Глава первая
1
Последствия дикой расправы казаков над Оренбургом в ночь на 22 марта 1918 года нависали грозовой тучей. Первый удар возмездья должна была принять станица Благословенная как подгородняя.
На оренбургскую дорогу смотрели, как на источник смерти для всей станицы. Хотя на этой дороге стояли посты, все казаки, старые и молодые, спали одетыми. При малейшем стуке вздрагивали, выбегали на улицу. Жёны просиживали ночи около спящих мужей, слушали, не загудит ли колокольный набат, не застучат ли выстрелы, – чтобы успеть разбудить сонных.
Ожидая нападения, казаки сознавали, что наказывать их есть за что, и большевики это сделают. Но те не шли, не до этого было.
Неотступного внимания требовал Илецкий фронт, где казаки грозили парализовать Ташкентскую магистраль. На их разгром и уничтожение вышел отряд красногвардейцев под командованием Цвиллинга. Он оттеснил казаков от железной дороги на участок Илецкая Защита – Акбулак и преследовал до станицы Изобильной.
Видно было, как отступающие обозы белых потянулись из станицы. Отряд Цвиллинга решил занять Изобильную.
Пустые кварталы поразили могильной тишиной, как будто селенье вымерло. Отряд вступил в станицу. На церковной площади возник митинг.
Вдруг раздался выстрел бомбомёта. Из-за церковной ограды и со дворов ураганом вынеслись казаки – и со всех сторон пошла глухая, яростная расправа и быстро кончилась. Отряд Цвиллинга погиб весь вместе с начальником и штабом…
Расхождение между казаками и советской властью росло с каждым днём. Установить новую власть в станицах и посёлках было невозможно – организованные отряды казаков, подступавшие под самые стены Оренбурга, ежедневно заходили в сёла, истребляя всех причастных к сельским советам. Отряды в казачьих станицах, будто для охраны от большевиков, сами делали налёты на дорогу и на селения, принявшие чужую власть.
2
Уже снег стал проваливаться на дорогах. На Урале лёд посинел, по нему сплошь натаяла вода. В зауральных станицах с нетерпением ждали разлива Урала и оврагов, отделяющих их от Оренбурга.
Если раньше жители Благословенной сетовали на реку, каждую весну преграждавшую путь в город с продажами, то теперь они были рады разливу реки – это хоть на время делало жизнь менее опасной, давая вздохнуть полной грудью, а там, что бог даст, авось всё забудется, утрясётся, и с большевиками помиримся.
Гора за Уралом на Форштадтской степи стала обнажаться, а гора за Бердянкой на киргизской стороне почернела. Урал бурлил жёлтой, как глина, водой. У берегов лёд высоко поднялся синими широкими лентами. Вода блестела, бурлила, лёд ещё стоял, потом со страшным скрежетом стал ломаться и двигаться вместе с водой.
Дорога в Оренбург совсем прервалась, облегчив душу, но из пригородных и находящихся около железной дороги станиц и посёлков приходили далеко не радостные вести. Рассказывали, что большевики сжигают дотла казачьи станицы, а жителей вырезают, что как только половодье кончится, овражки стекут, поля высохнут, красные высадятся из вагонов на Меновом разъезде, что в семи верстах к югу от Оренбурга, и нападут на станицу, о чём в городе открыто говорят…
Надвигалась посевная. В это время всегда весело готовились к посеву: ремонтировали бороны, плуги, сбруи, подсевали на решетах зерно. Табуны уже паслись в поле, вечером хозяева встречали их, а они с диким рёвом носились вокруг станицы и по улицам, пока не набегаются, и приходили домой все в грязи, тяжело дыша, как вволю наигравшиеся дети. Теперь же заготовленные с осени паханые земли уже сохли, местами их можно было боронить, чтобы не упустить время, но туда никто не ехал, даже не готовились к посеву. Скот в табун не сгоняли – боялись, что его захватят большевики. Закрытый дома, он жалобно кричал, разламывал рогами плетни и разваливал стенки сараев.
Когда же кто-нибудь, озираясь, ехал в поле боронить, его зло высмеивали: «Какой рабочий стал! Уж не богатеть ли вздумал? А не думает, что, может быть, завтра башлыки придут да вязы набок свернут, сукиному сыну. Уж дрых бы с бабой дома, да с неё на городскую дорогу почаще поглядывал!» «Да ведь чё бояться ему обчива двора-то, его бабы на всю енперию хватит», – говорили другие. А тот, если и хотел что-то посеять, вечером гнал вскачь домой, может быть, в последний раз переночевать с женой, которую большевики вот-вот заставят отвести на общий двор.
