1
Степан Андреевич Веренцов с гордой, величавой осанкой ходил по двору. Боль от пожара, уничтожившего станицу, а вместе с ней и всё добро Веренцовых, стала притупляться. Если вместе с домом сгорели и амбары с хлебом, утварью, сбруей и другими ценностями, то осталась скотина: жить опять можно. А главное – теперь можно быть спокойным за мирную жизнь. Большевики ушли и не вернутся никогда, ничего не отберут и не сожгут, не будут мешать богатеть. Сыны остались живы и невредимы, теперь только взять Орск, и все вернутся домой, да, пожалуй, – офицерами. Мишка полез в гору, как и ожидал отец. Он теперь, пожалуй, обгонит Дмитрия, не так же его сам Дутов взял с собой в Самару. Митя-то ведь не любит подчиняться начальству, всегда им режет всё в глаза да наперерез, вот и тормозят его немного в чинах, а Мишка мягкий, сходственный.
Степан Андреевич не любил ходить к соседям и родным, чтобы там похвалиться сыновьями, люди сами шли к нему и выражали восхищение его детьми, когда стало известно, что из отряда Дутовым взяты только двое-трое форштадтских и благословенский. На лестные замечания соседей и родных Степан Андреевич старался отвечать равнодушно, но в конце беседы всё же многозначительно соглашался со счастьем меньшего сына.
Беседуя с женой, Веренцов более откровенно высказывал свою радость: «Шутка ли, сам Дутов взял с собой в конвой! Я так и знал, что Мишка полезет ввёрх. И ничего нет особенного, что взял его Дутов. Красивый уж больно, сук-кин сын, да и конь хороший. Ты думаешь, Дутов-то не знает? Нет, он всё знает, его не обманешь… Да-а… Михайло многих в станице перещеголяет. Вот только башку бы где не сломил, уж больно дурной, собака. А ведь, наверное, тогда умру до смерти», – задумчиво говорил Степан Андреевич.
2
Оставив Оренбург, Красная армия заняла позиции на участках Актюбинск – Орск. Эти города осаждались белыми настолько слабо, что коммуникации между Орском и Актюбинском почти не нарушались, несмотря на то что Орск был окружён белыми, кроме узкой полосы вдоль дороги в Актюбинск. Эта дорога служила единственным сообщением с Актюбинском, по ней Орский гарнизон получал подкрепление и снабжение.
Вступившие в брошенный без боя Оренбург белые беспечно почили на «лаврах победы». Командование уверилось в том, что большевики побеждены и ушли куда глаза глядят, а если откуда ещё и не ушли, их прогонит кто-нибудь, вроде чехов или союзников. Теперь на фронте едва ли есть что делать. Оттуда, где большевики остановились, пусть прогоняют их местные жители, если не хотят советской власти, наше дело – сторона. Рядовому составу война надоела ещё на Германском фронте. Казаки кричали: «На кой чёрт нам нужен какой-то Актюбинск? Он не казачий город. Вон взять Орск – и по домам, а Ахтюбу пусть мужики защищают!»
Разъяснять цели и необходимость борьбы с большевиками командование белых никогда не думало, да и едва ли оно знало, с чего начать. Казаки нередко без стеснения бросали в лицо начальству: «Зачем воевать? Будем нейтральны, давайте сделаем мир без анекциев и кандрабуциев, и уйдём домой. Уж надоело воевать, што, в самом деле, когда же с женой-то спать?»
Идеологически тупое и политически слепое офицерство само, в большинстве своём, разделяло эту точку зрения не только в разговоре с рядовыми, но и в душе.
Кавалерийская часть Оренбургского советского гарнизона под командованием бывшего казачьего офицера Николая Каширина при эвакуации из Оренбурга была направлена в глубокий рейд через Башкирию: Сакмарская станица – Дедово-Исаево – Красная Мечеть – Стерлитамак – Уфа – правый берег Волги – на соединение с Красной армией.
Для преследования этой колонны из занятого белыми Оренбурга вышли казачьи отряды Богданова, Скрипникова, Шеина и другие. Но преследование было так пассивно, что Каширин прошёл всю Башкирию и Самарскую губернию до Волги и перешёл через реку, не встретив серьёзного сопротивления.
