1
В ночь на двадцать второе марта[38] 1918 года Пётр и Мишка спали на своих постелях. В школе ещё шумело какое-то собрание фронтовиков, куда ни Пётр, ни Мишка не ходили. Около полуночи в горницу из прихожей вбежала Елена Степановна и тревожно принялась будить сыновей:
– Сыночки, вставайте, что-то сильно забили в набат, уж не случилось ли что. Боже мой, боже мой, ну что это за жизнь настала! Где же теперь Митя-то? Вы ступайте, сыночки, уж поскорей, узнайте – не приехали ли эфти большаки собирать офицеров. Митю-то, Митю скорее найдите, да скажите ему, чтобы он спрятался!
Мишка и Пётр быстро вскочили, наскоро оделись. Звон большого колокола был такой явственный, как будто звонили во дворе. Братья шли на площадь, волновались, каждый думал о Дмитрии. Пётр теперь признавал своё заблуждение – кровно он обидел тогда старшего брата по своей слепоте…
Около школьного здания столько народа, что казалось: все вышли из домов на площадь. От набата ничего не слышно. У крыльца школы привязаны какие-то чужие, осёдланные, заиндевевшие кони. Школьное помещение битком набито народом. Набат прекратился, приехавшие казаки молчали, свои фронтовики стали объяснять собравшимся:
– Станичники, большевики посягают на жизнь казаков, на их неприкосновенность! Расстреляли генерала Хлебникова ни за что, сбили и раскидали статую казака, а теперь уж и за нашими офицерами присылают, с которыми мы в окопах сидели, вшей кормили, нужду и горе пополам делили. И вот они офицеров требуют, чтобы их в городе расстрелять, а за офицерами, скажут, богатеньких давай, а потом георгиевских кавалеров, они тоже у них на горле сидят, а у нас больше половины казаков – кавалеры. Они так никогда не наедятся: овечку сожрут, потом коровку, потом лошадку, а потом и за старухой придут… Вот верхние станицы идут брать Оренбург, выгонять большевиков и устанавливать там нашу, казачью, власть. Отряд казаков верхних станиц движется по Орской дороге, он вступил уже в Нежинку, вот оттуда представители. Мы уже посылали туда своих, они приехали обратно: отряд большой, командует им войсковой старшина Лукин. Он уже выступил на Оренбург, нам надо скорее собираться и ехать туда же.
Толкотня, разговоры, крики, споры сливались в тревожный гул.
– Священника, батюшку, попа давайте, – кричали с разных парт стоящие на них старики, фронтовики, подростки, – молебну служить надо, да и ехать!
– Может быть, наши братья в городе уже кровь льют, а мы будем здесь чухаться. Нас и так уже Дутов в большевики записал за то, что отказались на Оренбургский фронт идти, а теперь, если казаки займут город и мы не поддержим, то нас казаки верхних станиц постреляют, как изменников, да и следует тогда стрелять.
За священником побежало человек двадцать. Мишка и Пётр увидели Дмитрия с офицером Крыльцовым, они о чём-то вполголоса беседовали. Веренцовы, как будто целую вечность не видевшие брата, кинулись к нему.
– Ну что здесь творится, куда собираются казаки? – задали братья в сотый раз слышанный и известный уже всем вопрос.
– Да вот видите, собираются ехать Оренбург брать, – ласково, по-братски, но без радости и жара ответил Дмитрий. Крыльцов стоял в стороне, курил и молчал. Видно было, что они только что разговаривали об этом.
Дмитрий объяснил братьям положение в Нежинке и решение благословенцев поддержать атакующих город. Подчеркнул, что, мол, наше дело – повиноваться и ехать, чтобы не оказаться изменниками и не понести кару, если атакующие овладеют Оренбургом. На вопрос братьев, можно ли ожидать положительного исхода всей этой затеи, Дмитрий, не стесняясь Крыльцова, ответил:
– Нет. Хотя этот проект исходит от самого атамана Дутова, но я и вот Алексей не разделяем его.
