсионный стаж отработаете и умотаете отсюда. Всю жизнь, что ли, во льдах торчать? Дались вам эти зайцы и дрова мороженые. Да по дороге на Чаанай наши автобазовские весь кустарник таким способом выкорчевали, и ничего… Ну, поругали, штраф там… Я ж пойму, я ж кандидат… Меня в члены скоро будут… Братцы…

— У-у-у! — Генка даже глаза закатил. — Вот это кадра мы ухватили! Вот это хамелеончик — сплошное восхищение!..

— Ну, Фролов, ну!.. — Гуров никак не мог найти слова. — Ну… Обещаю! Не быть мне депутатом и коммунистом, если ты к нам пролезешь! Ка-андида-а-ат…

* * *

К вечеру пурга утихла, расчертив улицы поперечными сугробами. На одном из них Михаил встретил Папу Влада. Тот, пыхтя, тащил набитые доверху хозяйственные сумки.

— Здравствуй, инспектор, — сказал Папа.

— Супруга забастовала? — кивнул Михаил на сумки.

— Хромает твоя служба информации. Супруга уже-три дня на материке.

— Это как?

— А просто. Как у них у всех. Просыпается ночью, толкает в бок и ноет: «Мариинку во сне видела, Бородина слушала… В отпуске ни разу не была зимой, провались он, этот юг, хочу в театр-р!» Терпел два дня, потом не выдержал, говорю — собирайся, не то оба свихнемся. Приедешь — расскажешь… Так-то. А теперь шевели мозгами… Насчет этих сумок.

— Сейчас… Да у тебя сегодня день рождения!

— О! Пошли. У меня гости — только вспоминающие.

Дома у Папы в кресле сидел незнакомый, хмурого вида, бородатый человек в толстенном свитере, кожаных брюках и цигейковых унтах. Сидел так, словно делал очень важную работу. Увидев хозяина, деловито спросил: — Начнем скоро?

— Все в жизни предопределено, всему свое время, — сказал Папа. — Познакомься вот: Комаров Михаил, районный инспектор, рыбий ангел-хранитель. А это Дима Зимин, инженер с «Ичуньского», толкачом ко мне прислали. А в древние времена — мой бывший отделенный, из одного бачка на Северном флоте рубали. Дима — человек дела. Там, на прииске, всегда его посылают, когда все фонды взяты.

— Ты снабженец, ты отец родной, ты бог района, — сказал Человек Дела. — У тебя друг — ангел. Сотворите чудо: три коробки передач для наших «зилков».

— По служебным вопросам с утра в контору, — железным голосом сказал Папа Влад.

— Слушаюсь! — сказал Дима и пожаловался Михаилу: — Интим на него не действует. А тебя почему я раньше не встречал? Ангелы — народ приметный. Один, что ли, на район?

— Теперь двое. Мы ведь кадры сами подбираем.

— Кстати о втором, — сказал из кухни Влад. — Ты у меня с работы украл хорошего амбала. Ладно. Но «кради» уж до конца — из общежития тоже. Мне место нужно.

— Обещают к весне комнатуху. Сам Тыны. Потерпи, а?

— Потерпи-и. Он комнату в ботанический сад превратил. Летние букеты по стенам гирляндами висят, аромат на все общежитие. В умах закаленных холостяков-снабженцев смятение чувств производят, среди зимы рождают пустые надежды. Как хоть тянет?.

— Нормально. Привыкает помаленьку.

— Ну ладно, до весны пусть живет.

Как неожиданно открылась тайна тундровых букетов… Разве я не говорил тебе. Гена, что эта птичка-невеличка молода и безалаберна… Не говорил? Ну, сам мог бы увидеть, у нее же все на лице написано, как у любого ребенка…

Дверь загромыхала, и явился начальник всех геологов-поисковиков района Караев.

— Держи, — он сунул в руки Влада закутанную в искрящуюся бумагу длинную бутылку. Влад размотал бумагу и по складам осилил французскую надпись: — Бур-гун-д-с-к-о-о-е, ого! Навалом напитков, а такого нет!

— Выпьем мушкетерского! — сказал Человек Дела. — За Владовы тридцать три — ура!

— Ура! — крикнули все.

— Комаров, слышал я о Деревянной, — сказал Караев. — Печально.

— Что там случилось? — спросил Влад.

— «Покорители Севера» с автобазы лес выломали.

— Убивать надо, — сказал Человек Дела.

— Убивать — нет, а выселять — да. Штрафы по нашим заработкам мура, а вот выселить целиком семью браконьера, да объявить пошире за что, — враз подействует.

— Народ у нас приезжий, за монетой, — сказал Дима. — И дальше монеты ничего не видит.

— Что за монетой — плохого нет, — возразил Михаил. — А кругозор действительно узковат — это плохо. Если человек честным и довольно тяжелым, в наших условиях, трудом зарабатывает деньги на личные дела — так бог в помощь, как говорится. Дело в другом; Север воспринимается не как частичка страны, а как место заработка. Вот заработаю и вернусь домой. Там построю избу, там куплю машину, там получу кооператив, разведу цветы, посажу сад. В общем, жить буду там. И воспринимается Крайний Север в лучшем случае как… ну… рабочее место. Отсюда, как с завода, можно утащить подшипник для пацана, фрезу для соседа. Да, в лучшем. А в худшем, как сказал сегодня браконьер про Уттуутвеем, — дались вам эти зайцы и дрова мороженые, не вечно во льдах торчать. Отсюда и рождается у нас одна из главных на сегодня проблем в охране природы, потому что чуть не половина населения в любом месте — временные приезжие. На БАМе, плотинах, приисках. Стронули такую массу с насиженных мест, а идеологическое обеспечение не все толком продумано.

— Но ехать будут — прогресс, — сказал Караев.

— Не прогресс виноват. Виновато идеологическое необеспечение и прямое разгильдяйство в прогрессе. Проще — отсутствие порядка. Нашли золото — прекрасно! Вот вам участок на строительство прииска, вот на трассу к нему. Но ты посмотри с вертолета: тундра на десятки километров во все стороны от трассы и приисков вспахана колеями машин и тракторов, русла окружающих рек завалены пустыми бочками из-под горючего, а вдоль всей трассы вереницы груженых прицепов. Без прицепа водителю во время рейса удобнее махнуть на рыбалку или охоту. Проведи хронометраж на зимнике, например, Пээк–Чаанай, двести километров — диву даешься! Приезжаю как-то на Чаунскую совхозную перевалбазу, вижу — стоят четыре груженых прицепа. Заведующий перевалбазой объясняет: «кальмары» с автобазы везут груз горнякам, — сделали остановку, попросили за этим грузом посмотреть, а сами махнули на рыбалку за сотню километров. Жду. Через сутки являются. Ловили, естественно, на зимовальных ямах: это нарушение по моей части и за это государство убытки компенсировало. А за остальное? Зима. Трое суток работают двигатели четырех машин, стоит груз, и «рыбакам» идет зарплата. Пошел на автобазу, а там все знают, но эти случаи, мол, «нетипичны на общем фоне успешной борьбы с жестокой северной природой». Дослушал и понял — махровая демагогия. Выход один — всем предприятиям резко уменьшить лимиты горючего. Работать будут, как работали, а тундра станет чище. Вообще пора в неосвоенные районы пускать не всех подряд, а только проверенных жизнью в крепких рабочих коллективах. А то на любой стройке уже правилом стало: поначалу немало там хапуг, рвачей, алкоголиков, любителей снимать сливки.

— Двумя руками «за», — сказал Караев.

— С формулировкой: «Государство доверяет осваивать…» — сказал Человек Дела Дима Зимин.

— А что? Прекрасная формулировка. Такой принцип поможет сохранить природу ближе к первозданному виду. Хоть относительно.

— Конечно, предложение Комарова о волевом сильном срезании лимитов на горючее — не окончательный рецепт, но повод к размышлению. Так я понимаю?

— Естественно.

— А как завопят во всех инстанциях начальнички, те, что любят рыбалку и охоту за счет государства! Содом будет и Гоморра!

— Да. Но я хотел подчеркнуть, что именно здесь надо ставить один из основных заслонов массовому браконьерству по всему Крайнему Северу. Ведь воспитательная работа — дело длительное, а время уже не терпит. Если бы Госплан знал, сколько горючего уходит на увеселительные поездки, напрямую связанные с грабежом природы, — там бы у всех волосы дыбом встали. Практически на любом предприятии горючего избыток даже сейчас, после некоторых робких сокращений лимитов. И избыток этот руководителями зачастую закладывается в план умышленно как заначка на личные нужды…

Сигаретный дым плотно висел над столом. Михаил взял фужер, отошел к окну и открыл форточку. Серый воздух заструился на пол. Сквозь запотевшее стекло золотыми пятнами светили уличные фонари. Дело, конечно, не в любви к Северу. Дело в том, чтобы каждый честно вершил свою работу. Есть на базах нормировщики, но кто и когда видел и их и экономистов на трассах? Тысячи рабочих часов списываются на пурги, а в это время машины стоят десятками по Чаунской губе, а водители ловят корюшку. Прав Гуров, с такой техникой ссылаться на заносы — преступление.

— …вон из Валькарайского совхоза уже десять лет, за четыреста километров, практически по бездорожью, ходят в Пээк два стареньких ЗИЛ-157,— в унисон с мыслями Михаила сказал у стола Папа Влад. — Что, в них особенные люди? Обычные, только с нормальным чувством ответственности.

Подошел Дима, уставился лбом в мокрое стекло и сказал:

— Ты, Комаров, приезжай к нам, покажу настоящих браконьеров. Сейчас он качественно новый пошел, руководящий. Всех знаю.

— Если всех, помоги найти одного.

— Будет сделано, — сказал Человек Дела. — Фамилия?

— Так я и сам могу, — засмеялся Михаил.

— Да-а, — Дима помотал головой. — Сморозил… Каков собой?

— Длинный, худой… Лоб высокий, челка до бровей, прямая… нос, как сказал один товарищ, — утиный. Глаза серые. Светлые глаза. Оловянные. Ружье… но по ружью искали, видно — не его. Балок рыбацкий, над дверью крылья ворона и совы. По рукам — тракторист.

— В лесу кудрявая береза, — сказал Дима. — У нас девяносто процентов — трактористы. За соломинку хватаешься. Ладно, поищем соломинку с оловянными глазами. А у нас, точно?

— Процентов на семьдесят.

— Инспектор, ты молодец! Иди туда, не знаю куда, принеси то — не знаю что. Давно не читывал сказок. Попробую… А теперь пойдем, выпьем мушкетерского!

Живая рыба — с икрой!

Вот бывает: идут дела тихо, спокойно, ясной чередой. В основном кабинетные: бумажки, звонки, комиссии, лекции. И вдруг налетает полоса на первый взгляд стихийных, незапланированных событий, думал позже Михаил. Но если вникнуть, то ничего незапланированного, а тем более стихийного, в них нет. Просто количество проделанной, почти невидной, однообразной работы дало результат и цепочкой ярких взрывов перешло в новое качество.

Накануне новогоднего праздника позвонил Афалов, директор прииска «Светлый», поинтересовался здоровьем и настроением, поздравил с наступающим, а потом сообщил, что ночью через поселок в сторону реки Теплой прошли вездеход и трактор с балком. На рыбалку, больше некуда. Ичуньцы. Конец года, отгулы у многих, да два дня праздничных. Что будем делать?

Решу, позвоню через час, обещал Михаил. Генка на «Ичуньском» в командировке, завтра должен вернуться. Как же он выпустил рыбаков на Теплую?

Пока Михаил обдумывал сообщение Афалова, в дверь постучали, и на пороге возник парень в модном пальто, узеньких брюках и нерпичьей финской шапке. На ногах лаковые ботинки. Михаил пригляделся и узнал с трудом:

— Рультын! Неужели ты?

— Я.

Хотя и давно был знаком Михаил с бригадиром, но всегда видел в тундре, в меховой одежде. Разительная перемена, да-а…

— Тебя хоть сейчас в столицу, на улицу Горького.

— А я оттуда, — Рультын засмеялся.

— Неужели? В отпуске был?

