— Когда-то ты был прав: в гиперзвуковой Семенову уже нечего было делать. А тут совсем другое дело.
— Бога за бороду взять не просто, — усмехнулся Андрей.
— Брали! — тоже с усмешкой сказал Ивашин.
— Такой тяжелый рейс…
— Ты не так понял: его дело поработать с экипажем. А не гляди, что Семенов хром. Он у меня, знаешь, как работает! — В доказательство высоких качеств работы Семенова Ивашин поднял крепко сжатый кулак и погрозил неизвестно кому. — Я хочу вопреки общему убеждению…
— Послушай, нельзя в таком деле творить все вопреки…
— Не все, но кое-что необходимо, — Ивашин тряхнул головой так, что его выгоревшие до белизны волосы беспорядочно рассыпались. Быстрым движением руки он закинул их назад. — Ежели тут не пойти вопреки кое-чему и кое-кому, ничего не выйдет. Мне говорят: один из тысячи, может, подойдет, и то не наверно. А я говорю: мне сверхчеловеки не нужны. Вот, к примеру, этот, — он показал на Рашидова, — просто ненавидел технику, относился к ней, как к досадному довеску к его собственному непревзойденному «я». А жизнь перевернула его с головы на ноги, и вот… — И оборотившись к Рашидову: — Скажи сам, Амир, в технику веришь?
— Как в самого себя!
— Не так мало! — усмехнулся Андрей.
— Рашидов из скромности не сказал, что верит в нее как в бога, — заметил Семенов.
— Ну, это уж не годится: делать из техники бога! — с неожиданной для самого себя горячностью заявил Андрей, словно уже включился в работу. — Это ни к черту. Бог — это человек! Техника — при нем.
— Кажется, мы сразу поняли друг друга. Все четверо, — весело воскликнул Ивашин. — Значит, считаем вопрос…
Но тут его перебил заглянувший в комнату Алексей Александрович:
— Принимай гостей, Андрюша: Ксения.
Андрей резко повернулся. Вырвав его, как говорят, у смерти, Ксения ни разу не появилась потом ни одна, ни с другими врачами. Что ж, может быть, это и к лучшему. Но почему Ксения входит с комдивом? И почему такой сияющий вид у Веры? Ей-ей, отец прав: женщины сияют так только тогда, когда им удается кого-нибудь женить. Значит, мама женит Вадима, а Вера Ксению?.. Забавно!
Андрей не следил за общим разговором. Он, как сквозь вату, слышал твердый голос своего бывшего комдива:
— Кажется, я скоро паду жертвой борьбы за мир. — Он иронически приподнял лацкан своего штатского пиджака. — Красно говорить я никогда не умел. Но память у меня всегда была на все сто. Вероятно, поэтому я и выезжал на том, что запоминал подходящие мне речи других. Поэтому, вероятно, во мне нет и горечи, если разоружение начнут с меня: «начальник сектора летающих лабораторий». Что ж, если такова воля моего народа — подчиняюсь. И все-таки я солдат, готовый по первому звуку трубы снова стать в ряды родных ВВС. Да, я тот самый советский солдат, что вовсе не собирается подставлять правую щеку, ежели ему достанется по левой…
Исподтишка поглядывая на комдива, Андрей думал: «А ведь это мой собственный портрет — до противности все рассудочно, отмерено, рассчитано, — все: от пробора — волосок к волоску — до движений руки, с безошибочной четкостью разрезающей точные фразы. Небось даже жалеет, что нужно самому соразмерять эти движения и нет утвержденного свыше наставления о том, как это делать генерал-лейтенанту в отставке. Не военному вообще и не просто офицеру, а именно генералу. И не просто генералу, а отставному. Мне, Андрею, никогда и в голову не приходило, как это выглядит со стороны! Бедная Вера…»
Андрей даже потряс головой, чтобы отделаться от этих мыслей. Но размеренная, четкая речь бывшего комдива не давала ему покоя:
— …Мы с вами уже видели, что сверхмощное оружие может быть пущено в ход авантюристами, стоящими у пульта управления этим оружием. Можем ли мы допустить, чтобы вопрос о том, быть миру или войне, еще раз выдали на откуп слепому случаю или просто политическим преступникам вроде Хойхлера? Нет. Оружие создается руками человека. Эти же руки способны его уничтожить. И они должны это сделать. Пускай только те скажут: мы согласны разоружиться, и все, чем мы сейчас способны уничтожить полмира, мы бросаем в мартен…
— Не в мартен, а в море, коли на то пошло, — поправил комдива Ивашин. — Повторять, так уж точно, а не в вольном переводе. И кому ты все это здесь говоришь?
Алексей Александрович поспешил вмешаться:
— Есть новость: передают, что Парк громогласно заявил — он за подлинное разоружение. Но мы теперь говорим: «Нет, в мартен все — и пушки и танки!» И вот представьте, по последним данным, Парк собирался в Лугано с декларацией советского предложения о разоружении.
— Не может быть! — в один голос воскликнули сидевшие за столом.
— Но к этому нужно сделать одно маленькое добавление. — На лице Черных появилась усмешка. — Парк в Лугано не поедет.
На этот раз все удивленно молчали.
— Это точно? — сухо спросил, наконец, комдив.
— Не поедет, потому что… — Алексей Александрович запнулся.
— Воистину неисповедимы пути господни, — иронически бросил Ивашин. — Парк не поедет!