Тем временем с улицы на площадь табуном высыпала толпа. Тянули за руку и толкали в спину упирающегося, протирающего сонные глаза попа. Тянули его к школе, а он уговаривал толпу зайти в церковь, чтобы взять там необходимые принадлежности, без которых не полагается отправлять богослужение. Необыкновенное шествие время от времени останавливалось, происходила торговля: те – звали к школе, этот – к церкви.
– Время военное, а ты будешь там по церквам расхаживаться, а там тебя тысяча человек ждут. В башлыки, што ль, с этих пор записался, яззви те в лёбры, не хочешь нам эти свои панафиды служить?
Несколько человек подбежали к атаману:
– Господин атаман! Да поп там упёрся на углу, как бык, и тянет нас в церкву. Тут надо скорее, а он какие-то там потрохили хочет собрать.
– Я ему вот, сук-кину сыну, дам потрохили! Насекайте ему под бока да тащите прямо суды, – распорядился атаман.
Через минуту толпа с попом подступила к школе. Несмотря на отсутствие епитрахили, тот на ходу загорланил: «Благословен Бог наш!» – и служба началась.
С хохотом Пётр и Мишка пошли домой собираться к отъезду, как будто они ехали куда-то в гости.
2
Каждый казачий двор имел какое-то оружие. Все четыре года войны с фронта слали родным оружие противника: австрийские и германские винтовки, карабины, револьверы. А когда фронт рухнул, многие возвратившиеся принесли русские трёхлинейные винтовки. Как будто чувствовали, что оружие пригодиться, да не знали, что оно принесёт горе и нужду, страдание, смерть. В довершение всего атаман Дутов, эвакуируя Оренбург, раздал населению оружие из городских оружейных складов. Веренцовы тоже были вооружены.
Елена Степановна приготовила сыновьям поесть, старалась побольше натолкать каждому в карман сдобнушек.
– Ладно, пусть пост, Бог простит! Это у меня от Масляницы осталось, – говорила она. – Ну а как же вы там, аль воевать придётся? Ну а Митя-то что говорит?
– Митя твой, наверное, трусит, – заметил Пётр, – я уж вижу, что ему хоть бы и не ехать, дак он был бы рад. Кто бы ему власть отвоевал, а он бы погоны прицепил да приехал в город. Ну а может быть, он знает, что ни черта не выйдет, его ведь сам чёрт не поймёт.
Елене Степановне не нравились такие отношения между сыновьями. Какая-то кошка всё-таки пробежала меж ними, как говорила она. Но Пётр уже не был в раздоре с братом, а только заподозрил его в трусости, сам полностью поддерживая набег на Оренбург.
Мишка, как всегда, защищал Дмитрия:
– Ну уж ты не дури, – сказал он Петру, – твой ум да моих два едва дотянут до Митина ума: что он сказал, так и будет.
– Да, оно, пожалуй, действительно так, – согласился Пётр.
Братья вышли на улицу, остановились, прислушались: из Оренбурга отчётливо доносилась дробь двух-трёх пулемётов и отдельные винтовочные выстрелы. Братья дуплетом выстрелили из двух винтовок вверх и пошли на площадь. Там уже тянулись подводы одна за другой. Каждые сани битком набиты казаками всех возрастов – от внуков до дедов. Со всех сторон кричали Веренцовым, звали к себе в сани. Братья отговаривались: «Да у нас там свой конь запряжён, туда идём к нему», – выбирали, с кем бы веселее ехать.
Дмитрия не было нигде (как оказалось после, он далеко опередил их). Пётр и Мишка расселись на разные сани.
Дорогой Пётр несколько раз соскакивал со своих саней, разыскивал Мишку. Он всякий раз просил брата не отбиваться друг от друга в городе – на случай ранения или окружения. Вкусивший все прелести войны, Пётр знал, куда они едут и что их там ожидает.
А из Оренбурга всё чаще и явственнее доносилась стрельба. Встречались по дороге люди, не казаки, они ехали в свои сёла и хутора домой, мирно и равнодушно смотрели на эту войну русских с русскими. Роняли, что в Оренбург едва ли нужно ехать, город уже весь занят казаками. Но из перестрелки следовало, что овладение городом далеко не закончено.