— Нет. По делу: орден получал, — Рультын расстегнул пальто, на груди блеснул новенький орден Трудового Красного Знамени.

— Вот это да! Поздравляю! — Михаил пожал узкую крепкую руку. — Как столица? Первый раз был?

— Первый. Краси-иво! А сейчас сижу в порту, рейс к нам через два дня. Думаю: может, инспектор полетит? Вот пришел звать.

— С удовольствием бы. Давно надо в совхоз, да сейчас не могу, дело приспело. На вашей, кстати, территории.

— У нас тоже дело, — сказал Рультын. — Горняки на речке Номкэн в зимних ямах ловят.

— Номкэн — Теплая? Вот так совпадение! Чьи горняки?

— Не говорят. Два раза приезжали, на тракторах и вездеходе номера сняты. Фонари под лед опустят и дергают. Один раз мы прогнали, а все время как уследишь? Работать надо. У нас теперь в стаде четыре тысячи голов.

Еду, сразу решил Михаил. Сейчас. За праздники там натворят.

— Бригада твоя далеко от ям?

— На оленях два часа.

— Километров семнадцать… Поедем? Отвезу прямо к жене.

— Какомэй! — обрадовался Рультын. — Спасибо! На центральной усадьбе делать сейчас все равно нечего, надо сразу в бригаду.

— А мне только сообщили: эти рыбачки опять к вам подались, на ямы. Иди, собирайся, подъеду к гостинице.

Рультын убежал. Михаил позвонил Афалову, обещал к ночи быть. Потом попросил телефонистку дать «Ичуньский».

— Сижу в гостинице, — сказал Генка. — Обстоятельства такие.

— Какие?

— Не телефонный разговор.

— Так. Что за рыбаки ночью ушли с прииска?

— Не з-на-аю.

— А для чего ты там неделю? Я говорил, свяжись с председателем поссовета Редько, свой мужик, во всем поможет.

— Ходил, он в командировке.

Михаил помолчал. Жаль. Редько еще с Михеевым контачил, очистные вместе пробивали.

— Тогда так. Домой не собирайся. Часов до девяти… Понял?

— Понял! — Генка оживился, голос выражал явное нетерпение. У Михаила на языке вертелись вопросы, но он смолчал. Телефонистка «Ичуньского» может быть женой, сестрой, знакомой человека, которому не надо знать планов инспекции. Да. Он положил трубку.

* * *

Накатанный зимник легко стелился под гусеницы, и стрелка спидометра прилипла к цифре «30». Шел четвертый час дня, быстро густела мгла. Над грядами сопок таяла полоска дневной зари, точно кто-то вел мокрой кисточкой, стирая бледную розовую акварель. Около четырех истлели последние мазки, по тундре разлилась непроницаемая темень, но тоже быстро истлела, и все вокруг накрыла лучистая северная ночь.

В семь с Лебединого перевала открылись огни «Ичуньского», а около девяти Михаил подкатил к гостинице и забрал Генку. Под глазом у него горел приличный синяк. Михаил вывел вездеход из поселка на дорогу к «Светлому», сполз за обочину и заглушил мотор.

— Сражался? Рассказывай.

— Командировку выполнил: три лекции, одна в школе; стенд в клубе соорудили с фотографиями зверей и птиц северных, тексты дали — какую функцию в природе выполняет, что случится, если исчезнет, как охранять. В школе отделение «Голубого патруля» открыли; с дирекцией прииска беседы по ремонтным работам на отстойниках увенчались успехом. В общем, все по пунктам сделано. Пошел вчера вечером в гараж насчет попутки домой. Там и началось…

…В углу бокса, недалеко от двери в кабинет начальника гаража, парень в ватнике точил на наждаке любопытную вещицу. Похожая лежала на полке в инспекции, в наборе изъятых запрещенных браконьерских снастей.

— Ишь ты, — сказал Генка. — На рыбалку?

— Харюза дергать, — кивнул, не отрываясь, парень. — Зимой его иначе не возьмешь.

— Глянуть можно? Я тоже рыбак.

— А чего ж, — парень выключил наждак и протянул Генке снасть: стальной, в карандаш, стержень, ушко на одном конце для лески, крестовина на другом. От лучей крестовины в сторону ушка идут зазубренные иглы. Их парень и острил, когда вошел Генка.

— За леску, и на дно, — сказал парень. — Фонарь, конечно, нужен: рыбу собирает и самому все видать. Положил на дно и смотри в лунку. Как харюз сверху наплывет — дерг его! Хорошая снасть что вилы работает.

— Ишь ты! — удивился Генка. — А я слышал, такой лов запрещен.

— Ха! Тундра эвон какая, а инспектор в районе один, ребята говорили. Днями вроде приезжал, лекции докладывал, а на праздник умотал, ясное дело, к бабе под бочок. А мы в тундру.

— Два, — спокойно сказал Генка.

— Чего — два?

— Инспектора в районе. И внештатных уже сорок девять. И не только лекциями мы занимаемся. Вот за такие поделки штрафуем. Пойдем, «рыбачок», разбираться.

Парень растерялся, в глазах мелькнула тревога. Дошло, что разговаривает с незнакомцем.

— Давай к начальнику гаража, — Генка взял парня за рукав. Тот вроде бы послушно сделал несколько шагов и вдруг, развернувшись, ударил под локоть. Генка сжался от боли, парень скользнул за стоявшую рядом машину, ногой распахнул дверь и исчез на улице.

— А-я-яй, — покачал головой начальник гаража Горец, рыжеволосый, краснолицый человек лет сорока. — Выдумают же! — Он отложил снасть на край стола. — Внешность запомнил?

Генка описал парня.

— Не-ет, — задумчиво протянул Горец. — Не мой. Прямо проходной двор, а не гараж. Кому ножи точить, кому — еще что. Но ты пока оставь эту штуковину, скоро смена у ремонтников кончится, поспрошаю ребятишек: может, кто видел. А сам звякни попозже, будут машины с грузами — уедешь.

Генка поблагодарил и отправился в столовую ужинать, но метрах в ста от гаража в туманных морозных сумерках дорогу загородили двое: «Гони, что забрал».

— …«Точильщик» с приятелем. Бородатый такой приятель, Ну, они мне, я ответного — как обычно. Рука болела, да и двое, — вот и принял несколько тычков. Но странное чувство осталось: видел я где-то приятеля «точилы». А где… убей бог… Да… Звонил вечером, ночью — машин не оказалось. Утром дежурный говорит: «Горец заболел». Игрушка, что ему оставлял, пропала. И парня не знают… Где я этого бородатого видел? Борода такая драная…

— Ситуация ясна, — подытожил Михаил. — А твои тычки — «как обычно»… В общем, выговор за драку напишу.

— Спровоцированное нападение, — вздохнул Генка. — А ты своих бить? Чтоб чужие боялись?

— Чтоб свои умнели.

— Ладно, согласен. У вас перекусить найдется? С утра ни крошки во рту.

— Покормим воина, — сказал Михаил. — Да и сами…

Они пожевали копченой колбасы с хлебом, запили чаем из термоса. Михаил рассказал о звонке Афалова и сообщении Рультына. Получается, что начальник гаража на рыбалке.

— Там, точно, — убежденно сказал Генка. — С вечера сидел бугаем, любой вирус за сто верст облетит: свят, свят! А утром — заболел? Помощник его полдня теребил после вашего звонка, да так рьяно: машины есть, пожалуйте домой на праздник. Поинтересовался, вся ли техника на месте, так смеется: конечно! А что он еще скажет? Покрывает начальство — факт.

* * *

Афалов встретил их у конторы. Инспектора и Рультын выпрыгнули из машины, поздоровались, потоптались, разминая ноги.

— Пока не возвращались, — сказал Афалов. — Но тут две дороги с «Ичуньского»: одна через нас, вторая по Теплой, вон за той сопочкой. Там чуть дальше, зато без свидетелей. Но раз они на рыбалку прошли открыто, значит, и обратно должны так.

— У вас связь с районом по радио? — спросил Михаил.

— Да, радиотелефон. Линию пока тянут.

— Последите за нами на третьем канале?

— Понятно. Вездеход на ходу, может, с вами махнуть?

— Не надо, справимся. По коням, ребята.

В северной половине неба выросли зеленые прозрачные столбы. Звезды вокруг них погасли, столбы закачались по небу лучами прожекторов, между ними повисли яркие кисейные занавеси. Тундра заполыхала искрами, холмистый снежный океан залучился изумрудным пламенем.

Вездеход выполз на обдутый увал. Открылась долина Теплой.

— Вот они.

На берегу, рядом с балком, стоял вездеход браконьеров ГАЗ-71, выхлопная щелкала колечки дыма, на дверце желтело стекло. А балок не тот, сразу определил Михаил. Чуть шире и сани повыше. Значит, Сучкова сегодня не будет. Но тут и без него хватает. На речном льду чернели распластанные фигурки рыбаков. Вокруг них кругами ходил трактор. Да, метод отработан до профессиональности. Хариус зимой не клюет, поэтому придумана подергушка. А шум трактора — чтобы рыба металась над снастью. Цеплять удобней. Представляю, что сейчас на дне творится…

Сполохи светили, как хорошая новогодняя иллюминация. Что ж, надо идти. Михаил оглядел ребят, Лицо бригадира непроницаемо, прямо олицетворение вечного спокойствия с полотна Рериха. А Генка нервничает. Значит, пусть будет рядом.

— Рультын, останови трактор и попроси водителя съехать со льда, — сказал Михаил. — Нагишев, внимание и спокойствие. Держи свои «свободные» нервы, и никаких шуточек… Пошли.

Человек, лежавший у крайней лунки, дернул рукой и, вскочив на ноги, широким махом выбросил на лед подергушку с крупным хариусом. Рыба, проколотая в брюхо, неуклюже забилась, волоча тяжелую стальную снасть и брызгая на лед кровью. Человек придавил ее валенком с наросшей на носке красной ледышкой и выдернул снасть.

— Только что два сорвалось, но этот хорош, бродяга! А? — возбужденно крикнул он подошедшим и замер, увидев, что это чужие.

— Здравствуйте, — глухо сказал Михаил. — Инспекция рыбоохраны.

— Ка… какая инспекция? — парень явно ошалел.

— Государственная, — сказал Генка. — Слышал что-нибудь о государстве и его законах? Э-э, слышал, знаю: во втором ряду на лекции сидел, вопросы задавал. Теперь я буду задавать. — Генка лег на лед и глянул в лунку.

— Кто старший? — спросил Михаил.

— А чего тебе старший? — буркнул парень. Он уже понял бесповоротность случившегося и начал успокаиваться. — Тут все старшие… — Секунду помолчал и даже попытался шутить: — Ты же знаешь, инспектор, на рыбалке один начальник — фарт. А помощник у него тот, кто больше поймает. Хе!

«Контакт есть, — облегченно подумал Михаил. — Пройдет без…»

— Посмотри, что там творится! — подскочил Генка. — Надо же — гады! — Он дернул торчавший в лунке шнур. На конце его оказалась лампа, наглухо закупоренная в стеклянный плафон. Генка с силой крутанул ее на шнуре и швырнул в сторону. По льду брызнули осколки.

— Прекрати, Нагишев! — крикнул Михаил, сознавая, что опоздал.

— Ты-ы ш-што-о… — прошипел парень и моментально взъярился. — Што ломаешь?! — Он бросился к лежавшему лому. — Звездану по кумполу, тогда поломаешь!

Лом примерз, но Михаил еще прижал конец ногой. Парень дернул, раз, другой и завопил: «Ре-бя-ты-ы!»

Михаил огляделся. Со всего плеса бежали люди. В руках одного блестела короткая пешня.

Инициатива. Не упустить инициативы, иначе все может случиться сейчас, сию минуту, секунду, на этом залитом кровью, истерзанном гусеницами льду.

— Инспекция рыбнадзора! — резко крикнул он, когда набежавшие, разбираясь в обстановке, замерли перед решительным действием. — Старшего требую ко мне, остальным предъявить документы!

Так. Внесена ясность, а она всегда на горячие головы как холодная вода. Подбежавшие затоптались вокруг, кто-то неуверенно сказал: «Сам-то документ имеешь? Покажь, не боись».

