1
Шестой Оренбургский казачий полк, где проходили действительную службу казаки первого отдела, в мирное время расквартированный в Ферганской долине, в начале 1918 года находился в Ташкенте. Его начальство во главе с командиром покинуло полк, боясь новой власти. Казаки стали расходиться по домам. До Оренбурга им приходилось пробираться верхом, пешком, на случайных поездах – от Оренбурга до Ташкента шли стычки между советскими частями, охраняющими дорогу, и белыми. Особенно опасным был участок Челкар – Оренбург. Непрерывные стычки на перегоне Актюбинск – Оренбург парализовали движение. Казаки, добравшиеся до Челкара или Актюбинска, устремлялись на Орск, чтобы оттуда дойти до дома.
Бахчеев, один из троих благословенцев, служивших в шестом полку, не рискнул возвращаться на родину и поступил на работу в Ташкенте – до более спокойного времени, двое же других, Сальников и Андронов, решили добраться до своих мест. Вокруг Оренбурга шли ежедневные схватки. Благословенная была сожжена дотла, жители ютились в киргизском ауле. Плачущие женщины и старики снова и снова разыскивали места своих дворов – сгорело всё, виновных и не виновных.
Благословенцы прибыли в Орск, где формировался красноармейский отряд. Командовал им бывший казачий офицер Николай Каширин, решивший бороться против атамана Дутова. Для поддержки Оренбургского гарнизона Каширин должен был пройти походным порядком по правому берегу Урала. Сальников и Андронов прибились к этому отряду, чтобы с ним дойти до Оренбурга.
Из станицы Красногорской, лежащей на полпути, благословенскому отряду сообщили о движении Каширина. Было приказано переправиться через Урал и преградить красным путь, хотя у них насчитывалось до тысячи пехоты и кавалерии.
Места переправы Каширин прошёл ночью, незамеченным – благословенцы прозевали. Вот каширинцы вступили уже в Нежинскую, что в восемнадцати верстах от Оренбурга на правом берегу Урала – напротив станицы Благословенной.
Андронов предложил Сальникову ночью переплыть через Урал, к своим. Узнав от нежинцев о резкой враждебности благословенцев к советской власти, об их отряде, сражающемся с красными, Сальников встал на перепутьи: жена и её родители в Оренбурге, там красные; родители же и всё родство – в Благословенной, там белые; два родных брата и много близких родственников – в отряде, куда придётся вступать. Тогда к жене с ребёнком, к тестю с тёщей попасть не удастся никогда – за уход из каширинского отряда грозит расстрел. Пойти с Кашириным в Оренбург – значит, никогда больше не увидеть отца, мать, братьев, сестёр, – он будет считаться изменником.
Сальникова мучило то и другое. Ни с кем из родных и знакомых он не виделся несколько лет. Он подходил к берегу Урала и отходил, не решаясь плыть на свою сторону.
Наконец он решил: дойти с Кашириным до Оренбурга, увидеться с женой и ребёнком, потом как-нибудь перебраться к своим в Благословенную. Готовому плыть Андронову он сказал, что завтра рано утром будет стоять на Нежинском берегу, пусть со своей стороны выйдут его родители и братья, чтобы повидаться через реку.
Переплывший Андронов вступил в отряд. А на берегу Урала рано утром стояли родители Сальникова и ждали своего Алёшу, чтобы увидеть его после многолетней разлуки.
Весь отряд скрежетал зубами по адресу Сальникова, оставшегося у красных, изменившего казачеству, перешедшего на борьбу против своих братьев. Лишь один из братьев Алексея вышел с родителями на реку. Из кустов противоположного берега показалось трое. Это был Сальников и двое провожатых – красноармейцев.
– Алёша! Алёша! – С протянутыми руками мать лезла в воду, она была близка к обмороку.
Отец, брат и родные плакали вслух или вытирали слёзы, плакал на другой стороне Алексей.
– Сыночек мой родимый, иди сюда, к нам, – голосила мать, – за что ты на нас прогневался, покидаешь нас навсегда? Я все глазыньки выплакала по тебе, а ты вот показался, как ясное солнышко, и уходишь от нас заживо в могилушку, наверное, только там я тебя увижу, а на этом свете больше не увидимся никогда.
– Мама! Тятя! Милые мои, я уже теперь не могу перейти к вам, – кричал, обливаясь слезами, Алексей. – Вот и они уже не разрешат этого сделать, они посланы со мной для этого, – указал он на вооружённых красноармейцев.
Рыбак, житель Нежинской, оказался поблизости, слушал крики. Один из красноармейцев подозвал его:
– Садись, товарищ, в лодку, привези с того берега мать вот этого товарища, только из мужчин никого не сажай…
Мать Алексея не могла оторваться от сына, не могла сказать ему ни слова, пока красноармеец не подал знака рукой об окончании свидания. Когда сына увели в Нежинскую станицу, мать долго лежала на песчаном берегу Урала. Наконец она встала, опершись на плечо рыбака, вершковыми шагами пошла к лодке. И опять оглядывалась, обливаясь слезами, и опять падала на песок.
В Нежинской труба играла «поход». Отряд Каширина выступил на Оренбург.
И мать, и сын сердцем чувствовали, что не увидятся больше никогда…
2
Многие, знавшие Каширина, не верили, что он у красных. Особенно не допускал этого Дмитрий Веренцов. Он совсем уж было хотел переправиться через Урал и встретить своего друга, но дошёл слух, что Каширин по дороге из Орска имел стычки с казачьими отрядами.
– Ну как же это так? – говорили благословенцы. – Каширин Николай, казачий офицер, ярый монархист второго Оренбургского казачьего полка, перешёл к красным? Не может быть, тут какой-то подвох с его стороны. Он хочет сделать какой-то манёвр, не иначе…
Тянулись дни, бушевали бои вокруг Оренбурга, пылали казачьи станицы. Вдруг на рассвете третьего июля 1918 года Оренбург заняли белые. Казачьи посты заметили скачущего оттуда всадника. Ему выехали навстречу с винтовками наизготовку. Командование белых сообщало отряду, чтобы он направлялся в город – Оренбург оставлен красными без боя, и в него уже вступили казачьи части. Через полчаса переменным аллюром отряд благословенцев шёл на Оренбург.
Улицы города кипели народом и казачьими конными частями. Отряд благословенцев поместили на Форштадтской площади около бывшего юнкерского училища, где в день набега на Оренбург казаки жестоко расправились с красноармейской частью.
Всюду виднелись следы уличных боёв. Выбитые пулями окна духовной семинарии до сих пор не были вставлены. Огромное двухэтажное здание из красного кирпича на углу Форштадтской площади и Атаманской улицы издырявлено пулями – стреляли красные части, наступавшие цепью в день набега. Жители Форштадта рассказывали о расстреле большевиками на площади Лукина, командира набега, выданного казаками и привезённого из Нежинской станицы. Много говорили и о жестокостях с казачьей стороны. Но настроены были так, что одно слово «большевик» или «красный» заставляло обернуться, в ту сторону бежали со сжатыми зубами, чтобы мстить, расстреливать. Каждого заподозренного в сочувствии советской власти ждала тяжёлая кара.