Настороженность замечали даже у животных – они с тоской смотрели хозяевам в глаза, лизали руки, плечи, головы. Табуны если робко и выгоняли, то на киргизскую сторону, подальше от Оренбурга.
Не могли понять киргизы возникшей смертельной борьбы между русскими. Они поддерживали борьбу казаков против советской власти потому, что большевиков не видели, не знали их идей. В киргизских аулах отсиживались контрреволюционно настроенные казаки и офицеры, сагитировавшие киргизов на свою сторону…
Как только просохла дорога, к Веренцовым приехал Кулумгарей. Он был печален, похудел. Как и другие киргизы, он вместе с казаками тяжело переживал это время. Он сказал Веренцовой:
– Балкуныс просил твоя на моя кибитка. Там будешь жить. Бачлык придёт, твоя далеко будет, а Мишка и Степан тада тоже придот. Так казал мой Балкуныс. Вот вся, собрайся!
Мишке Кулумгарей сказал, что Балкуныс плачет, просит его приехать в гости.
– Што ты, што ты, Кулумгарей, разве можно думать сейчас о гостях? Мы каждый день к смерти готовимся, а ты в гости зовёшь…
Кулумгарей засобирался и быстро распрощался, он боялся долго оставаться в станице.
Внезапно приехал Дмитрий и вечером куда-то ушёл. Жене сказал, что уходит на всю ночь…
3
Утром на следующий день ударили тревогу. Колокол звал всех на собрание. Мужской половине станицы объявили, что по приказанию казачьего командования и лично атамана Дутова станица Благословенная должна организовать отряд самозащиты и быть наготове к отпору при нападении на неё. Для этого казакам надлежит расположиться лагерем в поле, верстах в пяти от станицы, откуда и нести сторожевую службу вокруг, сосредоточив главное внимание на дороге в Оренбург. Предложение и распоряжение приняли единогласно.
Дома после собрания Пётр сказал, что в отряд Мишка не поедет – хватит и двух братьев, хотя и есть постановление: в отряд вступить всему мужскому населению, способному носить оружие. Пришедший Дмитрий поддержал его и добавил, что Мишке нужно остаться дома ещё и потому, что надо учиться сдерживать свой дурацкий, ничем не оправданный пыл.
– С удовольствием останусь, на черта нужен мне отряд, мне дома сидеть не дурно, я могу ещё посевом заняться, посею тебе и себе, – посмеиваясь, ответил Мишка.
На второй день без всякого строя по одному и группами на осёдланных и неосёдланных конях ехали казаки в степь на место сбора. Когда все собрались и Мишкины товарищи не увидели своего друга, они сказали избранному начальнику отряда, что если Мишка Веренцов не приедет, то и они уедут домой. После совета с Дмитрием начальник послал двух казаков, чтобы взять у Мишки коня с седлом. Дмитрий думал оставить Мишку пешим, лишить возможности служить.
Мишка копался во дворе, когда в ворота въехали двое. Не сходя с коней, они крутились посреди переднего двора, а увидев Мишку, закричали:
– Эй, трус! В отряд струсил ехать? Под бабий подол хочешь спрятаться? Вот начальник отряда прислал нас отобрать у тебя коня и седло.
Мишка нахмурился, подошёл к ним:
– А разве вы не знали, что я трус?
– Да нет, до сих пор не слышали.
– Коня и седло я не дам, а поеду сегодня сам. – Мишка, не желая больше говорить, ушёл на задний двор.
Довольные исходом, казаки с шутками выехали со двора, а в отряде передали Мишкин ответ начальнику. Тот, смеясь, пошёл к Дмитрию Степановичу:
– Митя, твой братан не дал ни коня, ни седла, а сегодня пожалует собственной персоной. Он у вас исключительно забавный, я давно присматриваюсь к нему. До войны его не знал, а когда приехал с фронта как делегат войскового круга, сразу обратил на него внимание и откровенно тебе скажу, он расположил меня к себе. Уверен, он пойдёт дальше нас с тобой.
Дмитрий задумался, ему не льстили эти похвалы, он не хотел, чтобы брату грозило то же, что и ему с Петром. Он печально покачивал головой в знак согласия, на сердце же было тяжело, но сделать он уже ничего не мог. Казаки могли негодовать: офицеры, мол, попрятали своих родных, а нас заставляют проливать кровь.