Опасения и предостережения брата Мишка считал излишними. Никого, мол, там не окружат и не ранят, всё это чепуха, просто Петя струсил, и всё. Большевики, наверное, уже все убежали из города, а стреляют просто им вдогонку, думал он.
Положение же в Оренбурге было таково. Организованный по заданию Дутова набег планировал атаку города с трёх сторон – от станицы Нежинской, Сакмарской и Павловской. Все станицы и посёлки были уведомлены своевременно и секретно. Станице же Благословенной открывать намерение набега не рекомендовалось, она считалась большевистски настроенной, могла выдать секрет и сорвать дело. Поэтому её уведомили только тогда, когда отряд со стороны Нежинской уже выступил в направлении на город, то есть около двенадцати ночи. Посылая депешу в Благословенную, командующий правобережной группировкой войсковой старшина Лукин строго приказал проследить за поведением благословенцев на собрании: примут ли предложение о поддержке. Обо всём немедленно докладывать ему, Лукину.
Отряд из Нежинки выступил на Оренбург. Уже в дороге Лукин получил несколько донесений: «Благословенная согласна поддержать набег». «Благословенная собирается к выступлению». «В Благословенной на площади идёт молебен о даровании победы». «Она выступила».
Точного времени набега Оренбург не знал, но всё ж был уведомлён об этом. Ночами в двух верстах за Форштадтом выставлялся усиленный караул на Нежинскую дорогу.
Отряд Лукина остановился верстах в пяти-семи от Форштадта, – вперёд были посланы сани с огромной плетёной корзиной для подвозки мякины[39]. В ней, покрытой брезентом и не привязанной к саням, сидели вооружённые казаки, сбоку около коня шёл казак, как бы везя в город продажу.
Каждого проезжающего караул останавливал и обыскивал. Сани с плетёнкой поравнялись с постовой землянкой. Из неё – в тридцати шагах от дороги – вышли шестеро и, бряцая в темноте оружием, направились к саням.
– Что везёшь?
– Мякину!
Караул подошёл к саням вплотную, чтобы заглянуть в плетёнку. Через мгновенье он полёг весь – зарубленный, зарезанный, задушенный выскочившими казаками. В землянке уничтожили без выстрела остальных.
Подъехал отряд, торопливо двинулись к городу. В первых кварталах Форштадта беспощадно уничтожили штаб караулов для связи с центром города. Вот Форштадт уже позади – оставленные там казаки шныряют по домам, ищут большевиков и сочувствующих.
Главные силы отряда проникли в город. Преодолев слабое сопротивление красноармейских частей в Форштадте, казаки ринулись в городской центр. Смерть хватала всех без разбора…
3
Колонна из Благословенной въехала в город уже часов в десять утра. На площади, отделяющей Форштадт от города, пахло пороховым дымом, кровью – там лежали убитые и раненые, их было очень много. Некоторые из них бесчеловечно изрублены, другие просили о помощи. Кто они, понять нельзя: красные или белые, просто ли городские обыватели. Почти все в штатской одежде, все русские.
Мишка спрыгнул с саней, побежал смотреть убитых, первый раз в жизни он видел их. Колонна остановилась около здания Оренбургской станицы. Подъехал верхом на коне Лукин, поблагодарил за поддержку.
Без всякой команды казаки группами уходили в глубину города, откуда раздавались оглушительные выстрелы.
Пётр и Мишка держались вместе в группе человек из двадцати. Их подвели к зданию семинарии, приказали стрелять в окна с середины улицы. От выстрелов некоторые стёкла вылетали вовнутрь, в некоторых пуля сверлила дыру, как буравом. Из здания никто не отвечал, оно было пусто. Группа направилась дальше. Встретились незнакомые казаки, гнавшие пленных «большевиков». Мишка пристально смотрел на пленных, он увидел таких же, как и он сам, людей. Казак из Мишкиной группы вышел вперёд, подняв руку, остановил конвой, вывел за руку одного пленного, конвойным же сказал:
– Я этого типа знаю, он казак линейных станиц, я с ним служил вместе, он – ярый большевик. Этих ведите, а он будет рассчитываться здесь.
Конвой подал знак пленным следовать дальше, а обречённый на смерть большевик остался. Казак-белый деловито-равнодушно, без запальчивости воткнул штык ему в бок, как в чучело на учении. Штык вышел на четверть из другого бока.