— Смотрите, — Михаил, не задумываясь, отдал удостоверение. Этому его научил еще Михеев. Выигранные минуты гасят возбуждение. Удостоверение обязательно посмотрит каждый. Оно пройдет по цепочке нарушителей и подействует как успокоительный бальзам; тут-то собрались не рецидивисты, а простой рабочий народ. Читают внимательно, вплоть до сроков действия. А за это время бесконтрольные инстинктивные порывы гаснут.

«Вроде, пронесло», — второй раз облегченно подумал Михаил, и тут сзади взревел мотор. Вездеход рыбаков рванул с места и, набирая скорость, полетел по зеленому, в брызгах небесного пламени, льду. Михаил хотел рвануться к своей машине, но тут же одумался. Пусть бегут. Здесь четверо нарушителей, орудия лова, сам улов. Оставшиеся расскажут, кто удрал. Да и не догнать на нашей тихоходке ГАЗ-71.

Однако бегство всколыхнуло остальных парней, они явно расценили это как предательство и снова взъярились. Но убежавшие были уже далеко, и злость задержанных переключилась на первопричину — инспекторов. Первым завопил хозяин разбитого фонаря:

— А струмент об лед можно? Какие права имеешь?! — он схватил лопату. Рультын поймал черенок, и тут же парень с пешней взмахнул ею над головой оленевода. Генка метнулся к нему. Еще миг — и драку не остановить. Михаил рванул из-за отворота полушубка револьвер и трижды выстрелил вверх. Выстрелы в морозной пустоте прозвучали жидко и как-то несерьезно, но и этого оказалось достаточно. И первый с лопатой, и другой — с поднятой пешней, оглянулись и замерли, увидев в руке инспектора револьвер. Держи он в руках ружье — оружие обычное, гражданское, имеющееся почти у каждого северного жителя, — оно бы только больше озлило людей, как злит применение запрещенного приема. А это оружие сразу поставило за спиной его обладателя государство и право, моментально напомнило об ответственности за любой поступок, направленный против закона.

Воткнулась в лед пешня, прозвенела отброшенная лопата, и повисла гнетущая тишина.

— Товарищ Нагишев, проводите нарушителей в балок и приступайте к оформлению документов, — стараясь говорить спокойно, приказал Михаил. — Товарищ Рультын, соберите браконьерские орудия лова и сам улов. А вы, граждане, назначьте одного от себя на контроль за просчетом и на сбор снаряжения.

Официальный и уверенный тон окончательно отрезвил парней. Они пошушукались, затем трое пошли к балку, четвертый направился к дальним лункам. Теперь вроде все.

— Эх, Нагишев, Нагишев, — устало сказал Михаил.

— Осознал, начальник, — покаянно сказал Генка. — Не повторю.

— Ладно, иди. — Михаил огляделся. Километрах в двух тускло плясало пятно от фар удиравшего вездехода. Там Горец. А может, и Сучков? Повадка — враз бежать — его. «Эмоции, брат, эмоции», — всплыл в сознании голос Глебова. Да, вот как они вредят, Гена… Но как без них-то… А?.. Подожди, Афалов же на связи!

В наушниках звучали шорохи и треск. На космическом фоне попискивала морзянка: какая-то полярка стучала метео.

— Слушаю, — выплыл голос Афалова. — Что там, Комаров?

— Серафим Капитоныч, вездеход ушел, а на нем, боюсь, очень нужный мне человек. По реке удрали, через поселок теперь, ясно, не пойдут. Остановите? А мы сейчас следом.

— Попробуем. Давно удрали?

— Пять минут. Через час будут против «Светлого», там ворота, в них можно перехватить.

— Тебе помощь не нужна?

— Управились. Людей возьмите больше — они возбуждены.

— Я поднял внештатных, — сказал Афалов. — Дежурят у бильярда.

После разговора Михаил взял один из конфискованных фонарей и обошел лунки. На дне среди камней повсюду лежала дохлая рыба. Больше пятидесяти процентов срываются и, изуродованные подергушкой, падают на дно, глубина метров десять, ничем не достанешь. Яма протухнет, продукты разложения вода понесет вниз, по другим-зимовалкам, а хариус — рыба нежная. Ну, поймали мы одну компанию, завтра последует другая. А до прииска, между прочим, около ста километров. Ни пешком, ни на лыжах никто сюда браконьерничать не побредет. И если бы государственная техника была на строгом учете, в данном случае не было бы самого факта браконьерства. Вот он, государственный трактор, третьи сутки жжет государственное горючее. И по району каждый праздник не менее сотни таких вылазок. Значит, амортизация техники, плюс горючее, плюс уничтоженная зимовальная яма… Дорого… Надо все собирать и систематизировать, выяснять причины, способствующие уничтожению природы. И пока в папку. Оружие в кабинах, нормативы на рейсы, использование государственной техники, превращение праздничных дней в дни массовых грабежей природы.

— Закончили, — скупо оповестил Рультын.

— Сейчас едем. Спасибо тебе за помощь.

— Какомэй! Тебе спасибо — бережешь угодья совхоза.

Из балка вышел Генка и крикнул:

— У меня все!

— Пусть едут, — махнул Михаил, — «Точильщика» нет?

Генка отрицательно помотал головой. Ясно. Где-то в другом месте. У браконьера сто дорог, у инспектора только след, да и то если вовремя найден.

Они остались на льду опустошенной ямы одни. Сполохи вились жутким космическим пожаром, от взрывных вспышек по тундре метались неземные тени, мир терял реальность.

— Кытыйгын, — сказал Рультын. — Ветер будет.

* * *

Небесные огни не достигали дна узкого каньона. Свет фар высекал в граните мириады цветных искр, стены сходились все ближе, лед между ними выгнулся горбом. В самом узком месте, «воротах», фары высветили стоявший вездеход ГАЗ-47. Рядом обрисовалось другое пятно, распалось на отдельные тени. Люди… Три… Шесть… Семь… А браконьерской машины нет. Удрали.

Михаил тормознул метрах в двадцати. От группы пошел к ним человек. Афалов. Опоздали мы, значит, Серафим Капитоныч…

— Сидят, — сказал Афалов. — На Севере бегать умеючи надо.

— Наледь?

— Полость.

— Живы хоть?

— Живы, живы. Живая рыба — с икрой! — Афалов, смеясь, покачал головой: — Улов у тебя сегодня, инспектор! И смех и грех! Молодец, конечно, но лучше бы его не было: потом изойдешь, пока его обработаешь.

— Кто там? — спросил Михаил.

— Двое, а кто — смотри сам.

Среди знакомых ребят со «Светлого» Михаил заметил высокую фигуру в медвежьей дохе и не поверил глазам своим, узнав Антона Максимовича Редько, председателя поселкового Совета. Рядом стоял низенький полный человек в бараньем полушубке и лохматой собачьей шапке, с широким красным лицом.

— Здравствуйте, товарищ Горец, — весело сказал краснолицему Генка. — Слава господу богу, как говорила моя бабуля, что вы здоровы, хотя на вид у вас температурка за сорок с винтом.

Михаил же только вскользь глянул на Горца: был готов его встретить. А вот Редько… Единомышленник, можно сказать. Все требования по очистным сооружениям поддерживал, людей рекомендовал во внештатные инспектора… Нет, не может быть…

— Я вас попрошу на минутку, товарищ Комаров, — сказал Редько. Михаил не заметил в его лице ни тени смущения. Что он скажет? Произошла ошибка? Да, конечно, что-то произошло. Жизнь, бывает, так накрутит.

— Недисциплинированный у нас народ, — сказал Редько, когда они отошли в сторону. — Угнали самовольно трактор в запрещенные для рыбной ловли места… Пришлось догонять, разбираться…

— Догонять… — задумчиво повторил Михаил. — А бежали зачем?

— Почему — бежали? Мы вас не видели. Сказали рабочим, чтобы немедленно возвращались, и поехали вперед. Не браконьерничать же с ними.

Не-е-ет, не ошибка. Жизнь действительно накрутила, да в другую сторону. Двоедушие. Вранье, предательство — не стесняясь, свалил все на рабочих — что угодно, но не ошибка.

— Рабочие показали, что вездеход чужой, людей с него не знают, — сказал Михаил. — И расписались в акте. Значит, «отцов-командиров» выгораживали, да? Кто же врет?

— А вы что, сами не можете сориентироваться? — спросил Редько. — Член партии, конечно?

— Коммунист, — подтвердил Михаил.

— Так должны к каждому вопросу подходить политически грамотно. Я не рабочий, я осуществляю функции Советской власти на вверенной мне части государственной территории. Помните об этом.

— Я о многом помню, — сухо сказал Михаил. — И, в первую очередь, о законе, его равенстве для всех…

— Но мы с вами члены партии, — перебил Редько. — А воспита…

— А партия — не мафия, она не выгораживает провинившихся, — Михаил повернулся и пошел к людям, потому что говорить с Редько больше было не о чем…

Ребята со «Светлого» заводили трос, таскали из-под скал камни, сооружая выезд из ледовой ловушки. Сели ичуньцы основательно: надо льдом возвышалась только верхняя часть кабины и кузова. Перед носом машины снизу торчала голова Рультына.

— Идите сюда! — позвал он.

Михаил достал фонарик, спрыгнул на крыло, нагнулся и залез под ледовый купол. Машина провалилась в пустое русло. Поступление воды в короткие чукотские реки сильно сокращается осенью и падает до марта, когда солнечная радиация практически без потерь тепла пронизывает лед и начинает греть воду и топить льды, таким образом, с внутренней стороны. Поэтому часто с осени между садящимся уровнем воды и льдом образуются пустоты. При некоторых условиях они достигают огромных размеров. Как тут. Поток Теплой до замерзания дыбился в теснинах и, схваченный морозом, образовал ледяную арку между берегами. Конструкция арки не позволила ей опуститься вместе с уровнем воды. Лед на арке наиболее тонок по стрежню, потому что не успевает наморозиться при быстром оседании уровня воды. На центр арки и попал вездеход ичуньцев.

— Сюда, — снова позвал Рультын.

Михаил услышал глухое журчание. Он прошел метров десять и очутился на берегу ручья, прикрытого ледяной коркой, шириной метра в полтора-два. Все, что осталось от буйной летом реки. Но ручей этот имел сейчас огромное значение не только для фауны Теплой, но и для многих соседних рек, где не было зимовальных ям. Вся окрестная рыба сейчас тут, в ямах Теплой. И ручей, протекая между ними, насыщал воду кислородом. Условия для выживания рыбы предельно жесткие, поэтому она находится почти в состоянии анабиоза… Нет, товарищ Редько, вы лично штрафом, как за обычное браконьерство, не отделаетесь.

— Там зверь, — сказал Рультын негромко и показал в, низовья ручья. — Чужой, я его не знаю. Наш старый пастух Окот видел такого летом на озере Вальхырыппин. Он живет в воде, похож на горностая, только большой и темный.

«Выдра? — подумал Михаил. — Нет, ее ареал гораздо южнее».

— Пойдем посмотрим.

Лед на ручье был тонок, местами совсем отсутствовал, и по черной воде ползали серые клубы пара. Пастухи рассказывали, что выше по течению, в горах, находили под такими ледовыми сводами горячие ключи. Потому и назвали речку Теплой.

Впереди косо чиркнули красные искры. Действительно зверь. Михаил приглушил свет фонаря рукавом, оставил только лучик под ноги, прошел еще с десяток шагов и резко убрал руку. В пучке света метнулось бурое гибкое тело и почти бесшумно исчезло в небольшой полынье. Что за зверь, лихорадочно запрыгала мысль. Американская норка? В середине века ее акклиматизировали по Сибири и Дальнему Востоку. В Магаданской области выпущена на Колыме… Или выдра? Та живет в бассейне реки Анадырь, но уже была замечена и на северных склонах Анадырского хребта. А некоторые крупные притоки Анадыря, Колымы, сам Пегтымель начинаются недалека друг от друга. Зверькам нетрудно перейти из водоема в водоем…

Так кто пришел — выдра или норка? И ведь как полно мелкой рыбы, зимой тут — в относительном тепле, полной безопасности и тоже рядом с рыбой. Теперь Теплую беречь и беречь!