Отряд Скрипникова повернул назад от Красной Мечети, отойдя от Оренбурга всего несколько вёрст.
– Нечего нам гнаться за ним, нечего ловить, поймают и без нас, – махнув рукой, сказали казаки.
Вскоре вернулся и Богданов, устремившись по ложной дороге и потерявший надежду настигнуть противника.
Шеин активнее преследовал Каширина, но имея незначительные силы, решительного боя дать не мог.
3
27-го июля отряд, в котором был Мишка, погрузили в товарные вагоны и отправили на Орский фронт. Родные никого провожать не приехали, не знали они об этой внезапной отправке. Расквартированный в Форштадте, отряд сняли с квартир ночью.
Всю дорогу до станции Сары Мишка и Митька ехали на крыше товарного вагона, поднявшись через люк. Друзья созерцали прекрасные пейзажи берегов Сакмары, по-над которой шла железная дорога.
Они договорились быть всегда вместе на фронте, кроме случаев, не зависящих от них. Мишка признался в отличном настроении, что, по собственным его приметам, означает плохое предзнаменование. Митька успокаивал друга, говоря, что это всё – чепуха.
Со станции Сары, где высадился отряд, выслали квартирьеров в хутор в нескольких верстах от фронта, откуда были отчётливо слышны не только орудийные выстрелы, но по вечерам – ружейный и пулемётный огонь.
Как квартирьер Мишка наметил для своей группы в пять человек большой дом и, встретив отряд за хутором, повёл в новое жильё.
Подъехали к воротам. В окне метались две женские фигуры. Когда казаки заехали во двор, из дома вышла пожилая хозяйка и в волнении спросила, что нужно казакам.
– Большевиков ищем, – пошутил Митька.
Женщина ахнула и побледнела. Мишка подумал: «Видимо, муж или сын с большевиками убежал, поэтому перепугались». Он решил успокоить хозяйку, от которой зависел их стол и корм коням.
– Это мы ночевать к вам приехали, а утром рано уедем, – мягко пояснил Мишка, – не бойтесь, тётенька, мы такие же, как и вы. Мы у вас ничего не возьмём и вас не тронем.
Обрадованная хозяйка чуть не бегом побежала в дом.
Казаки негодовали: видя испуг хозяйки, они связали его с отношением к большевикам. Они входили в большие сени дома, развешивали оружие. Хозяйка искала глазами молодого казака, по виду не так враждебно настроенного против красных, с ним хоть можно говорить. Но Мишка задержался у коней. Хозяйка вышла во двор и направилась к сараю, робко оглядываясь по сторонам.
– Сыночек, – вкрадчиво шептала она, – правда ли, что белые убивают всех, у кого кто-нибудь из родных ушёл с красными солдатами?
Мишка улыбнулся:
– Ну что вы, мамаша, потрясут немного и всё, а убивать-то за что? А у вас кто ушёл? – не глядя на хозяйку, спросил он.
При слове «белые» хозяйка представляла, что это только офицеры с блестящими погонами, а у этих погонов или совсем нет, или простые, голубого цвета, значит – то не белые, а просто только ездят с ними, служат у них. А белые все заехали в другой дом, где на воротах висит голубой флаг.
– Да сын у нас ушёл, – шёпотом говорила женщина, – а муж спрятался от этих проклятых беляков, – показала она по направлению дома, где расположился штаб отряда.
Мишка молчал, хозяйка продолжала:
– Да, может, уже вылезти ему, мужу-то, если беляки не тронут?
«Ну что делать? – думал Мишка. – Если вылезет, как бы грех какой не случился, тогда и я буду виноват, убежал-то ведь сын, а старик-то при чём? А пропасть может в два счёта».
Хозяйка ждала, смотрела в глаза.
– Ну, ты што же молчишь, казак? Вылазить, ай не вылазить?
– Нет, тётенька, пусть пока не вылазит, это надёжней будет, а то вы как бы меня потом не стали проклинать всю жизнь.
– Ну ладно, – согласилась простодушная женщина. – А вот дочка моя спряталась, ей-то как, можно?
– Эта пусть вылазит, ей ничего не сделается, не будет в убытке.
– То-то, – успокоилась хозяйка, – а то ей уже, наверно, душно в подполе-то. А отец уж, видно, пусть сидит…
Мишка рассмеялся.