И Пётр не находил себе места, знал, что, если придётся отбивать наступление из Оренбурга или наступать, Мишку поминай как звали. Он какой-то сумасшедший, к тому же неопытный…
Мишка пришёл со двора невесёлый: не хотелось ехать в отряд, он не видел в этом ничего, что походило бы на действительную службу. Он подошёл к матери и тихо сказал:
– Мама, собери меня, я сейчас еду, а то уж вороны прилетали коня с седлом отбирать, а я лучше сам. Коня им отдать – они его замучают.
– Миша, да отдай им коня, а сам останься. Куда конь твой денется? Поездят да приведут. Ну а не приведут – не надо, а сам будешь дома, – здраво рассуждала Елена Степановна.
– Ну, я пойду к тяте, что он скажет, – процедил Мишка.
Степан Андреевич лежал в горнице на печке-голландке. Наташа пряла. Отец приподнялся на локоть, вопросительно смотрел на Мишку.
– Тятя, я сегодня поеду в лагерь. Уже приезжали – отбирать коня с седлом, начальник прислал. Ругались, трусом обзывали. Это мне хуже, чем ножом по горлу. Скоро и тебе старики проходу не дадут, все будут смеяться, – сетовал Мишка.
– То есть, как это коня отбирать? – кипятился, вставая, Степан Андреевич. – Ну уж нет, чёрта им в зубы, а не коня! Наташа! – сказал он снохе. – Иди, собирайте с матерью Мишку в отряд, после обеда он уедет.
Наташа, не говоря ни слова, пошла в другую комнату к свекрови. А у самой сердце разрывалось и слёзы заливали глаза.
– Вишь, не хочет, чтобы его назвали трусом, – сказала Наташа свекрови. – Да оно, конечно, разве легко отдать коня в чужие руки? Да и папаша-то никак не хочет отдавать, а посылает самого.
Елена Степановна замахала руками, побежала в горницу с криком:
– Пусть смеются! Если надо, то пусть и корову в придачу заберут! Парень дороже всей скотины и всего богатства. А ты, старый вояка, – напала она на Степана Андреевича, – поезжай сам! Ты забыл, как про него рассказывали казаки, как приехали из набега? А-а-а-а, забыл, долго ли такому молодёхонькому голову сломить, он везде лезет, как телёнок. Не поедет, да и всё тут. Пусть берут коня!
Отец и сын опешили. Степан Андреевич в упор смотрел на жену, не мог возразить против её доводов. Мишка стал успокаивать мать:
– Мама, страшно не хочется ехать в отряд, но ведь рано или поздно, а возьмут меня, и я без коня, пешком, а вынужден буду туда идти, да с позором, как трус, и там уже будут все ненавидеть меня, смеяться, нагайкой, мол, тебя выгнали. Да ведь и неизвестно, где надёжней уцелеть: там или здесь. В одну прекрасную ночь большевики сделают набег на станицу, а отряд в поле и знать не будет, как они здесь на твоих глазах меня изрубят на куски или повесят – много найдётся указать на меня пальцем, что я был в набеге и брат офицера. Я боюсь даже за тятю, ему надо ночевать в поле, поближе к отряду или вон у Кулумгарея в киргизах, а то он может поплатиться за нас троих. Собирай-ка лучше меня, мама, ни о чём не думай, так тебе лучше будет. Не узнаешь, где лучше, а где хуже, смерть не обойдёшь, не объедешь.
Степан Андреевич всё время жестикулировал в знак согласия с доводами сына.
Тяжело вздохнув, со слезами на щеках Елена Степановна пошла, нога за ногу, собирать сына. Наташа отправилась следом.
4
Мишка оказался в одном взводе с бесшабашным и самоотверженным Митькой – сослуживцем брата Петра по восьмому Оренбургскому полку. Как казака молодого набора Митьку мобилизовали во время войны, в полк он попал с пополнением.
Митька сдружился с Петром Веренцовым, хотя тот был намного старше его и с восьмым полком пришёл в Финляндию в первые дни войны, успев отслужить четыре года действительной службы. Выдержанный, уравновешенный, Пётр зрело смотрел на жизнь. Митьке же вообще не нравилась спокойная, без острых ощущений служба.
В Финляндии казаки скоро нашли общий язык с матросами, вместе пьянствовали, наводили ужас на публику в общественных местах. Митька по нескольку дней не появлялся в казарме, ночуя с новыми приятелями. И всё же ему страшно хотелось на фронт. Не заслуги и кресты тянули туда, а разгульная с мародёрством жизнь, как её, по крайней мере, представлял себе Митька. И случай не заставил долго ждать.