В этот-то момент и вышел к отряду Сальников, чтобы увидеться с братьями и родственниками. Он не ушёл из города с советскими частями, остался. Увидевшие его станичники закричали:
– Смотрите, смотрите, Алёшка Сальников идёт! – И взоры всех устремились в его сторону. Походкой вразвалку он шёл из Форштадта через площадь к юнкерскому училищу. Высокий, стройный белёсый Сальников цвёл радостной улыбкой, надеясь сейчас увидеть всех станичников, а с ними и братьев. Одет он был, как на парад, в новую казачью форму: брюки с голубыми лампасами, фуражку с голубым околышем и кантом, защитного цвета гимнастёрку с голубыми погонами. Несколько лет военной службы вымуштровали его, никто бы не мог сказать, что из него не вышел бы прекрасный боец, хотя бы этого же отряда, в котором была вся молодёжь села.
Навстречу Сальникову подались казаки: одни поздороваться, другие уговаривать записаться в их взвод, третьи арестовать за службу у красных, за измену казачеству. И Сальникова арестовали.
На беду казака начальник отряда оказался в командировке, вместе с ним были и братья Сальникова. Отсутствовал и замещающий начальника офицер. Надвигался самосуд.
Вслед за Сальниковым из Форштадта доставили казака Щербакова, его тестя. Того арестовали за то, что он якобы приютил брата, сбежавшего от белых в Оренбург к красным. Кроме того, в дому Щербакова некоторое время находился штаб советской части. Ни в том, ни в другом вины Щербакова не было, однако общее безумие требовало крови. В те годы иные даже соревновались в жестокости, видя в ней чуть ли не рыцарство.
Сальникова и Щербакова отвели в арестную камеру Оренбургского станичного правления. Там набралось уже немало городских обывателей и пленных австрийцев, якобы состоявших на службе в Красной армии.
Тесть и зять встретились в камере, улыбнулись и отошли в угол, равнодушно беседуя. Держались они в стороне от других арестованных, возможно, заслуживающих кару за службу у красных. Ведь они-то, казаки, взяты просто по ошибке, – как только появится начальство, они безусловно будут освобождены. Зять и тесть намечали, кого из станичников пригласят сегодня в гости, дома у женщин всё уже приготовлено. Незаметно прошёл час.
Наконец наступило жданное время: дверь камеры открылась, на пороге появился двоюродный брат Сальникова, казак из отряда белых. Он закричал:
– Щербаков, выходи! – и пропустив его, пошёл сзади. Часовой закрыл дверь.
Появление двоюродного брата кольнуло Сальникова в самое сердце. До этого Алексей увидел его, подходя к отряду на площади, и поспешил с ним поздороваться.
– Я большевикам подаю не руку, а вот такую штуку, – бросил тот, показал на шашку и отъехал от Сальникова. Хорошего ждать от него не приходилось.
Через несколько минут дверь открылась опять, брат, не глядя на Сальникова, назвал его и приказал выходить. Арестованный быстро прошёл в дверь, через несколько шагов он был уже на крыльце, сзади шёл его конвоир…
От того, что Сальников увидел перед крыльцом, он побледнел и попятился: на земле лежал окровавленный с простреленной головой отец жены Щербаков.
Дуло нагана повелительно ткнулось в спину. Алексей стал сходить со ступенек, шагнул раз, другой… Мимо остальных ступенек он падал уже без жизни, застреленный в упор в затылок братом…
И остались лежать два окровавленных тела крест-накрест, одно на другом, зять и тесть Сальников Алексей и Щербаков Макар, два казака, расстрелянные казаком, своим станичником и родственником. За что погибли они, двадцатишестилетний один и сорокапятилетний другой? Едва ли это знал и убийца. За самосуд в то время не наказывали…
3
Атамана Дутова встречал родовитый и имущий Оренбург: купечество, дворянство, все оставили свои щели и убежища, где прятались от нежелательных хозяев города – большевиков. Те, кто в дни советской власти в городе выходил на улицу в чём похуже, даже в лохмотьях – лохмотья покупались на толчке, что подняло цены на них – щеголяли теперь в самых дорогих костюмах и платьях, в золоте и бриллиантах. Духовные отцы горячо благодарили Господа за дарованную победу его превосходительству Александру Ильичу Дутову над врагами, супостатами-большевиками. Богослужения совершались по всей дороге следования Дутова по Форштадту и городу, по дороге со стороны Нежинской, где в назидание репрессировали семьи казаков, выдавших советской власти командира набега на Оренбург – Лукина.
Нескончаемые вереницы конных казачьих частей заполнили улицы Форштадта и Форштадтскую площадь. Галуны, лампасы, погоны и околыши фуражек гармонировали со светлыми лаковыми козырьками и кокардами, блестящими на солнце шашками, винтовками и лаковыми голенищами сапог. Поминутно взад и вперёд проносились командиры на красивых, упитанных конях с блестящими, наборными сёдлами, их сопровождали вестовые, отстав на расстоянии корпуса коня. Даже мелкие воинские подразделения выставили своих песенников, которые ехали вперёди и пели во всю мочь.
Вдоль панели тянулись нескончаемые вереницы школьников, предводительствуемые расфранченными барышнями-учительницами, в редких случаях – учителями.
Мишке поручили везти флаг отряда. Флаг-знамя был голубого шёлка, надпись на одной стороне гласила: «Второй степной партизанский отряд», на другой: «Да здравствует Учредительное собрание и вольное казачество – буйные сыны Урала!»
Это были и впрямь сыны. В дружбе, крепкой, безобманной, казаки нередко называли себя братьями, но разрывали на куски уличённого в сочувствии советской власти или в её поддержке. Случалось, расстреливали детей казаков, ушедших с красными…
Жизнь стала строгой, угрюмой, потеряла весёлую задиристость. Теперь в городе, на базарах, в пивных, на сборах, на ссыпках зерна уже не подсмеивались друг над другом. Насмешки, по традиции, были не обидные, на первый взгляд, но ими надоедали, чтобы вызвать драки, до которых казаки были большие охотники. Связаны были эти насмешки с местом проживания и промыслом или занятием. Форштадтцев, например, дразнили «голубятниками», бердских – «огуречниками», благословенцев – «барандиньщиками», нежинцев – «нагайбаками». У каждого прозвища своя история.
Жители Форштадта как пригородного селения почти не занимались хлебопашеством, а служили и работали в городе: ломовыми и легковыми извозчиками, чиновниками и другими мелкими служащими, нередко – офицерами. Дети форштадтцев не занимались ничем, даже не учились… Зато от скуки они разводили голубей, что не оставлялось даже взрослыми. Отсюда и пошло обидное прозвище. На военной службе, на базаре, на казачьих войсковых празднествах стоило только поднять руку выше головы, покрутить ею колесом, посвистеть так, как свистят, гоняя голубей, – и к вам уже бежали выскочившие из толпы яростные форштадтские казаки. Пьяные нежинцы или благословенцы, проезжая из города домой через Форштадт, обязательно вставали в санях или в телеге, издевательски свистели и крутили руками. Начиналась драка, за которой следовала совместная мировая, разумеется, с водкой.