– А вот коням-то у вас найдётся что-нибудь, мамаша? – спросил он.
– А как же, сынок? Всё есть: и вас накормим, и коням дадим. У нас всего много. Это только белым сын не велел давать.
– Ну, хорошо, мамаша, идёмте в дом, но только нашим ребятам не говорите ни о муже, ни о белых, ни о сыне, ведь мы все как раз и есть белые.
Хозяйка широко раскрыла глаза, остановилась, в испуге попятилась и замерла на месте.
Мишка опять рассмеялся, стал успокаивать женщину, доказывая, что белые такие же, как и красные, которых приходилось ей видеть на хуторе: все из одной семьи, все русские. Вот только начальники что-то не поделили между собой и приходится подраться. Но это всё временно: поколотят-поколотят друг друга и опять будут жить вместе, вместе работать, вместе праздновать праздники, жениться на родных друг друга, родниться, воевать против общего врага.
Хозяйке это было не понятно. Обходя Мишку, она описала большой круг и, не моргая, смотрела на этого вначале милого и близкого, а теперь сомнительного в откровенности казака. Она молча прошла в дом, Мишка следовал за ней. В сенях, где на полу сидели и лежали казаки, шутили по адресу хозяйки и Мишки, дружба которых может принести овёс коням и щи людям.
Мишка улыбнулся и подтвердил, что всё будет.
Сказав о дочери в подполье, хозяйка вынуждена была открыть творило, чтобы вызвать её оттуда, хотя теперь уже боялась всех гостей одинаково.
– Оля, дочка, выходи давай, вот тут парень говорит, что они никого не трогают, а отец уж пусть сидит пока, – с тихой жалобой и опаской звала мать.
Через мгновенье в отверстии показалась светлая голова красивой девушки лет девятнадцати. Она робко посмотрела вокруг и, убедившись, что, кроме матери и молодого казака, в комнате никого, решительно стала подниматься из глубокого подвала. Она ещё не вылезла полностью, уже величаво и застенчиво поздоровалась с Мишкой, заливая лицо краской.
Мишка рванулся к Оле, подхватил её под плечи и вытащил из-под пола.
– Такую-то белугу можно без подбагрения, одному таскать. Если бы не служба да не эти стены, то так и тащил бы я тебя до самого Оренбурга, – сказал Мишка, смеясь.
Оля опешила от такого, не могла в присутствии Мишки смотреть на мать. Испуг или непонятная радость от внезапного движения незнакомца лишили её равновесия. Мать смеялась. Оля заключила, что здесь, кроме шутки, ничего нет.
Чтобы рассеять замешательство дочери, мать дала ей поручение сходить куда-то, и та чуть не бегом выбежала за дверь.
Мишка молча смотрел в окно на улицу. Идущая мимо окон Оля машинально подняла глаза. Взгляды их встретились, они улыбнулись друг другу энергично и горячо, как давно знакомые люди.
Хозяйка молчала, занятая делом, в комнате кроме её шагов была тишина. Мишка стоял у окна. Вдруг крышка западни[43] поднялась, из-под пола показалась голова хозяина, мужчины лет 55 с чёрной бородой. Прежде чем хозяйка попыталась подать ему знак, тот уже заявил категорически, что он в подполье больше сидеть не будет.
– Нет, мать, к чёрту его, с твоим подполом. Вы здесь хи-хи-хи да ха-ха-ха, а я там, как домовой, буду сидеть? – Но тут же увидел Мишку, его бросило в жар, он снова было скрылся под пол, но решительно стал вылезать обратно.
– Хозяин, – сказал тихонько подошедший вплотную Мишка, – я желал бы, чтобы вы были здесь, с нами, но сейчас время такое, что ни за грош люди гибнут. Не прячьтесь, мы будем рады, но если что случится, то я тогда не отвечаю. Я всё-таки не советую рисковать, лучше спрячьтесь, вернее будет. Я вот даже за своих ребят, что в сенях, не ручаюсь, всякие есть. А вот за безопасность жены и вашей дочери я могу ручаться.
Хозяин не сказал ни слова, пристально посмотрел на Мишку и скрылся в своё убежище.