— Пришел в тундру новый житель, — сказал он. — Давай вернемся, не будем тревожить.

— Хорошо! — обрадовался Рультын. — Еще один сосед у наших зверей будет!

— В бригаде сказать можешь, конечно… — Михаил помолчал. — А здесь, — он показал пальцем в ледовый купол, — пока не надо. Пойдет молва, и не все поймут правильно твою радость…

Вездеход уже вытащили. Механизаторы из инспекторов проверили машину. Ходовая оказалась в порядке, но где-то была нарушена электросхема, кромкой льда искорежило крылья, срезало помпу для заправки и выхлопную трубу.

— Ничего, в мастерской мигом наладим, — сказал Афалов. — А, кстати, где водитель?

Водителя не оказалось.

— Как же? — Михаил ничего не понял и глянул на Редько.

— Не знаю, — равнодушно сказал тот. — Не наша машина.

— Позвольте, Антон Максимыч, вы говорили, что помчались догонять рабочих, самовольно угнавших трактор…

— Вы что-то путаете, — сухо сказал Редько и отвернулся.

— Утомился ты, инспектор, — Горец, стоявший рядом, откровенно хихикнул. — Никто ничего такого не слышал. Могу подтвердить.

«Господи, — подумал Михаил. — И это руководители…»

— Там, в кузове, четыре мешка хариуса, — сказал Генка, — Сам проверил. Посему ясно — под пыткой не признаются.

— Постой, постой, — Михаил вдруг вспомнил летнюю встречу с Глебовым и Леней. — Тут не только рыба… Глянь, Гена, кругом.

— Ох ты! — Генка даже руками всплеснул. — Понял! — Он обежал вокруг машины и с той стороны закричал: — Она, родимая! Вот разрыв, а номеров нет!

Михаил пошел следом и увидел между окошками заштопанный лоскут в виде буквы «Г». «Вездеход, конечно, частный», вспомнились слова Лени. Тогда я не поверил, а теперь вот он, факт.

— Я обрежу след, — тихо сказал за спиной Рультын. — Если был водитель — куда он в тундре денется?

— Давай, — кивнул Михаил. От глаз пастуха ничего не скроешь, но эта предосторожность, кажется, излишня…

— Поехали? — спросил Афалов.

— Двигайте, мы догоним, — сказал Михаил.

Рультын вернулся минут через пятнадцать, отрицательно покачал головой. Значит, история с машиной ясна — частная. Плюс рыба в кузове. Да, весомые причины для бегства и отказа от машины. Вел вездеход, конечно, Горец. А для Редько сейчас, самое страшное — огласка. Вот и прикинули по дороге несколько вариантов для оправдания, теперь излагают их последовательно… Ну, подождите до поселка, товарищ Редько, уж я постараюсь, чтобы закон полностью, как вы выразились, «осуществил функции» в этом деле… Но как же можно столько лет иметь двойную душу? А если и другие? Влад? Караев?.. А?.. Чушь. Чушь…

Пока парни Афалова ремонтировали машину браконьеров; Михаил отвез Рультына в бригаду. Всю дорогу в сознании крутился клубок мыслей, вызванных набегом ичуньцев на Теплую и поведением Редько. Наконец клубок вырос в огромный ком, и со «Светлого» в Пээк Михаил вел машину, находясь в прострации. Над тундрой выла пурга, предсказанная Рультыном. Качались дымные склоны сопок, серое придавленное небо, тусклый красный огонек «трофея», который вел впереди Генка. Весь мир качался, пока не стало казаться, что вот-вот он неминуемо налетит на что-то неосязаемое, но сверхтвердое и рассыплется, звеня тонкими осколками.

* * *

Заполярная тоска обычно рождается в душе незаметно, от многих, не вполне ясных причин. И захватывает сознание постепенно, какими-то мутными тягучими волнами. А на Михаила она обрушилась сразу. Плеснула в душу с силой цунами, смешала все и заполнила каждую клетку.

Михаил поставил в райисполкомовский гараж машину, вяло махнул рукой Генке и пошел домой. Там улегся на диван и стал смотреть в потолок, расписанный желтыми разводами. Нет, больше так нельзя, наконец решил он. Бесполезны эти погони. Прямо игры какие-то в казаков-разбойников. Может, Вера права? Кардинальные меры, похоже, никто принимать не собирается. Законы… А призван их осуществлять тот же Редько. Ну их всех к чертовой матери! А что? И уеду. На материк. Я не военнообязанный. Заявление на стол и — привет!

Из-за теплой трубы отопления на потолок выполз знакомый таракан Сема и зашагал прямо к центру. Тень его горбатилась сбоку этаким набитым рюкзаком. Словно за лямку тащит.

— Здравствуй, Сема, — сказал Михаил. — Далеко собрался?

Таракан постоял, подергал усами и пошел дальше. Вот и напарник есть. Возьму котомку и махнем на материк. Через Колыму, тайгу, Индигирку… Через тундры и горы, пешком и пешком. И чтоб ни единой человеческой души вокруг. Человек нынче оборотень. Только вдвоем с Семой, ну зверье кругом всякое. Да-а, пока мы с тобой, Сема, дошлепаем до материка, все зверье доведут до ручки. Рыбу крючьями изорвут, ту норку — на шапку заезжей бабенке с узким лобиком. И леса спилят, и горы сровняют. Останемся мы с тобой, как говорится, — оба-два. Трактаты писать будем о бывшей на земле жизни… Тракта-аты… А читать кто станет?

Михаил уснул, через несколько часов проснулся и подумал: потолок давно бы надо побелить. Белить я не умею, но, научусь. Уеду на материк и буду потолки на стройках белить. Тихо и бездумно. И душу тратить не надо. Михаил снова уснул. Постепенно им овладела черная северная меланхолия, о которой достоверно известно только одно: возникает она обычно посреди полярной ночи, а также в период затяжных тундровых дождей. Появляются у человека неведомые ранее капризы и желания, а если он перенес накануне обиду, душа его начинает требовать от общества идеальной чистоты, а иначе контачить с ним отказывается. И тогда выбирает в друзья существа необычные: такого вот Сему или паучка Мартына, живущего за батареей отопления. Ибо любая душа, даже добровольно отверженная, требует слушателя и соучастия в страданиях.

Михаил засыпал и снова просыпался. Мысли и сны были самые разнообразные. О саркофаге Тутанхамона и новой пирамиде в Пекине, о бабочках и «Конкорде», о картинах Рериха и Батыевом нашествии. Пришел журнал «Крокодил», сказал:

— Полистай-ка меня, сколько тут дряни. Захлебнуться можно, а я работаю, да без респиратора. А ты из-за какого-то микроба Редько расчувствовался. Эмоции, брат, эмоции.

— Все равно уеду! — закричал Михаил. — От микроба полпланеты вымирало, были факты!

— Это ты, брат, прав, — «Крокодил» вздохнул. — Но лекарство остается все то же…

— Какое?!

— Сам помысли. — «Крокодил» встал и вышел, а на его месте оказался Генка, долго поил Михаила горячим, без вкуса, черным напитком и говорил:

— Я вот все мотался. Ну, строил, конечно. Одно запустил — давай другое. Махнул на новое место, а старому — привет! Не поминайте лихом! И только сейчас, после встречи с этими… полезли в голову всякие мысли. Как там мои стройки без меня крутятся? Ведь и мои же, а? — Генка долго глядел в тяжелые ладони. — Какие руки их крутят? Какие головы над ними кумекают? Ох, эти руки-головы… Все они могут. В любую сторону… Или я не прав в чем? Ладно, отлеживайся, а я побегу, меня Тыны ждет. Там Редько вызвали, прибыл сегодня…

И сразу в комнату вошел Редько, отодвинул Генку в угол.

— Я тебе покажу — акт! — сказал Редько Михаилу. — Заставлю забыть и акт и наш район! И не только район, но и область! И на карте захочешь найти, не найдешь вверенной мне части государственной территории! Щенок!

— И из Солнечной системы вылетишь! — зловеще, в тон ему, сказал Генка. В глазах его засветились холодные бешеные тени: — И из Галактики тоже!

— Ну ты! — Редько замахнулся на Генку. — Я осуществляю функции!

— А я тебе встречного! — сказал Генка, и Редько исчез.

— Наживаешь себе врагов, — сказал Михаил.

— На Кавказе говорят: «Если у тебя нет хорошего врага, ты не мужчина». А Чукотка как Кавказ: сплошные горы. — Генка ухмыльнулся: — Значит, становлюсь я мужчиной.

— Похоже, и гражданином, — сказал Михаил. — В добрый час…

Стена за Генкой вдруг исчезла, и там возникли лиловые, в светящихся туманах, горы. В руках у Генки появился большой золотой букет. Из-за гор, из туманов вышла Лелька и сказала:

— Не надо. Гена, не рви их, я не могу взять у тебя ни одного стебелька. Ах, Гена, разве ты ничего не видишь? Какие все слепые!

— Вижу, — сказал Генка. — Но я все равно всю жизнь буду собирать цветы и класть их у твоих ног. И где бы ты ни была, будь всегда уверена, что каждое утро у твоих ног лежит букет, собранный мною.

Леля, Ле-ля, Ле-е-еля! — поплыл в сознании Михаила чистый и мелодичный звон. Он открыл глаза. В воздухе витал аромат лимона. Михаил повернул голову. Рядом, на табуретке, стоял стакан с заваренным до черноты чаем, в котором плавал ломтик лимона. Над стаканом вился парок. За ним, на тумбочке, звонил телефон. Михаил выпил стакан единым духом, сел, взял трубку. В теле царила необъяснимая легкость.

— Етти, Комаров, — сказал секретарь райисполкома Тыны. — Здравствуй. Все болеешь?

— Да вроде, — неуверенно сказал Михаил.

— А на ночь стаканчик с перцем не пробовал? Хорошо! Только с черным, молотым. Любую простуду давит.

— А если с горошком? — спросил Михаил. Ему стало весело.

— Этки, — возразил Тыны. — Плохо с горошком.

— Тогда истолку, — согласился Михаил.

— А толочь-то и некогда, — торжественно сказал Тыны. — Пора зимник открывать через бухту, а инспектор печать и подпись под актом о приеме не поставил. Это порядок? Там речка Пыкарваам, Ольховая. Я дорожников, конечно, предупреждал, но за ними сам знаешь, как надо смотреть: в четыре глаза с четырех сторон. Так что собирайся.

Вечная истина

Михаил вывел вездеход из гаража и вспомнил, что на ногах хоть и теплые, а ботинки. И куртка из синтетики. А дорога дальняя и этот материковский «мех» греет в здешних краях только летом. Машина же есть железяка, а зимник пока пуст. Значит, надо прихватить мешок с меховой одеждой.

Когда он тормознул у подъезда, из дверей вышла Лелька.

— Здравствуй, продавец игрушек! — окликнул Михаил.

— Ой, здравствуйте! — обрадовалась Лелька. — Вы встали?

— А что? Проснулся, рядом чай горячий. Выпил в встал. Прекрасный стакан чая. Чья это работа, а?

— Стака-ан… Вы почти два чайника в день выпивали.

— Как?..

— С лимоном. А всего шесть.

— Постой, постой. Ты чего говоришь?

— То самое. Гена часто приходил, врача приводили…

Михаил слушал, качал головой и верил и не верил Лельке. Наконец она выложила все, Михаил уяснил происшедшее полностью. Они долго молчали. Лелька спросила:

— А вы далеко собрались?

— Собрался-то?.. А, ну да… В тундру. Вечером вернусь.

Она постучала сапожками и робко сказала:

— Возьмите меня с собой. Ни разу не была в зимней тундре. А сегодня у меня выходной.

Вот тебе раз. Хотел один прогуляться… А почему один? Гуляка, тоже мне. И не забывай: просьбы стариков и детей святы!

— Мать отпустит? — спросил он.

— Я взрослая, — с достоинством сказала Лелька.

Ну, правильно. Ах, дети, дети, куда вы спешите? Если знать заранее, что ждет за воротами детства, многие не станут торопиться распахивать их. Да, многие, Михаил вздохнул.