Бердские «огуречники» при неплодородных, малоземельных полевых угодьях также почти не занимались хлебопашеством, зато обрабатывали под станицей огороды, где с утра до вечера трудились их женщины. Казаки, продав полевые участки, помогали женщинам: нянчили детишек, домоседовали, нередко выпивали и иногда с большой потугой копались и на огородах. На базар продавать овощи жёны мужей тоже не посылали – рискованно было доверить деньги, да и вся лошадь с упряжью рисковала уйти вслед за огурцами и редькой. Вот и мучились казачки станицы Бердской, выращивали овощи, а потом и сами же и продавали в Оренбурге. Но мужья зато уж были домоседы замечательные: выйдут два соседа-кума с детьми к воротам и начнут проклинать свою несчастную, скучную долю, да и дети, как на грех, не спят, ну хоть глаза им выколи, торчат и торчат на руках. А уложить их надо до зарезу, жёны придут ещё не скоро, едва ли и половина огорода полито.
Наконец, дети уснули, всё, кажется, прибрано, чистота кругом, хоть куда. И вот у друзей начинается пасха…
Уставшая, голодная, плечи одеревенели от коромысла – жена-казачка еле передвигает ноги, плетётся домой. Слышит: в соседнем дому поют песни. «Ба, не гости ли какие к соседям пожаловали, поют, – думает казачка, подходя к дому, – а Степанида и не знат, огород поливат». Из её дома доносится слабый крик ребёнка. Сердце заломило, она торопливо входит на крыльцо – дверь в комнату приоткрыта, из комнаты выбежала собака. «Ах, батюшки, что это здесь творится? И этого сатаны-то нет», – с порога кричит она. Ребёнок посинел и охрип от крика, мокрый он по уши, как говорят, лежит в люльке над кроватью, стол отделали куры и цыплята по последней моде, свинья лежит под столом в разлитом на полу кислом молоке, у неё на спине сидят куры и греют ноги, на полу недоеденные куски хлеба и рассыпанное пшено, оно было приготовлено для цыплят в корыте, а теперь съедено ими на несколько дней вперёд.
При появлении хозяйки на пороге избы свинья чуть не свалила её с ног, так спешила исправить своё поведение, куры полетели в закрытые окна, бились о стёкла, сваливали и разбивали ещё уцелевшее на своих местах и не сваленное.
Злость хозяйки дошла до предела. Схватила коромысло, побежала в дом соседа, откуда доносилась пьяная песня забывших всё на свете друзей. Через полминуты песня оборвалась на словах: «Ленцов из замка убежал…» Как ошпаренный, из ворот кума выбежал провинившийся муж, сзади, за воротник рубахи, заделось своим крючком коромысло, оно волочилось сзади и било пьяницу по пяткам. Жена преследовала его с поднятыми кулаками. Однако скандал прекращался скоро, к таким сценам уже привыкли…
Благословенцы худую славушку «барандиньщики» приобрели с давних времён. Барандой назывались грабительские шайки, они нападали на караваны, следовавшие из среднеазиатских ханств через благословенские степи в Оренбург. В те времена благословенские казаки дружили с киргизами, самые отчаянные из них собирались шайками и занимались этим, прославившим их впоследствии делом. Многие за него ушли на каторгу и в тюрьмы, но другие долго его не бросали. Кончился этот лихой промысел лишь после прокладки железной дороги из Оренбурга в Среднюю Азию, когда перестали ходить караваны…
4
Мишка чистил коня на одном из форштадтских дворов, где квартировал его взвод, когда во двор вошёл взводный и сказал, чтобы Веренцов вычистил всю сбрую и обмундирование, приоделся и подчистился, так как назначен начальником отряда в командировку с казаками Вагиным и Смородиновым. Они поедут в Самару, в конвой к войсковому атаману генералу Дутову.
Мишка подпрыгнул от радости возле своего коня Рыжего. Его он забрал из дома, оставив отцу взятого в бою, большевистского, на котором стыдился ездить, да и начальство не разрешало – у коня был обрезан хвост. Вообще, на таких конях казаки считали ездить неприличным.
Рыжий тихонько кусал за плечи, руки, спину своего хозяина, скакавшего вокруг него, конь заметил его радость и как будто радовался с ним вместе. Не успел Мишка собраться как следует, а в ворота уже въехали назначенные с ним казаки. Они спрыгнули с коней, подошли, смеясь:
– Едем, говоришь? Да, неплохая командировка, только ты поскорее, а то уедут и нас не возьмут, – шутили они, – сделаешь тогда себя и нас самыми несчастными на свете, не только в отряде.
Хозяин дома Барбусов вышел на крыльцо, радуясь чужой удаче, читал напутствие отъезжающим, просил поспешать.
Казаки вскочили на коней, поскакали к зданию окружного правления. Там есаул Богданов сделал перекличку по списку, где первыми значились благословенцы. Богданов читал: «Второго степного партизанского отряда Вагин, Веренцов и Смородинов здесь?..» Дальше шли красногорцы, где значилась фамилия Прочанкин (Мишка переспросил, он завидовал этому казаку). Это был тот самый Прочанкин, который на германском фронте в армии Самсонова спас знамя второго Оренбургского казачьего полка.
Военные подвиги Мишка запоминал надолго. Дальше он услышал фамилию казака Бердской станицы, он поспешил подойти к нему и спросить о Саше Ситникове. Оказалось, Саша расстрелян советской частью, проходившей весной через Бердскую. На Мишку это обстоятельство подействовало так, как будто он услышал о смерти брата.
Войскового атамана Дутова конвой встречал около здания вокзала. В сопровождении молодого красивого полковника Акулинина[40] Дутов вышел из автомашины и поздоровался с конвоем, пристально всматриваясь в каждого казака.
Погрузили коней в вагоны, пообедали…
Специальным поездом с весёлыми песнями, балагуря, ехали в Самару[41] оренбургские казаки. Последний вздох перед надвигающейся смертью казачества, отступившей на время из-за измены чехословацких войск советской власти… Казаки ехали на приём к одному из главных военачальников чехословацкой армии – генералу Чечек.
Контрреволюционно настроенный генерал Чечек, как и другие, был отпущен под честное слово советским правительством. Чехословацкие военнопленные, сдавшиеся русской армии на Австро-Венгерском фронте, возвращались на родину через Дальний Восток. Нескончаемые составы тянулись туда из центра России.
Когда головные эшелоны достигли Читы, а последние – Самары, по всей Сибирской магистрали чехословаки восстали против Советов, захватив власть. В Омске они организовали правительство, во главе которого встали Гришин-Алмазов, потом Колчак.
Зелёные поля, бежавшие навстречу поезду, неудержимо манили к себе неведомой далью, волшебно скрытой там, за полянами, за линией горизонта. Деревья, скирды, домики, всё на пути как бы поворачивалось, с завистью провожая счастливых людей в роскошных вагонах. Здесь веселились, строили радужные планы, пели, плясали от избытка радости. Набитые народом перроны встречали и провожали поезд восторженными овациями казакам – защитникам России. Но даже здесь страшно до пропасти виделось разграничение классов: богато одетые, смеющиеся, что-то кричащие люди, обступавшие поезд, заслоняли серые, с угрюмыми лицами, безмолвные группы.