Вечер был без ветра, тёплый. Хутор по-праздничному оживлён, в нескольких местах играли местные и отрядные гармошки, хохот и танцы молодёжи – местной и приезжей – сливались в умиротворяющий шум жизни.
На танцах Мишка тихо радовался передышке. Оля сидела рядом с ним, не хотела ни с кем танцевать, то и дело оглядывая его с ног до головы. Он по-родственному кивал ей, когда хотел обратить на что-то внимание.
Разухабисто до исступления плясали рядом чечётку отрядные казаки Ковалёв и Бобылёв. Как будто предчувствуя, что скоро их не будет на свете…
Мишка повернулся к девушке:
– Ну как, Олечка, будешь ещё прятаться от меня в подвале? – тихо смеясь, спросил её.
Оля отрицательно тряхнула головой, по лицу разлился румянец.
Смеркалось. Меж криками, игрой гармошки слышны были одиночные винтовочные выстрелы, иногда пулемётная трескотня – всё это глухо неслось со стороны фронта в двух верстах к западу от Орска.
Здесь, на хуторе, – обычная, мирная жизнь, сопровождаемая деловой суетой, любовными вздохами, поцелуями; там, в нескольких верстах отсюда, гибнут люди. Здесь пляшут, смеются, радуются, там страдают раненые, там с зубовным скрежетом, в страшной злобе бегут друг на друга русские на русских с винтовками наперевес, колют друг друга неумолимыми штыками – штык на четверть выходит с другой стороны тела, причиняя ужасную боль, переходящую в страдальческую, предсмертную агонию; там в бешеной страсти скачет с поднятыми клинками кавалерия на кавалерию, молниеносно отсекает у врага всё, на что упадёт губительный клинок: ухо, нос, руки, ноги, голову… В прекрасные часы вечерней задумчивости приводятся в исполнение казни пленных – за околицами, за расположением войсковых частей…
Ещё не смерклось, а Мишка и Оля уже от ворот пришли домой. Хозяйка не успела ещё побеспокоиться за дочь. Настроение у Мишки сменилось, он был подавлен и не хотел дальше оставаться на улице.
– Мамаша, пишите расписку, – смеясь, сказал он, – если сказал «отвечаю», то все силы приложу, чтобы Оля была цела и невредима.
– С тобой, сынок, ушла Оля, так я как-то и не беспокоилась, – сказала мать, – уж походила бы ещё немного, што так рано пришла?
От Оли Мишка узнал, что её брат ушёл с кавалерийской частью Красной армии и сейчас находится в Орске, на днях от него было письмо. Оля сказала, что фамилия брата Подольский, и если он попадёт к белым в плен, то не сумеет ли Мишка как-нибудь постоять за него?
Мишка рассмеялся и сказал, что, мол, я ли попаду к ним, или он попадёт к нам, ни я, ни он помочь друг другу не сможем. Жизнью пленных распоряжается только начальство. В атаке же я его не смогу узнать, хоть и видел его фотокарточку, потому что в это время люди нисколько не похожи на себя. Там своего друга не узнаешь. Лица у всех делаются страшными, искажёнными, глаза большие, мутные, цвет лица жёлтый, бледный. Ну где его, Оля, узнать?..
4
Жар свалил. Второй степной партизанский отряд подъехал к позиции и спешился около резервной части Первого Левобережного полка. Впереди, в версте – горный хребет с позицией белых; дальше на полторы версты – второй хребет, повыше, его оседлал Орский гарнизон. В горных утёсах у обоих противников батареи. На юго-запад, изгибаясь по равнине, бежит дорога на станицу Хабарную. Прижавшаяся боком к Губерлинским горам, она видна отсюда. Мишке захотелось побывать в ней, рассмотреть вблизи…
На позиции беспрерывно хлопали ружейные и пулемётные выстрелы. Звуки их в горах отдавались так, будто кровельщики крыли огромную крышу жестью и били по ней большими железными молотками. Настроение резко падало.
С позиции привезли раненых, увидеть их не допускали, что усугубляло без того скверное настроение.
Когда сгустились сумерки, отряду подали команды: «По коням», «садись», – и отряд «справа по три» двинулся на позицию.
Мишка и Митька сделали так, чтобы не оказаться коноводами, вторыми номерами, а быть вместе на линии огня.