В предсмертной агонии раненый судорожно схватился за ствол винтовки и тихо валился на бок. Убийца вырвал винтовку. Упавший вниз лицом раненый потянулся и повернулся с живота на бок. Из толпы вышел казак с большой рыжей бородой, добивая, выстрелил в лежащего. Тот тряхнулся всем телом и потянулся в последний раз. Группа направилась дальше, а казак-большевик остался лежать на снегу большой птицей, убитой так, мимоходом – пробуя ружьё или проверяя меткость.
В первый раз Мишка видел, как люди встречают смерть, которую, может быть, не ждали и полчаса назад, а днём раньше – тем более. Тогда человек собирался жить много лет, строил планы, хотел любить, быть любимым… Мишка ещё раз оглянулся на бездыханный труп. «Ах, так вот оно что, – думал он, – вот как убивают, вот как умирают. Оказывается, и то и другое так просто и так легко, что напрасно так много ведут разговоров о жизни и о том, как лучше устроить её. А ведь подумать только: чик – и жизни нет. Или хвороба какая вязы человеку свернёт, или люди помогут, вот и собирайся долго жить, да ещё – хорошо жить. В общем, надо беречь жизнь другого, её защищать от смерти, это легче, чем уберечь свою, за неё не удержишься, когда люди захотят этого. А вот делается как-то наоборот: каждый старается уничтожить другого и гибнет сам»… Мишка шёл и упорно думал о том, что так потрясло его.
Зашли в какой-то двор казармы, там помещалась военная часть, теперь отступившая на дальнюю окраину города, откуда неслись звуки выстрелов. Казаки вбежали в казарму, рубили шашками подушки, матрасы, койки.
Мишка, дрожа от какого-то нетерпения, выбежал со двора казармы, побежал дальше, в глубину города, к выстрелам, брата Петра бросил. Нет, ему не нравилась такая война, чтобы встречать пленных и колоть их штыками или рубить брошенные матрасы. Он хотел увидеть войну настоящую, когда противники друг против друга с оружием в руках. Мишка побежал быстрей, чтобы увидеть войну и повоевать. Он оставил позади Николаевскую улицу, толчок. Вот уже Хлебная площадь. Кругом щёлкают выстрелы.
У нападающих казаков на рукавах – белые повязки. Мишка с белым лоскутом на рукаве машинально повернул назад, потом – налево за угол, побежал по Введенской улице к кафедральному собору. Стрельба трещала со всех сторон. Звуки выстрелов схватывались стенами и дворами огромных зданий, отражались ими. Направление звуков так искажалось, что скорее можно было принять их за выстрелы с противоположной стороны.
Мишка уже добежал до угла Введенской и Петропавловской улиц. В окне длинного и низкого углового дома, на карнизе которого вывеска с часами, показалась человеческая фигура, она в волнении махала Мишке рукой, подавала знаки, чтобы он уходил. Мишка остановился, нерешительно повернул и пошёл обратно. Он сделал уже с полста шагов, когда из-за дома, принадлежащего часовому мастеру, выбежали трое с винтовками и дали по Мишке залп. Горячая струя воздуха резанула Мишке по правой щеке и уху, он оглянулся и побежал. В полквартале оглянулся ещё раз: двое стояли на месте, а третий преследовал Мишку и был уже в двадцати шагах. Мишка остановился, злобно сверкнул глазами, вскинул к плечу винтовку. Красногвардеец повернул обратно – как видно, у него не было патронов. Мишка опустил винтовку и двинулся дальше.
Предупреждение из окна часовщика спасло Мишке жизнь. Его издалека заметили трое красногвардейцев и ждали за углом, чтобы залпом застрелить в упор. Не суждено было Мишке погибнуть на этот раз…
Через квартал ему встретилась женщина.
– Слушай-ка, молодой казачок, сорви белую повязку, здесь кругом красные, – оглядываясь, вкрадчиво сказала она, – сорви-ка поскорее, милок.