— Ну, раз взрослая, иди переоденься. Валенки, пальто потеплее… как их… колготки, что ли?

— Я моментально! — Лелька, вспыхнув, исчезла в подъезде.

Он пошел следом, на лестнице крикнул:

— Матери все-таки скажи!

* * *

Валы, образованные волокушей из срезанного до грунта снега, тянулись параллельными линиями по краям трассы. Теперь ее накатают тракторами, и пойдут машины с грузами на далекий прииск «Олений». Этот зимник всегда прокладывали поздно, так как большую часть его делали на льду океана, в обход горной гряды, выходившей к морю крутыми мысами.

Снег по сторонам быстро разгорался фиолетовым пламенем, сквозь пламя проскакивали длинные цветные искры. Всходило солнце. Бледный шар его медленно выполз и покатился вдоль горизонта, не забираясь вверх.

— Какой задумчивый вид, — Лелька показала пальцем в солнце.

— Задумаешься, — улыбнулся Михаил. — Прорва работы. Растопи теперь это мерзлое царство.

Через полчаса солнце скрылось. Следом, как опадающие после танца руки, угасли лучи. Снег потускнел и постепенно начал пропитываться синевой.

Недалеко от выхода на лед трасса нырнула со склона сопки в долину Ольховой и потянулась по высокой террасе. Внизу лежала укрытая снегом река, и русло ее можно было определить только по сплошным зарослям ольхи на берегах, местами достигавшим четырехметровой высоты. Уникальная долина. Лежит рядом с морем, с его вечными ледяными туманами. Пурги вокруг бесятся. А сюда по неизвестным пока причинам, ни туманы ни ветры не попадают. Поэтому и вымахал ольховник. Деревья стояли недвижно, каждая веточка облеплена мохнатым слоем инея. Михаил включил фары, и в дальнем рассеянном свете иней засветился мириадами цветных блесток.

— Прямо как на елке! — восхитилась Лелька. — Новый год!

Трасса через широкий прогал выползла на противоположный берег. Прогал естественный. Михаил одобрительно кивнул, выгнал машину повыше и выключил мотор. Отсюда открылся вид на ледяные просторы океана. У горизонта бродили мглистые тени сумерек, слабо высвечивали огни. Во все стороны уходила гладкая равнина океанского льда. Только местами на ней торчали группки торосов. Михаил раскрыл дверцу, выпрыгнул на снег. Лед толстый, подвижек не было, значит, отдушин будет мало, нерпа уйдет далеко от берега. Белый медведь потянется за ней, следом песец.

— Тишина какая, — сказала рядом Лелька. Она набрала воздуха побольше и медленно выдохнула его. Раздался тихий шорох.

— Это и есть «звездный шепот»?

— Да.

— А что там за огни?

— Дорожники дочищают трассу на «Олений».

— А почему такое название?

— Там большой горный кряж и живут дикие олени. Много, — Михаил усмехнулся про себя: она еще в возрасте «почемучки».

Лелька перелезла снеговой барьер и, утопая в пушистом покрывале, пошла в ольховый лес. Закачались ветви, посыпался иней.

— Ой, а тут следы-ы, — таинственно протянула она. — Идите скорее сюда!

— Зайчишки, — глянув, сказал Михаил. — Веточки вот погрызли.

— А это? — она показала на узенькую, уходящую из ольховника в тундру канавку.

— Куропатка лакомилась почками: видишь, нашелушила. А потом побежала, да снег пушистый, проваливаться стала и помогла себе крыльями. Кто-то ее испугал.

— Наверное, вот этот «кто-то». Какие больше следы! Смотрите, прямо когти отпечатались, да? — Лелька заговорила шепотом.

— У-у, тут рыскал страшный зверь — росомаха! — в тон ей, таинственно ответил Михаил: — Герой легенд и сказок.

— Она правда страшная?

— Нисколечко, — Михаил засмеялся. — Необычная на вид — да. Эдакий медвежонок в пестрой юбочке, с боку на бок переваливается, носом в каждую кочку тычет. Любопытная Варвара. Но хитрая и умная. А реакция у нее — молниеносная.

— Я читала — росомаха вредная. Ее сразу убивать надо. Гадкое слово — убивать.

— Бумага терпит, а убийц, даже обученных на гуманитарных факультетах, еще хватает, — сказал Михаил. — В мои школьные годы в учебниках географии, например, писали, что саксаул, растущий в пустынях, — отличное топливо. Одна утилитарная характеристика. Так и закрепилось в памяти: саксаул — дрова. А позже увидел его цветущим — влюбился. Очень красивое дерево. Так и росомаха. Лет шесть назад в Правилах охоты нашей области было записано: «подлежат уничтожению в любое время года, а логово — разорению: волк, росомаха, крыса амбарная…» Вот такая была кампания, пока четыре года назад правила не изменили. Осознаем понемногу…

— Я люблю лес, и особенно полевые цветы, — сказала Лелька.

«Не надо, Гена, не рви их», — призрачным воспоминанием приплыл молящий голос. Это из болезни, из зыбких видений. Теперь разберись, что там правда, а что привиделось?

— Вот и иди учиться в лесной институт, — сказал он.

— Не хочу. Там деревья пилят.

— Ну, не на всех же факультетах пилят деревья.

— Все равно. Я хочу в университет… на ботанику…

В словах ее прозвучало столько трепета и надежды, что Михаил сразу понял: ему первому она открыла свою великую тайну. И он не стал ничего говорить, боясь стандартными похвалами «молодец», «отлично», «прекрасная специальность» — принизить волшебный процесс открытия в себе призвания. Лелька поняла это, бросила благодарный взгляд и больше к этой теме не вернулась.

В ночной мгле постепенно высветилась вереница пологих сопок, замыкавших прибрежную равнину. На боку одной вспыхнуло апельсиновое зарево, и из-за нее высунула кончик рога луна, плеснула на снег жидким серебром.

— А что там, за холмами?

— За холмами? О, там огромная страна с горами и долинами, с реками и озерами. Там сейчас спит в берлоге медведь Кэйнын, охотится лис Ятъел, следит за порядком сова Тэкыл, дремлет подо льдом Настоящая рыба, Лыгиннээн, голец. Там пасутся стада оленей, работают буровые бригады и прииски…

— Там среди осоки бродит цапля сизая Шух-шух-га… — напевно произнесла Лелька. Улыбнулась, опустила ресницы и продолжила: — Вы как Бунин. То есть, я хотела сказать, что вы видите мир, как он. Это, наверное, самый прекрасный дар природы…

Она отвернулась и опять стала смотреть на серебряные холмы, а потом показала пальцем на один из них: — Там огонек, видите?

— Как же это я забыл! Там живет охотник. В гости хочешь?

— Хочу! — не раздумывая сказала Лелька.

Они пересекли тундру по снежной целине прямо на огонек. Минут через двадцать обрисовалось темное пятно. Подъехали ближе, и пятно оказалось крохотной избушкой, сложенной из плавниковых бревен. Возникли две тени. Высокая ссутуленная — человека, низкая — собаки.

— Гости, стало быть, к нам, Братка, — сказал старый охотник Петр Степаныч, и в морщинистом, черном от морозов и ветра лице Михаил увидел радость. Тонкие пальцы стальными пружинами стиснули руку Михаила: — Как вовремя пожаловали-то!

Крупная черная лайка с белой грудью и в белых носках понюхала валенки Лельки и дружелюбно замотала хвостом: «Женщина? Добро пожаловать, женщина, вижу — ты добрая!»

— Братка, — сказал Михаил. — Здравствуй, пес.

Братка упер лапы ему в грудь и лизнул в щеку. Потом повернулся к избушке и гавкнул в сторону крыши. Там метнулась серебряная молния и застыла на коньке.

— Приятеля знакомит, — усмехнулся Петр Степанович.

На крыше сидел горностай, лучи невыключенных фар отражались в глазах алыми лучиками.

Братка отбежал к двери и повернул голову. Приглашал в дом. Петр Степанович, колхозный охотник-промысловик, жил в этой избушке лет пятнадцать. На центральной усадьбе или в Пээке появлялся редко, в основном летом. Короткие вылазки эти им считались за отпуск.

Внутренняя планировка избушки была типична для подобного северного жилья: справа и слева от двери нары, у самой двери печь из железной бочки. Между нарами, под крохотным, в наплывах льда окошком — стол.

Одним только жилье Петра Степановича отличалось от северных стандартов…

Лелька вошла, ахнула и зажмурилась. Стены избушки лучились, мерцали и горели калейдоскопом красок, которые в состоянии создать только природа. Желтый свет настольной керосиновой лампы трансформировался у стен и заполнял комнату лучами всех цветов и оттенков.

— Что это? — растерянно спросила она.

— А я и не предупредил, — сказал Михаил, — Открой глаза и смотри, это наша земля.

По полкам у стен были расставлены кристаллы пирита, образцы черного вольфрамита, куски обычного жильного кварца, штуфы галенита, турмалины, яркие куски сульфидных руд, друзы хрусталя. О хобби старого охотника знали все его друзья. Знали, что нет лучшего подарка для Петра Степановича, чем какой-нибудь новый камень. Основную массу собрал он сам на своем охотничьем участке и в летних отпускных маршрутах.

Лелька подошла к стене и робко взяла крупный кристалл пирита со штриховкой на гранях. Кристалл лил желтый блеск.

— Золото, да? — шепотом спросила она.

— Нет, — тоже шепнул Михаил. — Это серный колчедан: железо с серой. А у тебя, конечно, начинается золотая лихорадка? Смотри, это страшная болезнь… Да тут вроде праздник?

Он взял Лельку за плечи и повернул к столу. Стол был накрыт на две персоны. По бокам чистые тарелки, между ними в эмалированных мисках вареная оленина, жареная рыба, соленые огурцы и помидоры, капуста в брызгах масла и бутылка спирта. Стакан стоял только у одной тарелки. На желтом деревянном подносе посреди стола в потеках прозрачного жира солидно возлежал вяленый голец килограмма в четыре весом.

Братка заскочил на нары и чинно сел против тарелки, у которой отсутствовал стакан.

— Совесть-то имеешь? — покачал головой Петр Степанович. — Хозяин ведь. Гостей устрой поначалу.

Братка сконфуженно спрыгнул на пол и взвизгнул, уставившись на Лельку.

— Ой, какой умный!. — восхитилась она. — Лапочка ты моя! — Лелька обхватила пса за шею, подтолкнула назад к нарам, застеленным оленьими шкурами. — Садись, хороший, устроимся вместе.

Братка опять прыгнул на нары и сел у самой стены, за дальний край стола. Лелька, сбросив шубку, опустилась рядом. В избе было тепло, потрескивали в печи плавниковые полешки.

— Какой же у вас праздник? — спросила она.

— День рождения у Братки, — Петр Степанович достал еще две тарелки и вилки. Лелька восторженно уставилась на собаку:

— Поздравляю!

Пес протянул ей лапу. Лелька онемела от избытка чувств.

Крепким ударом Петр Степанович выбил пробку, налил стаканы.

— С приездом, значит, вас.

— Нет уж — за новорожденного, — возразила Лелька.

— И то, — согласился хозяин.

— Не ждали гостей, извиняйте, — сказал охотник. — Припас бы что полегче.

— Все чудесно! — запротестовала Лелька. — А что положить нашему юбиляру?

— Он все ест. Молодец.

Лелька положила ему и рыбу, и мясо, и огурец. Пес съел вначале огурец, потом принялся за мясо.

— А вы ко мне по делу али как?

— Завернули на огонек, — сказал Михаил. — Зимник ездил смотреть. Ольховую.

— Понимаем, — охотник одобрительно кивнул. — Я дорожников видел, тоже упредил, да и место подсказал… Еще по чарке?

— Я — пас, — сказал Михаил. — Ехать еще.

— Ох и наелась я царской рыбы, — Лелька встала. — Погуляю вокруг, посмотрю. Братка, пошли к горностаю.

— В бега, что ли, собрался? — спросил Петр Степанович, когда она вышла. — А, Михайла? Ты не удивляйся, народ ездит, вести возит.