«Ровно сутки тому назад, – думал Мишка, лёжа в цепи, – так хорошо было на душе, что казалось, и ночь светлее и радостней дня; хотелось радоваться, плясать, жить и никогда не умирать, а сейчас нет никакого желания жить и нет к жизни интереса. Оказывается, бывают такие моменты, что страшно хочется жить, а бывают и такие, что хочется умереть…
Вот сейчас Оля думает, чтобы как-нибудь брат остался живой и невредимый, и меня-то, поди, жалко было, если бы кто сказал, что меня устукали. А раздуматься: ну зачем мы воюем друг против друга? Он меня не знает, а я его не знаю, а ведь вдруг завтра атака кавалерии на кавалерию, и очень просто можем убить друг друга. Разбирайся тогда, Оля, – кто прав, кто виноват, а нас обоих уже нет».
Ночь тёмная, самая подходящая для внезапных нападений. Обе стороны с замиранием сердца ждали нападения врага, прислушиваясь ко всякому подозрительному шуму, но нападать, как видно, никто не собирался, и ночь прошла в тревоге и ожидании с обеих сторон.
На востоке, за Орском, показалась заря, а потом взошло солнце. Прекратившаяся ночью перестрелка с рассветом снова возобновилась, захлопали винтовочные выстрелы, послышались короткие пулемётные очереди. Свистели пули над головой, некоторые, не долетая до цели, ударялись в твёрдую землю и с пронзительным визгом, рикошетом летели через головы лежащих в цепи людей. По цепи вдоль фронта шёл георгиевский кавалер Щеголев, тот самый Щеголев, что ястребом носился на яблочном арабчике в атаке под станицей, тот Щеголев, лихости и грации которого всегда завидовал Мишка.
Как только человек во весь рост появлялся на открытой позиции, так из неприятельской цепи слышались частые выстрелы, а пулемётные очереди становились продолжительнее. Пули пчелиным роем летали около Щеголева, но он невозмутимо ходил и раздавал патроны, а потом спустился под гору к коноводам. Поведение Щеголева вдохновило бойцов, они вскакивали и стреляли с колена по неприятельской цепи, правда, эффекта от этого не было – красноармейцы занимали позицию намного выше позиции белых, поэтому линию обороны Орского гарнизона закрывала вершина хребта. Цепь же белых оказалась неумело выдвинута на склон горы, спадающей в долину, разъединяющую позиции, и была более уязвима. На этой линии белые несли потери от любого огня, тогда как защитники Орска на своей линии спали, пели песни, невидимые противником. Они ходили вдоль фронта, пули белых летели куда-то в вольный свет.
Обозлившись на меткий огонь красных, к полудню белые решили атаковать их левый фланг двумя взводами в конном строю. Подобная глупость могла быть допущена лишь невменяемым командованием, или как если бы эти два взвода были приговорены к расстрелу. И не суждено было бы вернуться ни одному из атакующих, если бы командование Орского гарнизона без выстрела подпустило атакующих на близкое расстояние, а потом расстреляло их всех до одного в упор. Но эти взводы оказались счастливыми – как только они в конном строю оторвались от своей цепи, направляясь в долину, их засыпали ружейным и пулемётным огнём, бессильным на расстоянии версты, он лишь напугал атакующих, и они таким же шквалом ускакали обратно за бугор, за свою позицию, потеряв трёх человек легко раненными.
В три часа дня цепь белых была снята с позиции. Отряд отвели в тыл версты на три, чтобы отдохнуть и закусить. На весь фронт в две версты оставили три поста по три человека.
На один из постов, правофланговый, ничем не защищённый, самый опасный, назначили Мишку с двумя казаками. Митьку внезапно отозвал в тыл начальник отряда.
Тройка поста оставила одного казака коноводом, Мишка с другим заняли наблюдательный пост на оставленной позиции правого фланга. Справа местность понижалась, уходила и расплывалась в отдельные бугры, потом – в равнину до горизонта, сзади под горой ничего не было видно, дальше где-то лежала дорога на Актюбинск.
От напряжения или бессонной ночи сердце у Мишки сжимало в тиски, казалось, оно не в состоянии расширяться, и кровь будто бы застыла.
– Наверное, красные спать легли, ни одного выстрела по постам не дали, – вяло сказал он другу.