Пируя со Свеаборгскими матросами, они решили покататься на подводной лодке. В Финском заливе пьяные подводники потеряли мину. От страха перед трибуналом Митька бежал на фронт, где вступил в партизанский отряд, действующий в тылу у немцев.
То и дело отряд попадал в окружения, теряя при прорывах раненых товарищей, которых немцы тут же добивали.
Митьку захватили в плен после того, как под ним убили коня. Немцы выделили наряд, чтобы вести Митьку на допрос, после чего обычно вешали или, в лучшем случае, расстреливали. Вопреки обычаю, ему не связали рук, чтобы привязать другой конец веревки к седлу конвоира. Когда четверо пеших и двое конных повели его, Митька, ни с того ни с сего, расхохотался над такой небрежностью противника. Удивлённые немцы тоже рассмеялись над весёлым казаком, которого как партизана ждала казнь. А Митька буркнул себе вполголоса: «Я вам сейчас хвост покажу…»
Лишь только тронулись с места, казак прыгнул в кусты и через мгновение оторвался от конвоя. Конным мешал преследовать частый кустарник, пешие потеряли его из виду, кроме одного, четыре раза стрелявшего по нему с расстояния в нескольких шагов. Неведомая защита закрывала Митьку. Наконец он попал в болото, где увяз выше колена. Немец сквозь кусты выбирался на чистое место. Митьке грозила гибель, но болото оказалось узкое, он быстро перелез его, немец выстрелил и сам увяз одной ногой, вылез и преследовать не стал. Митька присел передохнуть и увидел, что на одной ноге нет сапога – снялся в болоте. Митька выругался, скинул и другой сапог, хватил его о дерево… Грязные портянки захватил с собой, после обёртывал ими ноги, чтобы не кололо, и обвязывал лыком или лозами-однолетками.
Он бродил двое суток, был недалеко от фронта, который вполне мог перейти ночью и присоединиться к русским войскам, но он искал свой партизанский отряд, найти который было труднее, чем иглу в стоге сена.
Ночью и днём Митька наталкивался на неприятельские посты и конные разъезды, но убегал от них, как заяц от пешего охотника. На третьи сутки он наткнулся на постовых своего отряда, чуть не застреливших его, – он был в шинели убитого саксонца, у которого удалось разжиться сдобными сухарями и ромом, так что не успел как следует протрезвиться. После залпа, данного по Митьке постовыми отряда, он в бешенстве выругался, потрясая в воздухе кулаками. Постовые узнали своего и опустили винтовки.
Друзья встретились вновь, и потекла прежняя жизнь. Не одна польская, еврейская или немецкая женщина грозила вслед этим громилам и проказникам, от которых ни молитвой, ни проклятьями спасенья не было. Некоторые после искусственных проклятий приставали к отряду и не хотели уходить, их приходилось силой оставлять дома, чтобы не подвергать опасностям войны.
Когда осенью 1917 года прекратились военные действия на позициях (отряд узнал об этом от пленных немцев), в тёмную, холодную, дождливую ночь они присоединились к русским войскам в районе Молодечно – Вилейка. Позже Митька с донскими казаками Щегольковым и Платовым пробрался под Петроград в армию Корнилова, наступающую на столицу. А оттуда – на Дон, когда узнал, что там идёт какая-то война.
Как только дошли слухи об Оренбургском фронте, Митька двинул восвояси: «Хоть здесь ещё немного повоевать». Его ждали домой, а он почти под самыми стенами Оренбурга в тридцати километрах от дома, в морозные январские ночи шёл с винтовкой наперевес в атаки на станциях Платовка, Гамалеевка, Общий Сырт, Каргала на красные части Кобозева. Около четырёх лет Митька не был дома, но по своему желанию примкнул к офицерским и кадетским частям, защищавшим Оренбург, хотя, как и другие, был пропущен через фронт Красной гвардией под честное слово.
Здесь-то Митька и встретился со своим станичником Дмитрием Веренцовым, который командовал офицерско-кадетской частью, с ним вместе отступал до самого Оренбурга. Поэтому они вместе и явились с фронта в станицу в одну и ту же январскую ночь.
5
В набеге на Оренбург Митька заметил пылкость Мишки Веренцова. Как только тот появился в отряде, Митька подбежал к начальнику с просьбой зачислить Михаила Веренцова в первый взвод, где был сам.