— Собирался вроде, — Михаил вздохнул. — На материк, потолки белить по стройкам. Работка бездумная, легкая. Кистью.

Петр Степаныч достал пачку махорки, скрутил цигарку. Михаил тоже оторвал кусок газеты, закурил. Терпкий дым резанул горло, колыхнулись мерцающие стены. Давно не курил.

— Кто тебе сказал о бездумности? — спросил охотник. — Та кисть тоже в руки не дастся по-настоящему, пока не заберет душу. Али у тебя их две?

— У многих две, — сказал Михаил. — И живут припеваючи. Истина?

— Истина, — согласился охотник. — Только преходящая. А вечную ты, кажись, не уразумел еще. Вот послушай. Я родился-то на Алтае, после школы пошел к геологам, их там тьма была. Вначале рабочим, потом зачислили коллектором: начальник увидел, что тайгу и камень люблю… Хожу в поле, значит, и два и три года, и вдруг вижу — тяжко. В камень вроде влез, а душу его ухватить не могу — силенки не те. Учиться надо. Решил. А тут опять весна и поле. Вернусь, думаю, — пойду в техникум. Ан подвернулся случай. Он нас всех караулит и каждую твою слабость тут же — против.

Значит, приехал к нам откуда-то из Сибири новый геолог. Иду я с ним раз в маршрут. Дело к вечеру, стрельнул пару куропаток на ужин, да приотстал, пока разыскивал. Слышу, впереди выстрел. А был у него карабин, значит — не по мелкой дичи. Догоняю, действительно — лось. Шестилеток, махина. И режет мой маршрутный начальник ему бок и аккуратно — отдать должное — извлекает печень. Не впервой, значит. Во, говорит весело, ужин!

А я смотрю на зверя, и тоска из сердца сочится. Куда его денешь? На полста километров ни одного человека. И зачем ты, бедолага, подвернулся этому дурню, думаю. Ладно, у него ума в башке нету, ты-то умен таежным умом, остерегся бы. Про себя, конечно, размышляю: начальству, ясно, говорить таких слов не положено. Оно чем мельче, тем больше о себе представляет. Смолчал, в общем, да.

Ну, отшагали еще часок, устроили ночлег. Ставлю я в котелке куропаток, а он сует мне печень: давай, жарь. Говорю: я ее не ем, сами жарьте. Тогда он шелушит прутики, сажает печень кусками и тычет вкруг огня. Стрелять-то может, а с готовкой, значит, не обучен: какая в пламени жарка, угольки нужны. Слизал у него огонь ужин, обчернил гарью. Попробовал — хрустит. И швырнул он те лозины в кусты и лезет в котелок за куропаткой…

По сию пору не знаю, как у меня вышло… Сорвался, да… Мелькнул лось перед глазами, ум застил. И я, уж не глядя на чины, моего маршрутного начальника сначала по одному уху, потом по второму. Он к карабину, так я еще… В огонь он рукой попал, малость пальцы обсмолил.

Начальник партии пытался отговорить его на базе, да куда там! И отправили нас в город. А там суд. И дали мне год по статье сто девятой, часть первая кодекса. А ему штраф за потраву.

Вышел я: не поверишь, до чего стал пугливый. Забросил планы и махнул, куда подальше. Мыкался по углам да выбирал, что потемнее. Потом сюда попал… И все думал, что на стороне забудется… Ан не вышло.

Петр Степанович умолк, и взгляд его уперся в сверкающую стену.

Вот, оказывается, откуда история этих камней. Теперь и разберись, где тут хобби. Прав, конечно, старик. Любое дело, если делать его честно, душу требует целиком.

Но одна отдана, а второй быть не должно. И, наверное, не с жиру и не от разгильдяйства многие иногда всю жизнь меняют профессии, мечутся по стране, интуитивно ищут то место, где могут выразить себя до конца, потому что живет в каждом человеке призвание, да не каждому оно о себе заявляет открыто. И родители частенько его в ребенке не видят, и сам он топчет его годами в погоне за ним же. Мне повезло, чуть не со школьной скамьи открылось. Лельке вот вроде тоже. А с Геной уже посложнее…

— Я ведь к чему припомнил, — сказал старик. — Случай — он завсегда тут как тут, его любимое дело — пробовать нас на прочность. А мало тебе моего примера, возьми недавний, Михеева. Только для вашей работы и создан был человек, да сам себе запятую и поставил. Опять же, через случай. Я тогда рядом оказался, видел. Старинных браконьеров поймал он тогда на речке Тайкуль. А они ему и запели: силен ты, инспектор, да могуч, нигде от тебя не скроешься. Восхищены мы таким твоим талантом и давай выпьем по стакану за твои успехи, а потом вяжи нас, раз попались. Умная компания была. Ну и принял Михеев стакан, в шутку вроде бы. Лихо так: мол, за погибель браконьерского племени! А позже слышу, у него это стало вроде уже и обычаем. И залюбовался парень сам собой в своей работе. Последний раз встретил его у костра, с полным стаканом из браконьерской бутылки в руке, речь держал: вы, говорит, сами научили меня вашего брата ловить, чем и прославили. Пью за ваше здоровье, дорогие учителя, чтобы племя ваше не кончалось для роста наших премиальных. Договорился. Еще и стихи про царя Петра и шведов зачитал. В общем, не работа уже, а игра в бирюльки. Ну, думаю, горит парень. Пошел в райисполком, там тогда Железняк секретарем сидел, так он руками замахал: «Лучший работник, а ты на него такое!» А через полгода сняли «лучшего работника». И повел его этот браконьерский стакан по углам и закоулкам, пока не сгинул бывший инспектор в его омуте.

Конец истории проходил у Михаила на глазах. Михеев храбрился, сдавая дела. Плевать, я и тракторист, и машинист. Меня и на дизельную станцию зовут и на любую полярку.

Год прыгал Михеев туда-сюда, а потом запил по-настоящему, по-черному, и действительно сгинул. Только осталась память легендарная об инспекторе, от которого нельзя было спрятаться. Да, на полярки и на дизельные станции зовут тебя люди. А сердце? Где он, Михеев, сейчас?

Вторая вечная истина

Мария Гавриловна охала и каждые пять минут звонила по только ей известным телефонам, пытаясь отыскать единственную в поселке машину-такси. У двери как в солдатском строю застыли чемоданы и сумка.

Уезжала Лелька, птичка-невеличка.

— Бросьте вы бесполезное занятие, — сказал Михаил. — Поедем на автобусе, мы с Геной поможем. А пока давайте пить прощальный чай, время еще есть.

— Мне не хотелось обременять вас, — ответила Мария Гавриловна и, когда он посмотрел на нее удивленно, смутилась и добавила: — Ну, отрывать от работы и все такое…

— Чепуха, — бодро сказал Генка. — На нас можно возить водовозку! — Он только что явился и сунул в стакан букетик синих подснежников. Лелька потрогала лепестки и глянула на него.

Мария Гавриловна разлила чай. Все замолчали. Только позвякивали ложки и стаканы.

— А что мы сидим, как в келье? — наконец спросил Генка. — Для чего этот агрегат? — он придвинул к себе «Спидолу». Зазвучали обрывки английской, японской, испанской речи. — Весь мир в вашем доме, — сказал Генка. — А вот «Маяк», как раз то, что нужно для бодрости духа. — Он чуть довернул ручку. Мужской голос закричал:

Ла-ла-ла-ла!

Я живу мечтой одной:

Ты моей мечтою стала.

Стала ты моей весной!

Михаил подошел к чемодану, стал подтягивать ремешок.

Щелкнул переключатель, и опять стало тихо.

— А знаете, как о том же сказал Блок? — спросил Генка и, не дожидаясь ответа, прочел:

Твои шаги звенят за мною.

Куда я ни войду, ты там.

Не ты ли легкою стопою

За мною ходишь по ночам?

Не ты ль проскальзываешь мимо.

Едва лишь в двери загляну,

Полувоздушна и незрима,

Подобна виденному сну…

Он читал и смотрел на Лельку, а та сидела, уткнув подбородок в переплетенные пальцы рук, прикусив нижнюю губку, и ее растерянный взгляд метался по комнате.

На остановке Генка пропустил всех в автобус, подал вещи и остался стоять на пыльной щебенке.

— Заходи, — сказал Михаил, продвинув чемоданы.

Генка отрицательно мотнул головой, повернулся и пошел в поселок, через улицу, к берегу океана, где на серые галечные пляжи плескали первые волны и пахло лечебными травами.

— Что с ним? — Михаил повернулся к Лельке. Та опустила глаза и пожала плечами.

* * *

Вещи приняли прямо с автобуса в бортовую машину и повезли к самолету. В зале ожидания Мария Гавриловна куда-то исчезла, и Михаил с Лелькой остались одни в толпе. Между ними стояла голубая сумка с надписью «Аэрофлот».

В сердце Михаила вдруг заметались тревога и печаль, а отчего, он никак не мог понять. Ну, улетает птичка-невеличка, так надо только радоваться: еще один хороший человек входит в мир. Так в чем дело? Почему нет радости?

— Я напишу, — сказала Лелька. — Как только доберусь. Можно?

— Безусловно, — сказал Михаил. — Как общежитие, как экзамены.

Может быть, тревога от звонка Папы Влада? «Инспектор, тут Дима приехал, перед обедом будем в твоем офисе, готовь коньяк». Что там интересного привез Дима?

— Я все напишу…

— Конечно. Мне будет интересно.

Кругом все интересно, голова кругом. Что может быть интересного для меня в ее письме? Восторги по поводу новых подруг, факультетские новости, старые легенды из жизни альма матер… Бог мой, как давно это было… Что там у Папы с Димой?

— А летом приеду на каникулы… Не верите? — Она глянула в глаза, и Михаил увидел наконец ее растерянность и ужас.

Господи, совсем ребенок, и такая дорога, а я о Папе с Димой, вот чертова работа, баран толстокожий, обругал себя Михаил и тут же весело воскликнул:

— Конечно приезжай! Я отвезу тебя в тундру, покажу одну долину. Там сплошь растет красная смородина. Огромная, красная от ягод долина. А по ней лазят медведи, урчат от удовольствия, и тоже красные от сока. Представляешь: красные медведи! А пока грызи науки, время сейчас такое, без них ни в какую долину не по…

— Не надо так! — отчаянно перебила она. — Я серьезно…

— Внимание! — прозвучал женский голос. — Объявляется посадка на рейс, следующий по маршруту…

— Мне, — отрешенно выдохнула Лелька.

— Ах, какая я растеряха, какая растеряха! — подбежала Мария Гавриловна. — Оставила сумочку в автобусе и ищу, ищу…

В глазах ее блестели слезы, и руки, прижимавшие сумочку, тряслись крупной дрожью.

— Иди сюда, Елена, иди: мне надо что-то сказать, — она враждебно глянула на Михаила, схватила Лельку и повела на улицу.

Михаил взял сумку «Аэрофлот» и специально отстал, чтобы не мешать последним наказам матери. Взвинчена, конечно, Мария Гавриловна, первый раз расстается с дочкой.

У ступеней аэропорта пофыркивал голубой автобус, И пассажиры, теснясь в дверях, занимали места. Мария Гавриловна все говорила Лельке, приближаясь к задним дверям автобуса. Лелька уже стояла на подножке и кивала матери, а поверх ее головы искала что-то глазами. Дверь наконец со скрежетом лязгнула, оттеснив Лельку в глубину автобуса, и тут она увидела Михаила и, крича что-то, застучала в стекло. Автобус двинулся, и оказалось, что Михаил и Мария Гавриловна только двое провожающих. Ни одного человека рядом. Весна: летят отпускники, семьями, прощаются с друзьями еще на приисках.

Гудел, прогревая моторы, самолет. Автобус подполз к нему, и по трапу стали подниматься маленькие фигурки. Лельку они не заметили — разве разглядишь на таком расстоянии? Она растворилась среди людских фигурок и могла оказаться любой из них.

Мария Гавриловна заплакала. Хорошо, пусть выплачется, это снимет нервное напряжение.

Самолет взлетел, сделал широкий круг и исчез на западе.

Так что же привез с «Ичуньского» Дима, Человек Дела?