Тот подавленно промолчал.
Но красные не спали, готовясь атаковать посты. Командир эскадрона вызвал к себе Подольского.
– Товарищ Подольский, – сказал он, – поручаю вам боевую задачу: возьмите человек двадцать, сделайте глубокий обход слева и атакуйте посты белых с правого их фланга. Белые ушли в тыл, позицию очистили, оставили лишь три поста по два человека пешими, и по одному, очевидно, коноводу. Посты эти нужно снять и овладеть их батареей и пулемётами, что находятся около Урала. Для атаки батарей я потом дам помощь с фронта.
– Есть, товарищ командир! – сказал Подольский.
Отряд кавалерийской части в двадцать три человека галопом двинулся по Актюбинской дороге в обход позиции белых. Невдалеке они встретили разведку белых в шесть человек Левобережного полка, обстреляли её и отбросили далеко назад, направляясь галопом на посты отряда.
– Сергей! – поднял голову и обратился к другу Мишка. – Какая может быть стрельба, чуть не сзади нас, справа?
Сергей потянулся на траве, махнул рукой.
– Да теперь везде стреляют. И в собак стреляют, и в воробьёв, подь они к чёрту, – успокаивая сам себя, возразил он. – Ты вот, давай, расскажи какую-нибудь чертовщину, а то скучно, да и спать хочется. Большевики спят, ни одного не видно, все попрятались.
– Как бы нам здесь не рассказали такую сказку, что все места зачешутся, – задумчиво-предостерегающе сказал Мишка…
Вдруг чуть не сзади и почти рядом хлопнул выстрел, за ним второй, третий. Атакующая группа конных красноармейцев во весь карьер неслась на них с фланга. Заметив их коновода в сотне шагов под горой, на скаку стреляли в него. Рассыпавшаяся лавой группа одним крылом уже подступала к коноводу, вторым – к посту. Когда Мишка и Сергей вскочили на ноги, то красноармейцы, увидев казаков, завернули своё левое крыло от коновода и устремились в сторону поста – все, кроме троих левофланговых, преследующих коновода, поскакавшего в тыл.
Вскочивший на ноги Мишка забросил на плечо ремень винтовки, надеясь на подачу коней коноводом, рванулся было в его сторону, за ним несколько прыжков сделал с винтовкой наперевес Сергей. Тут же они увидели поскакавшего в тыл коновода: надежды больше не было. Цепь противника уже была в двухстах шагах, красноармейцы кричали: «Сдавайтесь! Бросайте винтовки!» – дальше следовала ругань по адресу казаков.
Мишка сорвал с плеча винтовку, фуражка слетела с головы, покатилась по траве.
– Стой, Сергей! – закричал он не своим голосом и щёлкнул затвором на боевой взвод.
Сергей остановился, они встали в ряд, ждали противника, – чтобы бить в упор. Крики и ругательства со стороны атакующих продолжались. Лавина конных была уже в пятидесяти, в тридцати шагах. Наконец, противник в двадцати шагах. Грянули два выстрела, один всадник упал, второй, сбоченясь на седле, описал большой круг, спрыгнул на землю, присел, держа коня за повод. Остальные, не обращая внимания на стрельбу, охватывали казаков. После выстрелов Сергей быстро пустился под гору, направляясь в тыл, Мишка же побежал по горному хребту ко второму посту.
Красноармеец, вылетевший вперёд и догнавший Мишку первым, махнул клинком, но головы не достал, проскакал мимо, делая вольт, чтобы налететь снова. Мишка кружился на месте, красноармейцы взяли его в кольцо. Кони их вставали на дыбы, не подходили к пешему с винтовкой, клинком разить было нельзя – нападающие толпились, мешая друг другу. Никто из них не сообразил спрыгнуть с коня и выстрелить в Мишку в упор. Вертясь волчком, он был трудно уязвим для выстрелов с коней, наставлял ствол на одного, на другого, на третьего, а стрелял на выбор. Наконец Мишка вырвался из расступившегося круга, отбежал на несколько шагов и опять остановился, закружился с винтовкой в руках, охваченный кольцом всадников.
Мишка уже чувствовал, что смерть дохнула ему в лицо, что она где-то близко, рядом, пытается захватить его в свои объятья, но, вертясь волчком, он не сдавался.