Переступив порог, Мишка услышал голос Митьки из глубины юрты:
– Михаил! Михаил! Эй, Веренцов, иди сюда, вместе будем! Пётр ваш вот тоже здесь поместился, – обманывал Митька (Пётр был в штабных юртах). Справа и слева Мишку звали его товарищи и сверстники, а он стоял у дверей и смотрел на всех новичком. Митька вскочил, подбежал к Мишке, схватил за руку и повёл в глубину юрты, как в могилу…
Они подружились и дали друг другу слово всюду быть вместе.
В первую ночь Митька рассказал приятелю, как в Финляндии в состязаниях по джигитовке лучших джигитов восьми полков разных казачьих войск взял первый приз оренбургский казак Пречистенской станицы Анисимов Макар, а по уколам пикой – «наш Благословенский» Щёголев Михаил. Хотя Мишка знал об этом от брата Петра, но слушал с интересом, особенно о приёмах, какими пользовался Анисимов.
– Да, неплохо бы так джигитовать, как Анисимов, – заметил он.
– В разъездах будем вместе, я много тебе расскажу, Михаил, о службе в партизанском отряде в тылу у немцев, – сказал Митька, – а сейчас давай спать. Под городом в разъезде, может быть, встретим наших станичников-большевичков, которые убежали к красным. Ух, уж я бы над ними потешился, – скрипнув зубами, крепко выругался он.
Митька уже спал, а Мишка лежал и думал об ушедших из станицы в Оренбург трёх казаках и завидовал им. Казаки эти, осудив действия станичников против советской власти, ушли в одну из тёмных весенних ночей. Если бы они попали в руки станичников, они были бы жестоко казнены.
Мишка связывал город с долгожданной встречей с Галей. Ведь путь от Калуги до Оренбурга открыт и, возможно, она теперь в Оренбурге у его сестры…
Иногда Мишка принимал решение сбежать в Калугу, но другого пути, в объезд Оренбурга, он не знал. Пройти же там было крайне рискованно – расстреляют по наговорам тех же станичников как брата офицера и за родню. Что там, могут заподозрить даже в шпионаже, и тогда поминай как звали. Но не столько расстрела боялся Мишка, как того позора для всей семьи во главе с братьями – все были бы заклеймлены за изменника Мишку. Долгими ночами обдумывал он будущее, но приходил лишь к тому, что до поры до времени служить в этом отряде всё-таки придётся.
6
Охраняя станицу от вторжения советских войск, отряд, и не он один, нападал на Оренбургско-Ташкентскую железную дорогу и вылавливал едущих из Оренбурга. Взятых тщательно допрашивали, нередко ночами они бесследно исчезали. Почти каждого задержанного, следовавшего с германского фронта домой через Оренбург, подозревали в шпионаже и расстреливали.
Отряды самозащиты станиц и посёлков общего руководства не имели, действовали самостоятельно, разрозненно, походили скорее на шайки, чем на боевые единицы. Подгородние станицы Бердская и Нежинская – без естественных рубежей защиты их от прямой атаки из Оренбурга – отрядов не создавали, но из них ушли все, не принявшие новой власти или прегрешившие перед ней, и примкнули к другим отрядам.
В этот год дорога на Оренбург заросла бурьяном и подорожником, как будто город был перенесён на другое место или поголовно вымер. Между обозлившимися казаками и красными творилась невероятная жестокость, особенно там, где в противниках узнавали своих станичников. Взятые в плен не просто расстреливались, а жестоко казнились.
Благословенский отряд пока не входил в соприкосновение с советскими частями под Оренбургом, но столкновение назревало. Отряд пока лишь высылал к городу разъезды и пешие разведки, а оттуда посылались усиленные конные группы для защиты железной дороги на участке Оренбург – Акбулак…
Только что рассвело, а отряд был уже на конях, построенный около штаба. Он направлялся куда-то на киргизскую сторону для разведки возможного появления противника.
Начальник отряда Скрипников отозвал взводного первого взвода и что-то ему тихо сказал. Взводный вызвал из строя Митьку, дал распоряжение. Радостный Митька подъехал к другу.
– Сегодня едем в разъезд под город, – возбуждённо сказал он, – выбери хороших четыре человека, поедем вшестером.
Мишка выехал из строя вперёд, чтобы видеть всех, указывал нагайкой на тех, кого вызывал. Те выезжали молча и не без удовольствия, все молодые, как Мишка. Четвёртого показал нагайкой Митька – фронтовика на чёрном, как смоль, красивом коне: «Ты, Курмай, поедешь с нами, я тебя не оставлю», – уличной кличкой назвал он казака. Тот с улыбкой выехал из строя.