Мишка развязал белый платочек, положил в карман. Свернув налево, на Орскую улицу, он увидел двух человек с белыми повязками, они входили в какой-то двор. Мишка нацепил повязку снова и завернул в тот же двор. В его глубине кроме вошедших двух было ещё три казака, они устанавливали к каменной стене шесть человек для расстрела.
Мишка подбежал к ним:
– Что вы делаете, сволочи? – не своим голосом закричал он. – Не смейте стрелять! Смотрите, кого стреляете. Это ж наши, форштадтские (хотя он, на самом деле, не знал их).
Казаки обалдели, попятились назад, некоторые наставили на него винтовки.
– А ты кто такой? Откуда? – злобно кричали они.
– Пошли скорее со мной, вон там настоящий бой идёт, туда надо, а эти никуда не денутся, если они виноваты, они сзади фронта… А вы марш отсюда, чего разинули рты, стоите? – закричал он на людей у стены.
Двое из них зарыдали от радости, по их лицам градом катились крупные слёзы.
Выйдя из ворот, казаки увидели, что случайно спасшиеся побежали в сторону Форштадта, на территорию, занятую казаками.
Мишка с гордостью ещё раз заметил казакам об их оплошности, хотя и сам не знал, как это совпало. Он повёл группу на Гостинодворскую улицу, откуда бежали люди, крича, что там идёт настоящий бой около дома Панкратова. Мишка бросился туда, казаки же отстали и вернулись, все они были незнакомы ему.
На Гостинодворской ничего нельзя было понять: люди толпились группами, стреляли, один выстрел вызывал три-четыре отзвука. Прежде чем стрелять в толпу, спрашивали друг у друга: «Вон это наши или они?» Люди перебегали улицу, падали, тащили раненых. Около угла дома Панкратова толпилось с десяток казаков, они заглядывали за угол и стреляли туда. Мишка тоже подбежал и заглянул за угол: на другом порядке переулка, у ворот какого-то дома так же толпилось человек двенадцать, казаки стреляли по ним, а те – по казакам.
Мишкин станичник Бурлуцкий вышел вперёд, за угол, чтобы выстрелить, но винтовка выпала у него из рук, и он упал на спину. Пуля попала в бровь и вышла в затылок.
Мишка забежал за угол, стал стрелять по толпе у ворот. Оттуда часто защёлкали выстрелы, пули впивались в кирпичную стену вокруг Мишки, летели осколки кирпича. Мишка звал в атаку на людей у ворот, но казаки не согласились. Он плюнул, надел винтовку на плечо и торопливо пошагал к Форштадту.
Выйдя на Форштадтскую площадь, он увидел и услышал движение и стрельбу слева от зелёного базара до монастырских кладбищ. Мишку потянуло туда, он спешил, как будто искал пропавшую красавицу-смерть, но её нигде не было, и у него болело сердце от неудовлетворённого желания. Сердце просило какого-то исцеления, может быть – пули…
Мишка увидел неприятельскую цепь, бегом наступающую по базарной площади, растянутую по Инженерной улице до мусульманских кладбищ и дальше, со стороны кузнечных рядов, наступающую обходным движением по монастырским кладбищам к Форштадту с севера.
4
В начале этой ночи эшелоны красногвардейцев отправились из Оренбурга на фронт к Илецкой Защите – станицы, расположенные по линии Ташкентской железной дороги, восстали против советской власти и рвались к этому городку, чтобы с его захватом прервать железнодорожное сообщение Оренбурга с Ташкентом.
Эшелоны уже подъезжали к Защите, когда в Оренбургский ревком поступило донесение о набеге и казачьей расправе в бывшем юнкерском училище. Была дана команда о немедленном возвращении эшелонов – в Оренбурге почти не осталось войск. Нёсшие комендантскую службу красноармейцы были поголовно уничтожены в училище.
Часам к десяти утра возвратившиеся части рассыпались по привокзальным улицам и повели наступление к центру города, где и вошли в соприкосновение с казаками, без всякой команды, кучками бегавшими из дома в дом, с улицы на улицу. Казаки считали, что город свободен от войск и дело только за уничтожением отдельных сопротивляющихся.