— Я рада, что она улетела, — неожиданно сказала Мария Гавриловна. — Ведь вам уже тридцать, а она совсем еще ребенок.

— О чем вы? — удивился Михаил.

— О моей девочке, — у нее снова сверкнули слезы. — О ее первом чувстве.

— Да вы что?! — похолодев, с ужасом сказал он.

— Ох уж эти мужчины. Вечно они не видят главного… Не обижайтесь, Миша, я мать. А у нее мой характер. Поэтому я так боялась последнее время. Ведь я однолюб. С тех пор, как рассталась с мужем, не могу заставить себя вновь… Он был торговым моряком и погиб во Вьетнаме. Там бомбили причалы… Но теперь она улетела и вдали, я надеюсь, все пройдет. Должно пройти, — добавила она шепотом, полным отчаяния и сомнения.

Предопределенная случайность

Фотография делалась в ненастный день и была серенькой, но Михаил сразу узнал Сучкова. Он стоял на фоне того балка. По стене, на гвоздях, густо висела рыба. В одной руке Сучкова ружье, в другой — убитый гусь. Классический браконьерский снимок: вот какой я добытчик! Шипите от зависти!

— Он, — сказал Михаил и опустился на стул.

— Григорий Долгун, Гриня, — сказал Дима. — Тракторист с одного из участков нашего прииска, что в тридцати километрах от «Ичуньского». Два раза судили: первый на материке, сидел три года. Второй тут, тоже за драку, но отвертелся, получил условно. В компании с ним тракторист, бывший мастер, изгнанный за пьянку, третий тоже механизатор и тоже откуда-то за пьяные дела. Рыбаки-кооператоры: общая снасть, балок, выручка поровну. Рыбу сдают в палатку на своем участке, там Гринина подружка шурует. Слух прошел: уезжает Гриня, вызов ему Редько прислал.

— Где он сейчас?

— После отзыва из депутатов умотал на север Якутии.

— Угу… А участок, где Гриня, как называется?

— Да он, если официально, и не участок, — Дима почему-то застеснялся. — Так, небольшой полигончик с хорошим содержанием. Два агрегата… Ну, на всякий случай…

— Карман, — кивнул Влад. — Заначка. Государство обманываете, Вельзевулы!

— А куда денешься? — Дима поднял руки. — План надо давать?

— Понятно, — сказал Михаил. Он слышал, что горняки частенько держат в секрете, про запас, небольшие полигоны с содержанием металла с песках выше всяких легендарных клондайков. Затормозит выполнение плана непогода или технический просчет, они из такой заначки двинут полсотни кубов, промоют — и план в ажуре. А поскольку полигон секретный, техника и народ проходят по другим, официальным участкам, хотя живут и работают бог знает где. Найди их по тысячам распадков. Вот и еще один факт для докладной, отношения, вроде бы к охрана рыбных запасов не имеющий.

— Сердитый парень, — ткнул Влад в фотографию. — Милицию надо.

— А он сейчас по букве закона ни в чем не виноват, — сказал Михаил. — Докажи, что ловит не по правилам, что торгует… Надо ждать выезда в тундру.

— Будет выезд, — сказал Дима. — У Долгуна десять дней отгулов. Подал заявление со следующего понедельника.

— Значит, поедет в пятницу, два дня терять не будет… — прикинул Михаил. — Узнать бы маршрут… А, Дима?

— Я не господь бог Саваоф, — усмехнулся Дима. — Но есть информация, что весной они нашли какую-то речку в горах, к западу от прииска. Рыбы в ней больше вроде, чем воды. Вот все, что знаю.

— Тинтинин, — кивнул Михаил. — Больше не осталось, от «Ичуньского» близко богатых рыбой рек. Нашли, стало быть… А ты, Дима — и господь бог и комиссар Мегрэ.

— Тогда моя миссия выполнена! — Человек Дела напыжился и посмотрел вокруг победным взглядом. — Требую принять в небесный штат! Вместе будем творить чудеса!

— Хм… Если бы не ваши горняцкие хитрости, мы бы его еще зимой нашли, — сказал Михаил. — Так что гордиться особо нечем, хотя я тебе очень благодарен. Это правда. С горчинкой — но тут уж…

— Да, — сказал Папа, — государство обманывали, заодно преступника, не ведая, но укрывали. Выходит, причитается тебе, как у классика: медаль и пуля.

— Государственные интересы… — неуверенно начал Дима, но, словно ждал этого умопостроения, Папа закричал радостно:

— Государственные?! Откуда вы такие лезете, братцы?! Как лихо свои шкурные подтасовываете под государственные! Чтобы премию вовремя, да побольше, — вот и все ваши интересы. А государственные — это когда металл побыстрее в золотокассе да бандит пораньше за решеткой. А вы и то и другое в заначках держите. Эх, нар-род, как же вы легко последнее время в деляг обращаетесь… Когда едете?

— Сегодня среда? Завтра с утра. Караева надо попросить, пусть радист следит на связи, да насчет вертолетов узнать.

— Геологи сейчас и днем и ночью летают, партии вывозят… Поехал бы я с тобой… — Влад вдруг сморщился, затосковал. — Собираюсь, собираюсь… Вчера во сне видел: сижу у лунки, поземка тянет, рассвет ниточкой. А на крючок транспортерную ленту зацепил, мотаю вместе с леской, а ей конца нет… Проклятая работа — важнее жизни стала…

— Это неумный человек придумал — «стала», — сказал Михаил. — Она всегда была такой. И не важнее жизни, а во имя ее. — Он помолчал, глядя в усталое лицо Папы, и нежно добавил: — Вернемся, поедем отдохнуть, пока навигация не началась. Готовь недельку из отпуска. У меня тоже есть заначка — пальчики оближешь. Так и быть, открою, готовь спиннинг и леску миллиметровую. У костерка посидим, дымок понюхаем. Он здорово душу промывает.

— А я? — печально спросил Дима, — Имею отпуск за три года — куда его одному?

— Возьмем блюстителя «государственных интересов»?

— А что он умеет делать?

— Костер могу топить…

— Костер жгут, — важно сказал Влад. Минорный нюансик у него в лице и голосе улетучился: — Топят печи… Хорошо, возьмем. Кто-то должен его воспитывать, а, инспектор?

— Согласен с одним условием, — сказал Михаил. — Мы тут докладную в верха задумали, так сказать — «Слово и Дело». Так вот нужен хронометраж с прииска на один выходной день: сколько государственного транспорта выехало в тундру с рыбаками и охотниками, без соблюдения положенной процедуры выезда. По единицам: трактора, машины, вездеходы. Потом горючее просчитаем — это несложно. Согласен? Внештатные инспектора полностью в твоем распоряжении, их на «Ичуньском» уже двадцать четыре.

* * *

По коричневой от размытых торфов воде неслись белые и голубые льдины. Свободный поток летел стремительно, брызгал на перекатах рыжей пеной. В тундре парил нерастаявший снег, нагретый воздух дрожал и переливался яркими бликами над полосами полярной березки, над пожухлыми коврами желтых трав по болотам, над сиреневыми развалами гранитных глыб.

Генка остановил машину перед крутыми стенами распадка. За двое суток они поднялись почти в самые верховья. Берега речки Тинтинин были пусты.

— Опричника сюда, сразу бы нашел, — сказал Генка.

— Чего же не взял?

— Занят с ребятами в «Голубом патруле». Уток на поселковом озере охраняет. Двух бичей с мелкашкой уже заарканили, но одну стрельнуть успели. Там теперь семь штук осталось, так пацаны ночные дежурства ввели.

— Кто ему такое имя прицепил? — усмехнулся Михаил.

— А ребята с урока истории вынесли. Они параллели четко проводят… Да… Так где будем искать наших разбойничков? На Ледяной их нет, факт.

— Шли-то мы по одному берегу, попробуем в обратную сторону зигзагом. След, если по кустам, трудно увидеть.

— Давай, — Генка развернул машину. Они ползли от борта к борту долины долго, и только глубокой ночью Михаил сказал:

— Вот они.

Справа, перед капотом, на голубовато-зеленых полосах ягельника виднелись четкие следы траков, перекрытые отпечатками полозьев балка.

— Это туда, — сказал Генка. Погнали машину дальше, пока не уперлись в крутой борт долины. — Обратно нет.

— То, что надо, — сказал Михаил. — Все на месте.

След трактора с балком привел к ручью метра в три шириной и дальше пошел вдоль его берега, в верховья.

Посмотрели по карте: ручей вытекал из озера Ледяного.

— На озере, — кивнул Михаил, — Оттуда сейчас голец и хариус скатываются после зимовки. Двигаем.

— Не удерет снова? Услышит мотор… Лови его в горах.

— Да-а, — согласился Михаил. — Не подумал… Значит — что?

— Пешочком надо, — Генка тряхнул длинными волосами, и глаза его весело засветились: — Скрадом.

— Правильно, Гена, — Михаил кивнул. — Но с оружием осторожней.

— Не маленький, — буркнул Генка. Достал из рюкзака солдатский ремень, пристегнул и перевел кобуру за бедро. — Обучен.

— Хорошо. — Михаил помолчал и подумал, что пришло время доверить помощнику первую роль. И он сказал:

— Вот глянем, как ты обучен. Командуй.

Генка удивленно уставился на него. Михаил глаз не отвел.

— Уг-гу… — Генка понял. В голосе его что-то хрипнуло, он покашлял. Потом ухватил скобу над дверью, выдернул из щитка ключ зажигания и легко прыгнул на затянутую ягелем щебенку:

— Пошли.

* * *

За вторым увалом они услышали постукивание и увидели трактор. Двигатель колотил на малых оборотах, в кабине никто не сидел. Михаил остановился у дверцы, а Генка пошел вокруг и сказал оттуда, где крепится бак с горючим:

— Рыба. Смотри-ка — целый мешок.

Михаил открыл дверцу. В лицо вытек клуб горячего, сырого, пропитанного машинным и сивушным маслами воздуха. Водитель лежал на сиденье. Под щекой шапка. Конопатую, цвета старой меди лысину обрамляет легкий седоватый пушок. Тоже из небесного сословия? — усмехнулся Михаил… «По образу и подобию»… Спит. Михаил потряс его за плечо. Человек медленно вывернул голову, и с помятой физиономии глянули мутные глаза. Увидев незнакомца, человек приподнялся на руках, сел.

— Инспекция рыбнадзора, — сказал Михаил стандартную фразу. Разве мог он помыслить, что чуть не предъявил сию «визитную карточку» в последний раз.

Парень задергал бессмысленно руками, выключил двигатель трактора, двинул ногой какие-то железяки, потряс головой и наконец уставился на Михаила уже осмысленным взглядом. Веки зло сузились, похмельная опухоль как-то стекла с лица, оно вытянулось и отвердело.

— А-а-а, Комар… Все зудишь по тундре, не боишься… — он опустил правую руку куда-то за ноги, к полу.

В секундной тишине Михаил услышал шаги Генки с той стороны трактора, увидел, как вертанулась на второй дверце ручка и она стала открываться, но в ту же секунду водитель из-за коленей выдернул ружье и заорал высоким пронзительным голосом:

— Жри-и-и, сука!

В лицо Михаилу пыхнул серый дым, он ощутил удар в грудь и успел услышать еще один, непонятный, шипящий звук:

— Ш-ш-шшфф-фух!

Мир крутанулся, и, когда Михаил стал падать, он погас. Звуки и свет — все пропало в черной тишине, вязкой и блестящей, как растопленный гудрон. Но постепенно из этого черного блеска вылился новый свет, и Михаилу открылся странный завораживающий мир. Неба не было, земли тоже. Во все стороны громоздились горы, по ним прыгал ручей и моляще распевал призрачным тонким голосом:

— Вста-вай! Вста-вай!

Воды ручья опоясывали скалы и утесы, текли вверх на стеклянные вершины и оттуда вновь прыгали вниз и все пели и пели только одно слово, но оно с каждым кругом грубело, а голос становился как будто знакомым. И когда Михаил окончательно узнал этот голос, он открыл глаза.

Генка увидел, как шевельнулись его веки, с коленей упал на спину и долго выдыхал словно закаменевший в груди воздух.