В каждой роскошно одетой даме Мишка видел Галю. Когда в толпе самозабвенно ищешь кого-то, у многих находишь искомые черты. Несколько раз Мишка порывался назвать имя Гали, догонял женщину, заглядывая в смущённое лицо, и не извинившись, стыдясь порыва, убегал в вагон.
Самара Мишке понравилась, кроме Оренбурга он нигде не был. Он рассматривал каждый дом и улицу, сады и базары, разъезжая по городу с товарищами.
На самарском вокзале выставили почётный караул из офицерского батальона и чехословацких войск. Чехословаки были огромного роста, сутулые, с грубыми неприятными чертами лица, в какой-то нелепой австрийской форме. Он подумал: «Нет, ни черта не стоят эти союзники. Вот бы нам союзниками большевиков: и красивые, и весёлые, и шутники, и храбрые, с ними бы мы всех на лопатки положили. А вот поди ж ты, с ними приходится воевать, зачем это? Кому это надо? Не понимаю…» Когда он это высказал своим товарищам, кто-то из них сказал: «Вот чудак, что, и мы век разве будем с большевиками воевать? Вот почешем друг другу бока, а потом на тех же, может быть, чехословаков пойдём вместе. Вот тогда уж держись все заграничники, не стерпеть им русской шашки и штыка». С этим все согласились.
Чехословаки встретили казаков душераздирающими криками «ура». А когда кончилась встреча, забросали нескончаемыми вопросами, изъясняясь на непонятном языке. Отношение их к казакам было самое дружественное, несмотря на то что многие из них ещё с фронтовых дней чувствовали зуд от казачьих шашек и пик, о чём шутливо напоминали казакам…
Справа по три казаки проехали мимо почётного караула. Огромная толпа встретила гостей криками приветствия, не давала ехать, забрасывала цветами. Мишка упорно искал в толпе лицо, похожее на Галино, но всё было тщетно. Женщины вплотную подбегали к коням, весело выкрикивали что-то восторженное по адресу казаков.
Во время проезда по городу встречались и люди попроще, из рабочих, те шли мимо и не смотрели в сторону казаков или отворачивали лица. Видимо, испытывали неприязнь к власти или были недовольны казаками ещё с 1905 года…
5
На второй день пребывания в Самаре чехословацкое командование устроило казакам парад на площади. Народу собралось много – о приезде оренбургских казаков сообщили в местной печати…
Подъезжая к Самаре, Мишка чувствовал приближение к Калуге, но ему казалось, что Галя встретит его здесь…
На параде к конному строю к фланговому казаку Красногорской станицы подошла женщина, что-то спрашивая. Казак посмотрел на Веренцова, показал на него пальцем: «Этот вон, на рыжем коне? Не знаю, чей. Это не нашей станицы, он, наверное, форштадтский». Женщина отошла, не спуская глаз с Мишки. Как только скомандовали «вольно», красногорец подъехал к нему, спросил фамилию. Мишка, помолчав, поинтересовался, зачем это ему понадобилось. Тот пояснил:
– Да баба какая-то с зонтиком подходила, спрашивала.
Мишку кольнуло в сердце: «Уж не Галя ли?»
– А где она? – спросил он. Тот поискал глазами и указал нагайкой.
Женщина смотрела на них, разговаривая с подругой. Подойти она, видимо, не решалась, получив замечание от какого-то командира части. Мишка отрицательно покачал головой: он такую не знает. И не видел никогда. Она просто ошиблась и всё.
Парад кончился. Строем «по три» казаки поехали к своей квартире. Кто-то сзади закричал Веренцова, он выехал из тройки, сделал вольт вправо, потом – влево и остановился. Колонну догоняли уже виденные женщины. Бежавшая впереди была простоволосая, вторая несла два сложенных зонтика. Лицо первой, на вид около двадцати пяти, взволнованное, слегка бледное, в глазах и любопытство и слёзы – то ли радости, то ли горя. Как будто она только что увидела в руках вора украденную драгоценность, и если сейчас не поспешить, – будет навсегда поздно.
– Михаил, обожди, – кричали сзади казаки, – вот какая-то барыня тебя догоняет, знакомая, што ль, твоя. – Они жестикулировали и гримасничали.
Мишка всматривался в лица женщин. Одну из них он как будто где-то видел. Передняя приблизилась, волнуясь.
– Вы откуда? И назовите вашу фамилию, – обратилась она к Мишке.
– А зачем вам это нужно? – спросил Мишка.
– Мне кажется, я вас знаю, – еле выговорила она от волнения. – Вы ведь из Оренбурга, правда? – улыбалась она, помахивая веером.
– Я – оренбургский, но не из самого города, а из станицы поблизости, – сказав это равнодушно, Мишка отвёл левую руку с поводом в сторону. Конь был рад поскорее догнать своих, он приподнял передние ноги и на задних сделал почти полный оборот.
Дамы отскочили в сторону.
Мишка было уже пришпорил коня, но женщина с силой закричала:
– Обождите, обождите! Тем лучше, что из станицы. Я вас знаю, обождите!
Мишка осадил коня. Не было сомнения, что его знают, но кто она?
– Я – благословенский, Веренцов Михаил, – сказал он.
Дама подбежала к коню. Яркий румянец залил её щёки, по потным, нежным щекам катились слезинки, слёзы дрожали в глазах. Не понять: плакали они или смеялись, она, как заколдованная, смотрела Мишке в глаза и ничего не могла выговорить. Наконец, вкрадчиво, как будто нельзя было говорить вслух, шёпотом произнесла:
– Мишенька, милый мой мальчик, да какой же ты стал большой! Ну, иди же ты сюда скорее, я поцелую тебя!
Мишка обалдело моргал глазами и беспрерывно оглядывался на своих товарищей, с интересом смотревших на него. А дама уже держала его за руку, которую он машинально ей подал.
– Ну, сойди же с коня, милый мой! Разве ты меня не узнал? Я – Юля, я квартировала у вас в детстве.
После этих слов Мишка вырвал руку, как пружинный, выпрыгнул из седла, оббежал вокруг головы коня, схватил Юлю обеими руками под поднятые руки. Его руки держали за её спиной повод уздечки.
Юля целовала Мишку страстно, никого не стесняясь. Он тоже не мог оторваться от неё. Как добела раскалённым железом, она прожгла его насквозь… Наконец Юля с трудом отстранилась.
– Нам долго нужно говорить, а здесь неудобно, и так уже собрали толпу. У меня здесь моя квартира. Если одному неудобно, можно вместе с друзьями, – просила Юля, держа Мишку за руку и наборный ремень. Она рассматривала его, как фотографию, останавливаясь на всякой мелочи одежды, обуви, коня. Всматривался в неё, всё больше волнуясь, и Мишка. И припоминал, как в детстве он обхватывал её, девочку, руками повыше колен – тонкую, изящную, пропахшую духами. Выше он тогда не мог достать, теперь они сравнялись.
Пойти в гости Мишка согласился, но нужно было получить разрешение командира конвоя. Коня Мишка отдал Вагину, поскакавшему вперёд, чтобы отпросить себя и Веренцова. Мишка тихо шёл между дамами.