Организованными в боевые единицы казаки не были, ехали обозом, на санях, как на базар, а когда разошлись по городу, то другого названья, как банда, им нельзя было дать. Несмотря на то что все офицеры были на стороне казаков, они не могли организовать планомерного удара по городу, почти пустому.
Встретившись с красноармейскими цепями, казаки толпой, табуном побежали назад, как будто не было необходимости драться. Отряды же со стороны Сакмарской и Павловской станиц так опоздали, что подступили к городу только часам к десяти дня, вместо двенадцати ночи, и топтались на месте, пока отряд Лукина был совсем вытеснен из города, – тогда они, как будто только этого и ждали, повернули восвояси, отказавшись атаковать город, хотя их удары по обоим флангам красных цепей имели бы решающее значение…
Когда Мишка увидел наступающие цепи и отстреливающихся казаков, он бросился к центру фронта – против мясного базара. Навстречу разрозненными группами бежали отступающие, красные же цепи представляли правильные линии, за первой следовала вторая. Откуда-то со стороны вокзала начало бить шрапнелью по Форштадту орудие. Мишке хотелось рассмотреть летевшие где-то в вышине над площадью снаряды, которые рвались сзади, над Форштадтом. Он впервые видел эту картину: белый огромный клубок дыма на месте разорвавшегося снаряда долго висел в воздухе, вниз воронкой летели во все стороны шрапнельные осколки.
От красной цепи щёлкали частые, беспорядочные выстрелы. Пули свистели, разрезая воздух. Сбоку от Мишки упал казак – на спину, он был мёртв. Мишка узнал в убитом своего сельчанина Колесникова и стал стрелять с колена по цепи. Рядом упал ещё один казак, за ним второй, третий. Правее после отступающих казаков остался раненый, к нему подбежали из красной цепи и два раза в него выстрелили.
Правее Мишки цепь приблизилась на расстоянии не более тридцати шагов. Мишка торопливо стрелял, пока не услышал внятный голос красногвардейца из цепи: «Брось, молодяк, не стреляй!» Мишка на мгновение увидел красивое, добродушное лицо того, в кого он, может быть, несколько раз стрелял, хотел убить. Мишка оглянулся и побежал. Около него никого не было, казаки отбежали уже дальше, чем была неприятельская цепь, они останавливались и стреляли мимо Мишки в противника.
Мишка больше не стрелял, как будто добродушное лицо «врага» запретило ему это делать, оно, это лицо, всё ещё стояло у него перед глазами. Мишка пересёк площадь. Сзади, уже не останавливаясь, бежали незнакомые казаки. Цепь неприятеля несколько приотстала. Мишка бежал уже Форштадтом, по Атаманской улице, над головой где-то в вышине с грохотом рвались снаряды, кое-где с форштадтских дворов щёлкали винтовочные выстрелы – видимо, в отмщение за ночной разбой.
Около здания аптеки одновременно с щёлкнувшим сзади выстрелом горячий воздух лизнул Мишку по левой щеке, он качнулся, пошёл шагом, не оглядываясь, рукой пощупал щёку – крови нет. Вспомнил о белой повязке на руке, сорвал её, положил в карман поддёвки. Вот дом сестры. С бледным лицом в слезах сестра встретила Мишку на пороге.
– Ну как, Мишенька, отступают наши-то? А где же Митя и Петя, живы ли они?
Мишка настолько был расстроен, что не мог говорить. Как будто на него наставили дуло винтовки и сейчас грянет выстрел, хотя и жить-то ему уж как будто не хотелось, всё в жизни было потеряно. Он сдавленно ответил:
– С Петей мы как-то разошлись на Орской улице, а Митю видели, только когда въехали в Форштадт, утром.
– Ну, давай покушай немножко, красавец ты наш. Очень-то не расстраивайся, покушаешь и прямо ступай скорее домой, – просила сестра и поставила на стол обед.
Мишка глянул на еду и его затошнило. Было уже два часа дня. Так сильно куда-то рвалось сердце…
– У меня вот есть крендели в кармане, мама ночью наклала, но я не хочу, – сказал Мишка. – Дождусь, что большевики захватят и вместе с тобой расстреляют.