Казаки переменным аллюром направились к Оренбургу, к деревне Карачи в семи верстах от него, близ разъезда Меновой. Деревня была усиленным советским заслоном.
В двух верстах разъезд остановился. Ближе сходиться не разрешалось, чтобы не рисковать в пятнадцати верстах от основных сил.
Казаки, отстоявшие свои сутки и направляющиеся в отряд, сообщили, что вчера в Карачах заметили какое-то движение, как видно, конницы, но близко не подъезжали, как и было приказано. Распрощавшись со сменным разъездом, Митька приказал спешиться и отпустить подпруги, позвал Мишку к себе. Держа в поводу коней, они отошли в сторону.
– Как думаешь, Мишка, поедем с тобой в Карачи? Ведь сутки сидеть без дела, с ума сойдёшь. А там что-нибудь да увидим.
– Как я думаю? Я тоже так думаю, – согласился с приятелем Мишка.
– Ребята, вы останьтесь здесь, а мы проедем ещё немного вперёд, – сказал Митька. – Мы сейчас вернёмся. Ты, Вася, останься за старшего, – обратился он к казаку на карем коне.
И приятели поскакали.
7
Солнце подходило к полудню, сильно жгло землю. Ковёр непаханой целины ещё не потерял разноцветья. Кружились над головой, звонко веселились жаворонки, где-то тыркали стрепеты. Карачи в полуверсте зловеще молчали без признаков жизни.
Вот первые дворы рядом… Какая-то женщина торопливо перебежала улицу, по-над домами пробралась за крайние дворы, отгородившие её от деревни. Она оглянулась назад, посмотрела по сторонам и тревожно замахала обеими руками – чтобы всадники поскорее убирались прочь. Друзья переглянулись. Махавшая юркнула за дом и скрылась во дворе. Оба машинально, не говоря ни слова, повернули коней обратно, как будто решили не противиться нечаянной просьбе.
Когда стало ясно, что белые повернули назад, откуда-то с задних дворов раздался выстрел, потом залп. Одновременно из-за домов выскочили восемь всадников и погнались за казаками, стреляя на скаку. Погоня продолжалась с версту, и лишь когда навстречу появились скакавшие на помощь четыре всадника, оставленные на заставе, красноармейцы повернули обратно в Карачи. Казачий разъезд вернулся на своё место. Предупреждение женщины спасло приятелей от гибели.
От обеда Мишка отказался и лёг спать. В последнее время он не мог освободиться от тяжёлого настроения, не находил себе места, даже лишился аппетита. Подобное он испытывал у сестры при отступлении из набега.
Как только Мишка заснул, ему привиделось, что он стоит на зелёном огромном поле, впереди его пропасть, дна которой не видно в тёмной глубине. Мишка пристально смотрит на такое же огромное поле по ту сторону пропасти. Издалека с поднятыми для объятий руками бежит Галя.
Перед пропастью она не остановилась, закружилась в воздухе, как бабочка, и медленно полетела на дно, исчезла в тёмной пучине. Мишка с плачем и криком рванулся к этой пропасти и чуть не сорвался с кручи. Если бы на дне видна была Галя, он бросился бы за ней. Он с рёвом схватил себя за чуб обеими руками. Разбудил его удивлённый и взволнованный Митька.
– Миша, Миша, ты что так кричишь?
Мишка сел и без стыда продолжал плакать как ребёнок, слёзы залили ему лицо.
Митька присел на корточки перед другом. У него были братья, но он никогда не испытывал к ним такой жалости, как сейчас к расстроенному Мишке, которого успел-таки полюбить.
Подошедших было на шум казаков Митька отослал обратно, сам вытирал Мишке слёзы.
– Ну, расскажи хоть, в чём дело? – спросил Митька товарища, когда тот пришёл в себя.
– Ох, Митя, гадкий сон приснился. – Мишка, смущаясь, неловко рассказал о Гале, о себе, о только что увиденном.
Митька задумался, сон произвёл на него впечатление, но, чтобы развеселить друга, он сказал:
– Брось, Михаил, это всё ерунда, о бабе казак не должен плакать. Стенька Разин не плакал и нам не велел.
– О-о-о, ещё как заплачешь, если припечёт как следует. Стенька дурак был, у него сердца не было, – возразил Мишка. – Нет, мне баб жалко бывает, как хочешь, ругай меня. Мужчину не пожалею, убью, если надо, а бабу пальцем не трону.