– Скажи мне, Миша, – живы ли, здоровы родители: мамочка, папа – имена и отчества я уже забыла, – говорила Юля, заглядывая ему в глаза – как быстро вырос этот мальчик, хотя времени, если подумать, прошло достаточно. Мишка пытался увидеть Юлю, какой она была летом шестого года, и ему казалось, что она не изменилась нисколько, хотя он и не вспоминал её до этого. На самом же деле сравнивать было что. Из хрупкого, гибкого, как красноталовая лоза-однолеток, ровного со всех сторон подростка с детским бесстрастным взглядом, вольными движениями и жестами она превратилась в пышную солидную даму с серьёзными глазами. Юле уже было совестно за свою вспышку… Её обращение с Мишкой перешло границы дружеской близости. Но она не раскаивалась.
В минуту объятья, ощутив упругость Юлиной груди, Мишка почувствовал, что хочет её, так любящую его в детстве. Теперь она прекрасная женщина, снова рядом, и возможность эта назревала сама собой.
– Отец – Степан Андреевич, а мать – Елена Степановна, – сказал Мишка, заглядывая в сияющие глаза Юли.
Подъехали Вагин и красногорец, сообщив, что разрешение на отлучку до десяти вечера получено, нужно лишь сообщить точный адрес квартиры приглашающей. Адрес был тут же записан и отдан для передачи командиру. Мишка с женщинами пошёл дальше.
– Уж ты не женат ли? – по дороге спросила Юля, заглядывая в глаза.
Мишка усмехнулся.
– После того как ты вышла замуж, что мне оставалось делать? – шутил он, зная, что Юля не могла оставаться одной.
Лицо её покрылось румянцем. Странным показалось обращение с ним на «ты», ведь он уже мужчина, каким бы моложавым ни был. Странным казалось ей и желание обращаться с ним так. Тогда между ними было самое обыкновенное детское знакомство. Ну даже если и любовь, то всё-таки детская, к тому же, столько лет назад. Но прошлая любовь, какая бы она ни была, крепче на сердце, чем новая. Она и забывается труднее. Теперь же Юля была уверена, что Мишкой владеют те же самые чувства. Просто не настало время признаться в этом, как в омут броситься. Но это время настанет сегодня же…
– Ну, меня уже возраст толкал на это. Я выходила уже два раза, а сейчас – солдатка, муж на фронте под Екатеринбургом, а первый погиб в первые дни войны, на германском фронте, под Львовом. Ну а ты зачем женился в такое неспокойное время?
Тем временем они подошли к дому и остановились, поджидая деликатно отставших Юлину подругу с догнавшим их Вагиным. Вместе вошли в дом.
– Стыдно признаться, но меня тоже погнал возраст на это же самое, – ответил после долгой паузы Мишка.
Юля опять смутилась до румянца. Чтобы сменить тему, она сняла со стены фотокарточку и подала Мишке:
– А ну-ка, не узнаёшь ли здесь кого-нибудь?
На Мишку смотрели чёрные глазки девочки лет десяти, рядом сидел ребёнок с белыми, как ковыль-цветун, волосиками. Трудно было определить – девочка это или мальчик.
Мишка долго всматривался в этих детей, но не мог припомнить, видел он их или не видел. Юля рассмеялась:
– Да ведь это же я и ты. Забыл, как фотографировались в Оренбурге?
Нет, этого Мишка не помнил, как и того, что оставленный ему тогда же экземпляр фотокарточки затаскал в неделю до невозможности отличить верх от низа. Других же фотографий у него не было ни в детстве, ни позже…
Катя – Юлина подруга отозвала Вагина в сторону и что-то тихо сказала ему. Вагин взглянул на друга:
– Я-то не против, но вот этого чёрта не всегда можно уговорить. – И тихо добавил, рассмеявшись: – А вы постарайтесь покрепче его напоить, он не заметит время и останется, ну а мне тогда придётся остаться сторожить его.
Катя, отвернувшись, приглушённо рассмеялась и отошла с порозовевшими щеками…
Юля обвила Мишку рукой вокруг пояса и тихо что-то рассказывала. Мишка улыбался и стеснительно отводил глаза. Наконец, в упор сказал Юле:
– Я до сих пор жалею, что нам тогда не было лет по семнадцать. Я бы заставил тебя пересмотреть свои взгляды.
Он засмеялся и быстро попятился от Юли, она преследовала его, смеющаяся, с поднятыми руками, чтобы закрыть ему рот.
Сейчас их отношения ничем не отличались от отношений встретившихся после долгой разлуки мужа и жены или любовников. Едва ли Юля не постеснялась бы в присутствии мужа поцеловать Мишку. При муже она встретила бы Мишку, как близкого родственника. Теперь же она не чувствовала преград, в ней бурлило что-то, вырывалось наружу, ей казалось, она прятала свой секрет, не хотела, чтобы его видели другие. Но ничего не выходило, она не могла удержаться. Всё было так очевидно и ясно, что ей приходилось беспрерывно краснеть, раскаиваться и – делать то же самое. Подталкивало всё: отсутствие мужа, развязанные руки, накатившее бабье томление… Был бы муж дома, они провели бы вечер семейно: пригласили сестру с мужем, две-три пары знакомых, и Мишка растворился бы на людях, был менее заметен. Сейчас же он тянул и тянул за какую-то невидимую жилку, которая натягивалась, когда она отходила от Мишки, причиняла колющую боль под сердцем. Отходить не хотелось. И она вынуждена была всё ближе и ближе прижиматься к Мишке, всё меньше и меньше чувствовать стеснения. Всё вокруг с каждой минутой казалось более нормальным. Иногда она думала: а вдруг постучится муж? Что буду делать? Не будет стыдно, только обидно за то, что не свершилось. И ей закружило голову, защемило тревогой сердце…
6
Мужчин усадили за стол. Здесь уже стояли вина, каких Мишка никогда не видел. Не доводилось ему пить и водку. Когда запретили её продажу – в июле 1914 года, он был ещё мал, а взрослым знал только самогон, который тоже почти не пил.
Когда было выпито по две-три рюмки, и разговор оживился, в дверь крепко постучали. В открытую Катей дверь на веранду с парадного крыльца донёсся громкий женский голос:
– Что это вы не слышите? Сколько раз вам стучать?
Юля от волнения не могла встать со стула, у неё потемнело в глазах, затуманило сознание. Разбитая, несчастная, жалкая, она опустила руки на стол и положила на них голову, как подстреленная птица, упавшая с голубого поднебесья на землю.
Мишка успел помочь ей пересесть на другое место, подальше от него, после того как она сказала: «Боже мой, это Клара с мужем, Мишенька, я несчастная, я же люблю тебя, но…» – снова уронила лицо на ладони.
Дверь открыли, вошли почти юная Клара с таким же молодым мужем из штатских в железнодорожной форме. Он снял чёрную фуражку, держал её обеими руками, стоял бледный, увидев казаков, винтовки и шашки, стоявшие в дальнем углу комнаты: «Ну, Григорий Иванович, сам пришёл в лапы, напрасно скрывался целых две недели». Во время боёв под Оренбургом он состоял в железнодорожном батальоне, действовавшем против казаков, а теперь скрывался от чехословаков и местных белогвардейцев. В Самару же был послан командованием Сызранского фронта советских войск с разведывательной целью на полмесяца.