Сестра тоже боялась этого, но брата почему-то не хотела отпускать. Сейчас, как никогда в жизни, ей хотелось смотреть и смотреть на него, чтобы насмотреться досыта, навсегда. Мишка стоял у порога с винтовкой на плече, прислонившись к косяку. Лицо у него было бледное, искажённое, печальное, жалкое. Он тоже старался насмотреться на сестру, но неведомая сила толкала его за дверь. От опасности ли толкала или на опасность, неизвестно. Неведомая до этого, пронзительная любовь брата и сестры сказала обоим, что больше они не увидятся…
Пристальнее посмотрев ещё раз на сестру, шатаясь, как пьяный, Мишка вышел во двор. Тихая тёплая погода начавшейся весны теперь дышала холодом, даже снежные сугробы казались ему не белыми, а какими-то серыми, страшными. В квартале от них лопались выстрелы. Мишка вышел на улицу, за ним сестра. Рукой он подал знак, чтобы она вернулась во двор, в безопасное место, сестра повиновалась, он закричал вслед: «Прощай!» – и пошёл от ворот.
Всюду скакали казаки, все направлялись в Форштадт на Нежинскую и Благословенскую дороги. На санях какие-то казаки закричали: «Мишка, Мишка! Попадёшь в лапы, иди скорей!» – но не остановились, проскакали.
Беспорядочная череда отступающих казаков на санях, верховых, пеших потянулась от Форштадта к Благословенной. А там женщины, старики и подростки со слезами встречали своих родных.
Увидевшие их живыми и здоровыми радостно бежали за санями, расспрашивали об убитых и раненых.
5
Обливаясь слезами, Елена Степановна стояла за станицей. Слёзы застилали ей глаза, не давали видеть дорогу. Вдали показалась подвода, в ней три человека. На вопрос: «Не видели Мишу?» – те ответили, что в последний раз видели в обед, у дома Панкратова, где был убит Бурлуцкий, а потом не видели. Там он два раза выбегал за угол и стрелял в большевиков, а за этот угол нельзя было голову показать. Вот он какой дурной, этот самый ваш Мишка.
Подъехала и ещё одна подвода, казаки сказали, что они из Форштадта выехали последними, за ними вслед вышел какой-то пеший, но его догнали несколько всадников из большевистской кавалерии и зарубили прямо у них на глазах. Если Мишки всё ещё нет, то не иначе как это он. Елена Степановна упала в снег лицом и говорила что-то бессвязное. Её подняли, положили на сани, но она быстро очнулась, соскочила с саней и с широко раскрытыми глазами и разведёнными руками, как молодая, побежала по дороге к Оренбургу. Ей теперь хотелось лишь одного: чтобы скорее добежать до убитого сына и чтобы скорее зарубили её рядом с ним.
Сколько она бежала по пустынной дороге, она не помнила и не чувствовала. Сколько раз падала, тоже не знала, у неё были разбиты колени, ладони, лицо. Наконец ей показалось: впереди много точек. Не иначе как кавалерия. Точки двигались навстречу, а потом явственно казались всадники. Она бежала и в исступлении кричала бессвязные слова: то просила или требовала отдать ей сына, то просила убить её, чтобы быть с сыном вместе. Между тем люди, как грозовая туча, двигались к ней. Она упала и потеряла сознание. А когда пришла в себя, то уже ехала на санях, её на руках держал Мишка. Казаков было четверо, они выехали из Форштадта другой дорогой и тоже видели, как кавалеристами был зарублен станичник Храмов Фёдор Михайлович.
Мишку ждали отец и Дмитрий. Пётр был уже около правления, где обсуждался вопрос об организации отряда для самоохраны и защиты, потому что обозлённые большевики могли явиться каждую минуту.
Спорили и судили: кто виноват в провале набега. Из Нежинки сообщили, что там задержали отступающего начальника отряда Лукина – его собираются везти в Оренбург и выдать властям, чтобы смягчить вину казаков.
Поговаривали уже и здесь о выдаче своих офицеров, но большинство доказывали, что офицеры ни при чём, они не только не настаивали на участии в набеге, а, наоборот, были против этой затеи. Не надеясь на твёрдость этих доводов, офицеры всё же покинули станицу и уехали вверх по Уралу, к Орску. Там где-то был Дутов…