— А жаль, — с обычной своей уверенностью отрезал комдив. — Я бы пожелал ему успеха. Чтобы на этот раз слова «мир» и «разоружение» прозвучали не только пышным вступлением, а окончательным, на веки веков нерушимым выводом.
— Не так же неспроста он вдруг решил не ехать? — сказал Ивашин.
— Будто не понимаешь? Вагончик сошел с рельсов — его пустили под откос, — ответил Черных.
— Начисто?
Алексей Александрович пожал плечами.
— Так-таки и не знаешь? — недоверчиво спросил Ивашин.
— Могу сказать одно: если бы раньше он был достаточно последователен и тверд, то кое-какую пользу он еще мог принести и у себя дома… А в общем пожал, что сеял, жаль только, что он не сможет выступить свидетелем по делу Хойхлера. Но, надо думать, суд обойдется и без него. Достаточно страшно для провокаторов войны будет и то, что мир услышит из уст самого Хойхлера.
— А с чего он станет говорить правду? — спросил Андрей.
Алексей Александрович искоса посмотрел на него.
— Странно слышать это от тебя, Андрейка. Уж ты-то меня знаешь: если я говорю…
— Давай, давай! — перебил его Ивашин. — Выкладывай!
— Предварительное следствие закончено. Теперь Хойхлеру и его банде остается повторить все публично, в судебном заседании, если…
— Если они не хотят болтаться на виселице! — неожиданно резко прозвучал голос Андрея.
— Нет, — Алексей Александрович нахмурился, — я хотел сказать совсем не то: если немцы уберегут их до суда и бывшим старшим партнерам преступников не удастся убрать эти фигуры со сцены, прежде чем те успели заговорить. Но, надеюсь, этого не случится… Теперь-то немцы учены.
— Наша школа? — усмехнулся Андрей.
И, снова так же неодобрительно покосившись на него, генерал спокойно ответил:
— Они и сами с усами.
— Еще бы! — иронически заметил Андрей. — Мы видели. А все-таки как насчет петли?
— Не пойму я нынче этой твоей черты, — недовольно проговорил генерал, — петля или что другое — это уже дело суда.
— Суда и германского народа, — авторитетно завершил комдив. Он хотел еще что-то добавить, но звонок, донесшийся из прихожей, помешал ему.
— Это Вадик! — входя в комнату, воскликнула Анна Андреевна. — Верочка, иди встречай! А вы, товарищи, к столу, скорей к столу! Пироги стынут.
Вера вбежала в прихожую и распахнула входную дверь: перед нею стояла незнакомая женщина.
— Вы… к нам? — Взгляд Веры сразу охватил весь облик незнакомки, отметил детали костюма. Вот высокие коричневые сапоги. Впрочем, нет, это вовсе не сапоги, а боты. Но какие высокие — совсем как сапоги! И как блестят! Юбка узкая-узкая. Синяя. И синий жакетик — как тесно облегает фигуру! Словно мундир. И пуговицы как на мундире — золотые. Даже что-то вроде контрпогончиков на плечах. А на голове пилотка. Ах нет, это же барашковая шапочка. А совсем как пилотка. И сдвинута на ухо. Из-под шапочки, как язык ослепительного пламени, — вихрь золотых волос.
После этого осмотра что-то вроде неприязни примешалось к удивлению. Вера повторила вопрос:
— Вы к нам?
Вошедшая показала большой конверт.
— Для господина Черных.
— Для генерала?
— О, уже генерал! Да, для господина Андре Черных, — и, в свою очередь, обвела Веру внимательным взглядом больших голубых глаз.
Ни в тот момент, ни когда-либо позже Вера не могла отдать себе отчета: что помешало ей распахнуть дверь в комнаты, пригласить гостью войти. Вместо того Вера протянула руку к конверту и сухо сказала:
— Я передам Андрею Алексеевичу.
Несколько мгновений гостья стояла в нерешительности. Взгляды женщин встретились.
— Прошу вас, — сказала гостья и движением, в котором Вере почудилось разочарование, отдала конверт. Потом медленно, словно в раздумье, пошла к выходу.
Когда Андрей вошел в прихожую, то услышал сухой щелчок замка. За дверью раздавался удаляющийся звук шагов по ступеням лестницы. Вот он замер — уходившая остановилась в нерешительности. Через мгновение шаги зазвучали снова — быстро, быстро. Все дальше вниз по лестнице.
Вера протянула Андрею конверт. Вскрыв его, он первым увидел плотный картон: «Посольство Французской Республики и офицеры эскадрильи «Лотарингия» приглашают Вас на празднование двадцатипятилетия эскадрильи, имеющее быть…» Дальше измятые конверты. На некоторых по нескольку зачеркнутых адресов, марки разных стран; на всех последний, не зачеркнутый адрес: «Арманс Вуазен, рю Давид, 17, Париж, Франция».
— Арманс?!
Андрей лихорадочно перебирал испачканные, мятые листки. Бумага белая, желтая, серая; чернила разных цветов; карандашные строки.
Вере хотелось спросить, кто была эта женщина, принесшая пакет, но она молча нагнулась, чтобы собрать с пола выскользнувшие у Андрея листки.
— Пойдем, Андрюша, разберем спокойно.
Одно за другим она переводила письма Андрею. Он слушал с закрытыми глазами, уйдя в глубокое отцовское кресло. Когда Вера, прочитав очередной листок, передавала ему, внимательно разглядывал его, щупал, разглаживал, как лепесток цветка, небрежно засушенного в страницах книги. Хотелось запомнить каждое слово, малейшую подробность записок. Бережно разложил на ладони клочки разорванной открытки.