Крутившиеся вокруг него красноармейцы не стреляли, опасаясь попасть в своего. Мишка пользовался случаем: бежал, стрелял и снова бежал. Всадник, догнавший Мишку первым, решил, что клинком действовать бесполезно, бросил клинок в ножны и снял винтовку – он уже несколько раз выстрелил, но с коня было трудно попасть в метавшегося из стороны в сторону человека. Мишка ещё раз вырвался из круга, тот же всадник преградил ему дорогу и наставил винтовку в Мишкину грудь, но нажать на спусковой крючок не успел – Мишка выстрелил первым. Красноармейца снесло с коня.
Второй красноармеец был начальником атакующей группы. Мишка успел щёлкнуть затвором и вскинул винтовку на уровень живота целившегося в него Подольского.
Мишка нажал на спусковой крючок, курок щёлкнул, но выстрела не последовало. Оказалось, что Мишка щёлкнул затвором в шестой раз – патронов в обойме больше не было. Через мгновение после Мишкиной осечки Подольский нажал на спуск, грянул выстрел, резко, до щемящей боли кольнуло Мишку в спину, ему показалось, что его кольнули штыком или концом шашки, но это вошедшая у центра груди пуля, пробив лёгкое, вышла сзади и вырвала кусок тела в два квадратных вершка.
Мишка захрипел, в груди у него забулькало, заклокотало, когда он потянул в себя воздух, а когда выдохнул, горячая струя крови хлынула изо рта и носа. Он ещё несколько мгновений продолжал кружиться и плеваться кровью. Он злился, скрипел зубами в бессильной злобе, он был весь окровавлен, как бык на бойне, которому резаки забыли нанести смертельный удар в лен – впадину внизу затылка, а лишь перехватили горло. Теперь жертва в борьбе за жизнь то нападёт на убийцу, то пытается укрыться от него…
Мишка уже не прорывался из круга, но всадники неожиданно расступились и отскочили от него на несколько саженей. Мишка заключил, что откуда-то ломятся казаки. Он стоял, шатаясь, и смотрел в сторону, откуда могли подоспеть свои. Действительно, под горой, на расстоянии двухсот сажен, по направлению к Мишке скакали трое. В этот момент Сергей уже сравнялся с этими всадниками, один из них повернул на него. Сергей приостановился, раздался выстрел – всадник упал, его нога застряла в стремени, конь в карьер потащил хозяина в гору. Двое других продолжали скакать на Мишку. Вслед за ними показалась большая лавина конных людей, в них Мишка узнал казаков. Он торопливо, дрожащими, обессилевшими руками вставил обойму. Но красноармейцы не доскакали до него, они повернули вправо, к своим. Задержавшись на атаке первого поста, команда красноармейцев дала возможность второму и третьему постам получить коноводов, сесть на коней и быть готовыми к отражению атаки.
Преследующие коновода Мишкиного поста три красноармейца увлеклись погоней и чуть не оказались в распоряжении белых. Коновод закричал во всё горло одному из взводных:
– Мишку с Сергеем окружили красные, их теперь уже, наверно, изрубили!
Взводный прыгнул на коня, выхватил клинок:
– Взво-о-од, за-а мно-о-ой! – и поскакал во всю мочь.
Казаки из разных взводов садились на коней, ломили за взводным.
Мишка еле стоял на ногах, плевал и глотал кровь, красные мухи летали в глазах, дневной свет всё больше становился жёлтым, как будто пеленой затягивало глаза.
Справа раздался голос: «Миша! Изрубили они тебя, изувечили!» – черно матерясь, скакал к нему Колесников.
Красноармейцы отступили, забрав своих раненых.
5
Доставленный на перевязочный пункт Мишка уже ничего не видел, а потом потерял сознание. Кровь стекала по телу в сапоги и там хлюпала, как вода. На минуту он пришёл в себя, попросил пить. Откуда-то подскакал брат Пётр. Он спрыгнул с коня, подошёл вплотную, уронил голову на грудь, ничего не видевшими от слёз глазами смотрел куда-то как невменяемый. Два фельдшера, делавшие перевязку, не разрешали брату беспокоить умирающего.
На вопрос Петра о последствиях такого ранения один из них ответил, безнадёжно махнув рукой:
– До вечера, самое большое – до утра. – Он произнёс это тихо, чтобы не слышал раненый.