– Юлечка, что с тобой? Ты не больна ли? – после некоторого оцепенения ненатурально соболезнующим тоном спросила Клариса.
– Милая Клара, я только что хотела идти за вами, – через силу сказала Юля. – Проходите, проходите, не стесняйтесь, сейчас разберёмся, каких вы гостей у меня видите.
Муж Клары не мог понять, на кого он налетел в квартире свояченицы. По фуражкам и брюкам он сообразил, что это оренбургские казаки, пришли они сюда, видимо, по доносам соседей Юли, мол, здесь временами бывает какой-то человек, которого, может быть, и ищут иногда в этой квартире чехи. Но почему же Юля подчеркнула: «Сейчас вы узнаете, какие это у нас гости»? Как понять? «Мне они знакомы лишь по атакам… – быстро прикинул он. – Повернуться и выйти нельзя, уже поздно, больше будет подозрений, они бросятся преследовать, да и Юлю можно ввести в неприятность. Нет, нужно предпринимать что-то другое».
– Господа, – сказал он, – вы простите меня и жену, что мы немного помешали вам. Если даже и не помешали, то всё же просим не обидеться на следующие обстоятельства: мы сейчас с женой отлучимся на минутку до магазина. А зачем нам понадобился магазин, вы, вероятно, догадываетесь… – запнулся он на последнем слове.
– Если вошли, то выхода отсюда не может быть, – сказал Вагин.
Клара побледнела. Не мог скрыть волнения и муж.
– Без моего вмешательства эта заминка не кончится, – сказала Юля, подошла к двери и шутливо закричала: – Марш за стол, как уже было вам приказано! Я – старше вас, да притом здесь – хозяйка.
Пришедшие нерешительно подошли к столу.
– Миша, вот моя сестра, которую ты хорошо знаешь, а это её муж.
Клариса недоумевающе, в упор рассматривала улыбающегося Мишку. Она не могла припомнить это лицо, но слова сестры убеждали, что этот казак ей знаком, ей даже стало казаться, что это лицо она где-то видела. Юля медлила с разгадкой. Мишка с интересом рассматривал лицо той, которая когда-то пыталась его побороть, что ей нередко и удавалось.
«Теперь бы с тобой побороться – было бы интересно и смешно», – подумал Мишка.
По лицу Клары было видно, что она его не помнит. Мишка мог бы ещё повременить с объяснением, видя медлительность Юли, но ему показался слишком взволнованным муж Клары, физиономия которого сразу понравилась Мишке. Он с ласковой улыбкой решительно встал и отвёл Григория Ивановича в сторону.
Не знал Мишка, что имеет дело с красным кавалеристом, от пуль которого около десятка казаков расстались с жизнью на оренбургских полях.
– Вашу жену, – шептал Мишка, – я знал маленькой девочкой, а я тогда был ещё меньше, мне было лет пять-шесть. Их семья одно лето квартировала у нас в доме, в станице под Оренбургом. Мне кажется, Юля хочет, чтобы Клара сама узнала меня. Юля сегодня на параде услышала мою фамилию и стала присматриваться ко мне. Фамилию она не забыла потому, что после пребывания у нас долго писала в наш адрес письма. Давайте пока не будем говорить Кларе. Видите, она меня не узнаёт.
Григорий Иванович почувствовал себя, как выздоровевший от тяжёлой болезни или спасённый от неминуемой смерти, когда бушующим потоком воды затягивает под лёд. Его миновали две беды: арест и возможность связи жены с этим человеком.
Горячо пожав Мишкину руку, Григорий повёл казака к столу, не выпуская его руки из своей, заглядывая в лицо.
– Я согласен, давайте так и сделаем, пока не скажем ей, – говорил Григорий Иванович подчёркнуто. – Скажите мне ваше отчество, – обратился было к Мишке, – хотя нет, нет, не надо, – погрозил он пальцем.
– Если сказать отчество, да ещё и фамилию, то в чём тогда останется секрет? – заметил Мишка.
Клара обрадовалась перемене в настроении мужа. Она стала просить сестру и Веренцова сказать всё-таки, кто он, но муж, выпивший уже с Мишкой и Вагиным, кричал:
– Нет, нет, нет, не говорите, пусть поломает голову!
Наконец Мишка попросил разрешения открыть секрет, и Григорий Иванович дал согласие.
Мишка рассказал, что помнил о пребывании семьи Цепниных в своём доме. Клара под одобрительные жесты и выкрики горячо пожала Мишкину руку. Григорий Иванович кричал какие-то комплименты. Компания, усаженная по местам, шумно веселилась.
В парадную дверь опять кто-то постучал, Юля вышла, а когда вернулась, то напрасно старалась скрыть волнение. На вопрос Мишки, кто это был, ответила: «Соседи», – но тут же отозвала сестру и сообщила ей что-то тревожное. Побледневшая Клара села и задумалась. Они ничего не говорили Григорию, но он уже всё понял и тоже замолчал. Юля сказала сестре что-то на ухо, та утвердительно кивнула головой. Извинившись перед всеми, Юля сказала Мишке, что ей нужно с ним поговорить и, взяв его за руку, пошла в другую комнату, Мишка следовал за ней. Клара подошла к мужу и что-то прошептала.
Григорий Иванович беспрерывно вытирал пот с лица, в волнении прислушивался ко всякому шороху, смотрел на дверь комнаты, куда ушли Веренцов и Юля. Там, может быть, решалась его судьба, потому что у подъезда сидели чехи и ждали выхода казаков из квартиры, чтобы сделать обыск и найти человека, о котором уже донесено в охранку: он прошёл с женщиной в этот дом.
Григорий Иванович хорошо знал, чем кончится арест. Протянуть хотя бы ещё дня два-три, когда ему будет разрешено прекратить работу в Самаре и выехать через Симбирск к своим… Неужели он не извернётся, не дотянет? В общем, всё дело в Юле. Сумеет ли она уговорить этого защитника буржуев и дворян?
– Миша, – умоляюще сказала Юля, – я и Клара считаем тебя за самого близкого родственника и не хотим скрывать ничего, никаких секретов, ведь ты разделишь с нами всё, что мы тебе откроем, а может быть, даже и поможешь, если захочешь? Мы не ошиблись, надеясь на тебя?
– Я всему рад помочь, что в моих силах, если это не будет относиться к войне и политике, – сказал, наполовину догадавшись о теме разговора, Мишка.
Юля смутилась и отвела глаза.
– Ну, Юля, говорите вашу просьбу, не стесняйтесь, – поторопил Мишка.
Обращение на «вы» покоробило её, но она быстро овладела собой, в страдальческой улыбке положила обе руки на его плечи и выдохнула:
– Миша, я люблю тебя, это главное. Всё остальное – не причина для нашего разговора. А просьба… – только предлог всё сказать.
Объяснение не показалось ему странным. Он давно читал его на лице Юли, подспудно всё же сомневаясь в искренности представительницы прекрасного пола. Причина вмещала в себя больше, чем ему говорилось.
Но чтобы там ни скрывалось, Мишка не мог отказать этой безвольно объяснившейся ему, страдающей женщине, – обняв его, она с болезненной страстью впилась ему в губы, почти кусая их. Мишка чувствовал, как сильней и сильней давили его Юлины груди, слышал, как билось её сердце.