Михаил тоже вздохнул, ощутил боль в груди и поднял руку.

— Не щупай, — сказал Генка. — Нет там дырки. — Он сел и катнул на ладони перед лицом Михаила свинцовый кругляш: — Вот, подобрал на память. Заряд самодельный, патрону сто лет да три дня в стволе, в сырой кабине, жара… Давай, помогу встать. Шок у тебя был от удара.

Михаил поднялся. Ноги держат. Пощупал грудь. Болит. Тут вот, слева от второй пуговицы, на ватнике. Спасибо, телогреечка, российская одежка, сработала за панцирь. А запах-то! Протухшая кислятина. Порох так пахнет старый, отсыревший, когда не сгорит, а истлеет… Да-а… Неожиданно многовато стрельбы с этим затянутым делом. И впереди еще… Порох, порох… — Слух поймал мелодичный звон ручья. — и тебе, водичка, спасибо, вовремя ты его подмочила. Должник я твой.

Михаил посмотрел вокруг и у трактора на полушубке увидел связанного «козлом» — руки сзади притянуты к ногам — стрелявшего в него парня. Во рту кляп, конец капронового линя намотан на фаркоп.

— Точильщик, — сказал Генка.

— Не слишком ты его? — Михаил подошел и выдернул кляп.

«Точильщик» сплюнул несколько раз и сказал:

— Ну, падлюки, погодите! Шибко тебе, Комар, повезло, но все одно — дозудишься: бог, он троицу любит. На тебя не только мой жакан накатан. Авось чей поймает. Думаете, Максимыча повязали, дак все? Не-е, у него дружков закадычных много… — Он сильно втянул воздух и визжащим голосом завопил:

— Ребя-я-яты-ы-ы!

Генка выхватил из руки Михаила кляп и сунул в открытый рот. Парень захлебнулся, замычал и, выгибаясь, застучал по гальке головой.

— Необъявленные войны — самые жестокие! — яростно оскалился Генка. — Они могут стрелять, резать, бить… Пусть прочувствует, что и мы всерьез. А иначе и быть не должно — Земля за спиной. — Он снова наклонился, выдернул из кобуры револьвер и резко ткнул стволом в скулу «точильщика»: — Попробуешь развязаться — догоню и кончу. Слово.

* * *

Тихие плесы ручья переменились быстринами. Берега, чуть приподнятые над заболоченной, с частыми моренными грядами тундрой, заполонила полярная березка.

— Хариус, — сказал Генка, приглядевшись к воде. Стайка небольших рыб метнулась с переката в бочаг. На темных телах около голов Михаил успел разглядеть светлые колечки.

— Объячеена рыба. В сети побывала, сорвала чешую, но проскочила. Двухлетки. А крупной не видно. Плохо.

Они пошли дальше. Стайки стали встречаться густо, но вся рыба была одной величины, точно откалибрована. Да тут и не трудно откалибровать: ставь у выхода из озера сеть — весенняя рыба сама полезет, инстинкт погонит. И ни одной зеленой спины — нет гольцов. Наверное, уже все в бочках да на вешалах. Неужели опоздали? Сегодня только воскресенье. Да, разворотлив Гриня. Успел забрать крупную рыбу, производителей. А мелочь налим доберет, ему теперь некого бояться. И оборвана цепочка… но почему трактор в поселок всего с мешком рыбы? Нет, что-то не так…

Моренные холмы приблизились к ручью и повисли крутыми песчаными склонами, из которых торчали шлифованные древними ледниками бока валунов. Образовалось ущелье, в нем загудел ветер. Берега ручья поднялись, встали высокой террасой.

Генка и Михаил вышли из-за очередного поворота и увидели озеро. Ледяная гладь раскинулась километра на четыре, до сверкающих розовых вершин заозерной цепью сопок. Рядом, между всплывшим озерным льдом и кочкастым берегом, лежала полоса чистой воды. На террасе стоял балок, над трубой колыхался горячий воздух.

— Тут, — выдохнул Генка.

Они огляделись. Людей на улице не было. В берегах ручья с двух сторон торчали колья. Стальная арматурная сетка, привязанная к ним, перехватывала ручей наглухо. С озерной стороны, уткнувшись в сетку головами, стояла рыба. Здоровые могучие гольцы, крупные хариусы. Все пространство ручья между озером и сеткой, метров тридцать, было забито рыбой. Плотно, почти как в бочке. Вернуться в озеро не может — не пустит инстинкт, а «рыбачки» не успевают, видно, обрабатывать. Ждет рыба, когда поволокут ее на берег, распотрошат, распихают в тару, развешают на стены и поедут домой, довольно подсчитывая будущую выручку, оставив за спиной еще один погибший уголок планеты…

— Идем, — сказал Генка и, расстегнув кобуру, первым полез к балку. У боковой стенки его стоял стол, залитый черной кровью, рядом алюминиевый бачок, полный рыбьих потрохов. Стена балка густо увешана распластанными рыбьими тушами. Под ней, задвинутый к полозьям, желтоватый деревянный ящик в черных печатях. Михаил осторожно поднял толстую крышку. Аммонит. Круглые длинные патроны в малиновой обертке. Михаил опустил крышку, пошел дальше. У входа в балок — мешок с сетями и отдельно, на колышках, — невод. Большой браконьерский набор. Михаил поднял голову: над дверью два крыла — ворона и полярной совы.

— Долетался, «голландец», — Генка потянул дверь и первым шагнул в балок. Михаил следом. В нос ударил смрадный дух пережженного человеческим организмом табака и спирта. Против двери на замызганных матрацах, расстеленных по широким нарам, свистели и храпели в два голоса люди в голубом теплом белье. Торчали грязные ступни ног с налипшим мусором. Михаил сразу узнал левого: «Сучков Филипп Матвеич» — Григорий Долгун, Гриня. Вот и выплыл кончик вившейся год веревочки.

— Этот, — Генка усмехнулся и кивнул на правого, — приятель «точилы».

Что-то стукнуло в сердце Михаила, и там зазвенела высокая нота, перекрывшая нервное напряжение последнего часа. Он придвинулся ближе, глядя в опухшее, с фиолетовыми глазницами и черными пятнами пены в углах губ, лицо, заросшее неухоженной, клочкастой бородой… А если без нее?.. Ну… Ну!.. Михе-е-ев. Господи, конечно — он… Да что это такое, а? Михеев!

— Ножички на всякий случай, — Генка вытянул из кучи одежды один брючный ремень, потом второй. На них в самодельных алюминиевых ножнах болтались самодельные финки с наборными рукоятями: — Зубатые пацаны.

Михаил, часто дыша, выпрямился. Эх, Михеев, гроза браконьеров, бывший инспектор рыбнадзора…

Он качнул головой и отошел к столу.

Понятно, почему храпят: на столе две бутылки из-под спирта, одна пустая, вторая не допита на треть. Рядом рыба, банка говядины, кусок сливочного масла килограмма в три, осыпанный горелой махоркой, с воткнутыми в оплывшие бока окурками. Свинского в тебе раньше ничего не замечалось, Михеев. Ловко она тебя окрутила, поганая посудина. Какая жалость. Крепко отвечать будешь.

— Улов обмывали, не выдержали, — сказал Генка. — Сейчас их ломом не поднимешь.

Над столом, как и в прошлом году, пятизарядка двенадцатого калибра. Михеева, наверное. Рядом курковая тулка, два полных патронташа. На широкой полке ракетница, пачки патронов, коробка. Михаил взял коробку. Электродетонаторы. Он нагнулся. Под столом моток проволоки-звонковки, на нем индукционная взрывная машинка.

— А это не на рыбу, на нас, — Генка показал ракетницу. В ее широкий ствол был вставлен кусок от ствола малокалиберной винтовки. Тускло блеснула шляпка гильзы. Генка осторожно поддел ее ножом, поймал вылетевший патрон и сунул ракетницу в карман.

— Оружие и боеприпасы на улицу, — сказал он. — Так?

— Согласен, — кивнул Михаил.

— Подвезло нам и там и тут, — вдохнув за порогом чистый воздух, сказал Генка. — Бывают же в жизни такие случайности… А все равно жаль, что тут без боя…

— Ну, ну, витязь, — притормозил Михаил и, помолчав, задумчиво сказал: — Эти случайности, видно, были предопределены. Гена. Их образом жизни, нашей работой и работой людей вокруг.

— Скорее всего так… — Генка покивал. — А теперь я к вездеходу, у меня ноги длиннее — быстрей добегу. Выхожу на связь и прошу у геологов ближайший вертолет. Потом гружу «точилу» и гоню машину сюда.

— Все четко. Гена. А радисту скажи, пусть на всякий случай запишет: Долгун тут и… Михеев.

— Михе-ев?! — Генка разинул рот и забыл закрыть его от удивления. Наслышан легенд о бывшем инспекторе.

— Да, — сказал Михаил. — Тоже вроде бы случайность, но за ней железная предопределенность… Кстати, это он тогда тебе синяки у баржи ставил. А я из-за бороды не узнал. Чистюля был…

— Надо же: сам Михеев! — Генка подумал. — Тебе тут одному…

— Они уже без зубов, — сказал Михаил.

— Э-э, шеф, где растут у таких зубы — не всегда известно. Подожди, — он подскочил к балку и исчез за дверью, но тут же появился с амбарным замком в руках. Глазастый, одобрительно улыбнулся Михаил. А я вот замка не заметил.

Генка запер дверь и сунул ключ в карман:

— Теперь буду хоть чуть спокоен: никаких у тебя нежелательных контактов, а матюки можно слушать и через стенку. Жди, шеф!

Нет, не ошибся я тогда у разбитой баржи, подумал Михаил. И школа промахнулась, а я… Ну, Комаров, стоп. А что — стоп? Можно чуть и похвалить себя, никто же не слышит. Сколько их с невыявленным школой призванием бегают с места на место? Не от хорошей жизни бегают. А рядом, за углом, в подворотнях у винных отделов — волчьи стаи опустившихся мужиков, а в отделах кадров настороженные взгляды: летун. Вот и выдумывают для самоутверждения титулы, наподобие «свободного строителя монументов», защищаются ими от ударов судьбы. Перед людьми, вслух, защищаются, а в подушку клянут ее, эту самую судьбу, и все титулы, пока не наткнутся на то, для чего рождены, не вцепятся руками и сердцем, не задрожат от счастья находки и не заплачут от горя по утерянным годам. Шагай, Гена, шагай… А свобода… Свобода обязывает.

Михаил проводил его взглядом и спустился к ручью. Выдернул кол на одном берегу, потом на втором, выволок стальную преграду на берег. Но рыбы стояли все так же: за время пребывания в этом «садке» у них выработался рефлекс, зафиксировавший в сознании — дальше дороги нет.

— Есть, есть, она всегда есть! — Михаил опустился на колени и подтолкнул метрового гольца. Тот двинулся вначале от толчка, но от движения автоматически заработал хвост, шевельнулись плавники, широко раскрылись жаберные крышки. Рыба чиркнула носом по поверхности воды, ухватила глоток сырого пьянящего воздуха, согнулась дугой, хлопнула хвостом и, стремительно выпрямившись, пошла вниз по течению. Остальные вначале единицами, потом плотной массой заскользили следом, забили хвостами, запрыгали через спины друг друга. Вода забурлила, ручей весело плеснул на берега упругие волны.

— Чифи-фир! Фир! — возбужденно закричала с террасы евражка.

— Ки-и-и! — приплыл из воздушных глубин голос орлана.

— Ка-а-ха-ха-ха! — радостно завопили чайки.

Михаил полез на верх морены. Оттуда открылась рыжая в сизой дымке тундра, розовая поверхность льда, невесомые, плавающие в утренних туманах холмы. И он впервые физически ощутил себя частицей древнего и бесконечного во времени мира. Ему показалось, что озеро, горы, льды, бесчисленные косяки рыб и закричавшие над ними птицы широким потоком вливаются в его жилы, заполняют сердце, сознание, каждую клетку тела.

А рыбы шли и шли, и конца не было этому движению.

Спешите, спешите, вас ждет океан, вы его часть, вы часть Земли, вы часть Вселенной, вы часть нашей общей бессмертной плоти!