– Юля, я тебя тоже очень люблю… Говори, о чём умолчала, пока я… добрый…
Юлины губы, торопясь, шептали около его губ, обдавая их горячим дыханием:
– Мишенька, я влюбилась в тебя ещё в детстве… не знала, что всё это жило, копилось… а вот теперь прорвалось… Я готова доказать тебе… что бы ты ни предложил…
Мишка покрылся испариной. Каждым нервом он отвечал этой женщине, горячей, как раскалённый металл, не желавшей ни на мгновенье отпускать его. Чуть спокойнее Юля продолжала:
– Мишенька, муж Клары, а мой зять – на краю гибели: укрыться от чехов никакой возможности. Не подумай, что я разделяю взгляды большевиков, нет, я их противница, как и мой муж, но любимая сестра… Вообще, Григорий Иванович прекрасный человек, вполне заслуживший внимания к себе. Я понимаю, ты ждёшь объяснений его вины перед нашей властью, – с нажимом подчеркнула Юля слово «нашей», – так вот, изволь, расскажу.
Мишка утвердительно кивнул.
– Дело в том, – ещё больше приглушала голос Юля, – что он служил на железной дороге, где-то в Сибири, его там мобилизовали большевики – окарауливать какие-то поезда… несколько дней… он вынужден был их охранять. Ну вот, донесли, что он, мол, служил у большевиков и даже воевал за них. Теперь чехи и разыскивают его день и ночь. Даже у нас, не считаясь с квартирой офицера, несколько раз перевёртывали всё вверх дном. Сейчас уже донесли о посторонних в нашей квартире… и несколько минут назад, когда зять был уже здесь, явились пять человек вооружённых и сидят на крыльце в ожидании вашего выхода, чтобы сделать обыск и схватить его. Как теперь быть? Давай поможем зятю, Миша, я прошу тебя, милый!
Мишка не отвечал. Юля дрожала, как в лихорадке, серьёзность положения была ей понятна. Через долгую паузу Мишка долгим испытующим взглядом стал смотреть в глаза Юли, – в них искрились слёзы испуга. Она видела, что Мишка понял её просьбу.
Он понял, что Юля ждёт от него, но опасался, что его помощь будет граничить с изменой казачеству. Он будет расстрелян на городской площади в Оренбурге – за то, что продался большевикам. На место расстрела будут собраны все ближайшие станицы. Тогда отец Мишки застрелится, мать удушится или отравится, брата Дмитрия разжалуют, а Петра сдадут в арестантские роты, и все будут проклинать Мишку до гробовой доски.
Долго боролись в нём чувства, и, как ни сильны были предостерегающие доводы, сострадание взяло верх.
«За что пропадать хорошему человеку? – думал Мишка. – Служил на железной дороге и всё. Пропадёт ни за грош…»
– Согласен, – сказал он решительно.
Юля повисла у него на шее.
– Сделаю всё, что будет в моей силе. Только Саше Вагину ни слова, а то всё испортим.
Юля приоткрыла дверь, позвала Клару. Та быстро вошла и обняла Мишку. Ласково смотрела ему в глаза, а потом попросила сестру позвать мужа, а Мишку – проводить вместе с ней мужа на одну из городских квартир.
Мишка не успел ответить, быстро вошёл Григорий Иванович и совершенно равнодушно начал:
– Благодарю вас за внимание, Михаил Степанович, но Юля напрасно беспокоилась и беспокоила вас. Если потребует обстановка, я сам в состоянии защититься. Я боюсь, что ваша услуга может расцениться, как милость или защита, а я пока ни в том, ни в другом не нуждаюсь, хотя эти фараоны всё ещё сидят в подъезде и ждут у моря погоды. – Он непринуждённо заложил руки в карманы и смотрел куда-то в сторону.
Мишка был обескуражен. Он растерянно моргал, не ожидая подобного оборота.
«Неужели большевики такие напористые, – подумал он, – опять-таки, хочется сказать: вот таких бы нам союзников… Н-да. Нет, он, пожалуй, совсем не причастен к ним, поэтому и не боится за себя. Инициативу помощи всё-таки как-то нужно удержать, упущу инициативу, рухнет и авторитет». Он смотрел на Григория Ивановича не как победитель, а как младший брат или малосильный товарищ.
– Григорий Иванович, – миролюбиво сказал он, – время сейчас очень опасное. Сейчас можно пропасть ни за грош: скажет кто-нибудь слово – и к стенке. И не успеешь доказать невиновность. А чем меньше угрозы, тем спокойней будут ваши родственники.
Григорий не говорил ни слова и всё так же, смотря в сторону, о чём-то упорно думал. Юля отозвала его, что-то энергично ему доказывала. Все вместе вышли в гостиную. Мишка подошёл к Вагину и тихо сказал:
– Там, у подъезда, какие-то вооружённые люди, я выйду, узнаю кто это и зачем они здесь. А ты сиди и никуда не выходи.
Вагин согласился. Юля заявила, что будет его сопровождать. Мишка улыбнулся: «Если не лень, – пожалуйста, не возражаю», – и стал собираться: надел фуражку, повесил винтовку через плечо, по-казачьи, на правую руку надел нагайку.
Они вышли вдвоём с Юлей. У подъезда сидели три человека и двое ходили под руку по тротуару, все вооружённые.
Мишка взял под козырёк:
– Здравствуйте, господа! – Те ответили. – Мы знаем причину вашего присутствия, но просим не беспокоиться, этот человек нами взят, он будет допрошен нашим атаманом, генералом Дутовым, поскольку он, по сведениям, участвовал против казаков под Оренбургом.
Люди из наряда, обрадованные тем, что можно идти отдыхать, попрощались с Мишкой за руку и, весело гомоня, ушли.
Мишка и Юля вернулись в дом, но разговор как-то не клеился. Григорий Иванович уже знал, что казаки рано утром будут отозваны в Оренбург, о чём успел сказать жене, как и то, что завтра уезжает в Абдулино на сутки по заданию организации.
За столом Мишка и Григорий сидели рядом. Мишка попросил соседа рассказать, где и как долго большевики обязывали его служить.
– Да это было около Бузулука, – равнодушно сказал Григорий.
Мишка насторожился. «Хороша Сибирь, нечего сказать», – подумал он, а Григорий продолжал:
– Да я был-то у них с полмесяца. Наша часть почти не воевала, только оружие напрасно выдавали.
– А в какой части вы были и когда? – спросил Мишка.
Вагин повернул к ним голову, Мишка заговорил о другом, а потом повернулся к Кларе и стал беседовать с ней. От неё он точно узнал о службе её мужа в рядах Красной армии.
Шёл двенадцатый час, когда в дверь с улицы резко застучали. Вышла и вернулась Юля: какие-то люди спрашивают Вагина и Веренцова.
Мишка прошёл на веранду, спросил, кто стучал, за дверью повторили их фамилии. Это были два казака Красногорской станицы, из конвоя. Они сообщили, что конвой срочно отправляется в Оренбург, а Вагину и Веренцову грозит неприятность за опоздание на два часа, нужно немедленно спешить, конвой уже построен, направляется на вокзал. Вагин равнодушно уверил: никакой неприятности им не будет. Всё же, поблагодарив за угощение, все быстро вышли из дома.
– Ну, Григорий Иванович, и вы, Клара, – сказал Мишка, пропустив Вагина и красногорцев вперёд, – придётся ли нам когда встретиться или нет, удастся ли друг другу понадобиться, неизвестно, а сейчас пока я свою роль довёл до конца. Теперь для безопасности вы, Григорий Иванович, поскорее уходите, а то подобный трюк удаётся только раз.
Григорий без слов крепко пожал его руку и чуть не бегом поспешил в переулок.
Кони Вагина и Веренцова уже были осёдланы, их держали около построенного конвоя казаки. Попрощавшись наскоро с женщинами, казаки вскочили на коней, гикнули и поскакали догонять колонну.
Ночная мгла и пыль скрыли их фигуры, а через две минуты уже не слышно было звонкого топота конских копыт.
7
Неумолимая война безжалостно хватает жертвы, отрывает их от целей, желаний и страстей, разрушает семьи, разделяет любящих, не считаясь ни с чем, обезображивает прекрасные молодые лица, огнестрельным и холодным оружием рассекает тела, повергая в прах, превращая в смердящую кучу гнили. И делает это человек, который потом бывает убит и сам…
Поезд на станции уже формировался. Командир конвоя ограничился лишь замечанием Вагину и Веренцову за опоздание – обстановка не допускала более строгой меры.
Вагин подошёл к Мишке и молча смотрел на него, тот опустил голову.
– Ну, в буфет, что ли, зайдём? – И пошёл вперёд, Мишка машинально следовал за ним.
За столом попросили чего-нибудь хмельного, сидели молча, вздыхая…
Оставшись на улице и посмотрев вслед гикнувшим и мгновенно скрывшимся из вида казакам, женщины ощутили гнетущую тоску, но ни одна не хотела признаться в этом. Наконец Клара решительно сказала:
– Вот что, подруженьки, я вижу ваше настроение, я тоже не далеко отстала от вас. Предлагаю сейчас же, ни минуты не медля, спешить на вокзал, уверяю, мы их ещё увидим.
Вскрикнувшая Юля чуть не поцеловала сестру и устремилась в направлении вокзала, поторапливая отстающих.
Вагин и Веренцов, нахлобучив на лоб фуражки, сидели за столом в глубине буфетного зала. В дверях появился казак-красногорец, бывший в квартире Юли, он кричал кому-то:
– Зови их сюда! Вот они здесь сидят, насупились, как будто их отца с матерью повесили. Идите сюда, барышни!
Вагин и Мишка насторожились. В дверях появилась Клара, за ней Юля, потом Катя. Казаки сорвались с мест, заторопились им навстречу, словно не виделись годы. Все потянулись за стол. Красногорцы заняли ближние стулья. Хохот, остроты забавляли всех, как будто не ожидали их опасности войны, заставившие срочно покидать Самару. Женщины даже не беспокоились за свой путь от станции домой, хотя и знали, что идти придётся без провожатых.
Теперь Мишка сильнее почувствовал близость отъезда, и вдруг ощутил, что куда-то делось желание не расставаться с этими женщинами. Необходимость заставляла думать о другом: ужасах неизбежно предстоящих боёв, возможности смерти…
Паровоз пыхтел, несколько раз проносился мимо перрона, убегал куда-то далеко за стрелки, кричал там, опять подбегал, стукался обо что-то, таскал вагоны, делал своё кропотливое, спешное дело. Манёвры подходили к концу. Наконец, вбежал казак и передал распоряжение начальника: грузить в вагоны коней. Не больше пятнадцати минут длилась погрузка, а через пять минут поезд тронулся. Он быстро набирал скорость, когда Вагин и Веренцов смогли оторваться от плачущих женщин и впрыгнуть на подножки вагона.
Женщины громко кричали: «Пишите!»
8
Как только вокзал скрылся за поворотом, казаки быстро вошли в вагон. Мишка сел у окна, подставил руки под подбородок, углубился в думы. Образ Гали стоял перед глазами. Провал надежды увидеть её в Самаре причинял тупую, пилящую сердце боль. Он воображал, что теперь опять уезжает от неё. Но колёса вагонов неумолимо стучали, отодвигая Галю всё дальше и дальше…
На буром фоне ползущей за окном степи рисовалось огромное чёрное пятно леса, оно тоже уходило туда, где осталась Самара, а за ней – змейчатая полоса Волги, которая своим многоводием – ничто в сравнении с другой, незаметной, извивающейся полоской, называемой фронтом. Эта полоска бежит от Казани до Астрахани по правому берегу Волги, судорожно перескакивая кое-где на левый берег. Эта-то ничтожная полоска и разделила Россию, определила два враждующих между собой класса. Она изображает запретную линию, переступить которую воспрещено в любом направлении, это будет рассматриваться как измена той или другой родине. Это она разлучила Мишку с Галей, заставляя страдать в бессильном отчаянии.
Сквозь окна вагона уже струился бледный свет. На фоне голубого неба рисовались отроги Общего Сырта[42]. Призрачно-чёрные, они резко выделялись на горизонте, громоздились друг на друга. Сердце безутешно ныло в необъяснимой тоске.
Что-то ждёт завтра, что-то готовит завтрашний тёплый, светлый день? Придётся ли радоваться его свету, зелёному ковру степей, прекрасным цветам? Уже на Самарском вокзале разнёсся слух о том, что гарнизон Оренбурга срочно отправляется на Орский фронт, и по этой причине экстренно вызван конвой.
С тихим стуком поезд подходил к станции и тут же торопливо отходил дальше. В предутреннем свете бежали навстречу всё ещё чёрные предметы и убегали назад, унося непрожитое счастье…
Потрясённая войной, не вполне исправленная железнодорожная магистраль кидала вагоны в разные стороны. Мишка лёг на полку вниз лицом, не раздеваясь, сон не шёл к нему, несмотря на этот, всегда усыпляющий, предутренний час.
Понемногу стали просыпаться люди, стали слышны разговоры. Уже поднялось солнце, оно струило тёплый, яркий свет в окна. Мишка встал, яркий свет ослеплял бессонные глаза. Впереди надвигались горы – они уступами громоздились около дороги, как будто хотели преградить путь. Это были уже подступившие отроги Общего Сырта. Поезд как будто устремлялся под их подножье, казалось, что он уже утопал в каком-то подземелье. Но вдруг паровоз быстро свернул в сторону, увлекая за собой вагоны. Чёрные, гранитные утёсы пропускали поезд мимо себя. Поезд быстро мчался. Казалось, что он скатывается в какую-то пропасть. Вдруг горизонт опять изменился: горы остались позади, навстречу ползла бесконечная зелёная равнина. В половине дня на горизонте стал вырастать Оренбург, он пестрел куполами церквей, крышами огромных зданий.
Огненный пик женского монастыря воткнулся в лазурное небо. Что-то приковывало взгляд Мишки к этому храму. В воображении пронеслись монахини – обитательницы монастыря, вслед за ними шла Галя… Да в нескольких шагах от храма ещё не осела земля на её могиле. Мишка не мог знать, что приближается к ней…