Но второй фельдшер, военнопленный австриец, возразил:
– Нишаво, два тыры молнат[44], – указал он на небо, – потом ваша брат ишо скашит на конь.
Мишка лежал с жёлтым лицом, в крови и грязи, грудь от рук до пояса огибал огромный бинт, под которым толстым жгутом бугрилась вата, сквозь неё уже просачивалась кровь. На руках и в волосах головы – тоже кровь, смешанная с грязью. Мишка дышал слабо, как при пониженной температуре, глубоко дышать не давали всё больше пухнущие лёгкие, причиняя ужасную боль при дыхании.
Пётр стоял над полутрупом обезображенного брата – посеревший, измождённый тоской, у него тихо катились слёзы. Он был уверен, что в последний раз смотрит на Мишку.
– Ну как же я теперь поеду домой без него? – шептал, не замечая этого, Пётр. – Что скажет Митя? Что скажут отец и мать? Не слышать мне теперь его песен, игры на гармони… С кем делить горе и радости? Отец и мать теперь с ума сойдут или умрут от горя.
Пётр сел на чьё-то лежащее седло, слёзы лились потоком, он не успевал их вытирать.
Тем временем безобразная башкирская телега на деревянных кривых колёсах подъехала, чтобы доставить раненого в станицу Хабарную.
Пётр пошёл просить начальника отряда Скрипникова, чтобы тот разрешил ему сопровождать брата, может быть, в последний раз, – тот отказал. У него, видите-ли, в последнее время были натянутые отношения с Веренцовым Дмитрием, который сейчас остался в Оренбурге. Начальник теперь зол на всех Веренцовых, поэтому и не нашёл нужным и достойным своего чина подойти и посмотреть на раненого Мишку. Начальник уже мечтал о генеральском чине, и вдруг пойдёт он смотреть какого-то молокососа. Ну ранили – ранили, убили – убили, у него ещё много казаков в отряде.
Когда Мишку стали укладывать на телегу, у него откинулась не прибинтованная рука. Пётр подошёл и вытер с неё кровь, смешанную с грязью. Он не знал, что ещё сделать, чтобы брату стало легче.
Отъехавшая телега тряхнула Мишку на каменистой дороге. Он очнулся от резанувшей его боли, кровь опять пошла горлом и носом. Кучер – местный башкир, жалея раненого, несколько раз останавливался, подолгу стоял, потом ехал и опять останавливался.
Телегу трясло и кидало во все стороны. Надвигался вечер, кучер стал спешить, чтобы засветло доехать до Хабарной и сдать больного, пока тот ещё жив.
Митька был в глубокой разведке на Актюбинской дороге, когда израненного Мишку привезли к отряду. Теперь он с семью казаками возвращался к своим. Не доезжая версты, постовые сообщили:
– Мишку Веренцова не то изрубили, не то исстреляли всего, понять нельзя, весь в страшных ранах, окровавленный лежит на траве, если ещё не умер, дак ладно.
Начальник отряда сидел, беседуя на траве с Митькиным дядей. Белый как снег, с перекошенным лицом, Митька с винтовкой «на изготовку» подбежал к перепугавшемуся, вскочившему на ноги начальнику.
– Ты што, курва? – Митька взял винтовку «на прицел» и крепко выругался. – На чём отправил казака, да ещё такого казака, – чтобы он скончался дорогой, а? Да ещё Петра не пустил провожать! – Митька щёлкнул затвором, начальник защитился рукой, Митькин дядя схватился за ствол винтовки. – Ты, сволочь, с Дмитрием Степановичем поскандалил, а на брате вымещаешь? – Митька метнулся в сторону, оставив винтовку в руках дяди, подбежал к коню, взметнулся в седло и во весь карьер поскакал в Хабарную, вслед за телегой. Сзади слышались негодующие выкрики казаков по адресу начальника и одобрение Митьки за правоту.
– Тоже начальничек, собака! – кричали казаки. – Отцом родным должен быть, а он мстить на ком удумал. Ево, Мишку-то, на руках надо было унести, а он ево на башкирской телеге послал. Митька ему теперь сроду не простит! Пусть начальничек ждёт пулю в спину, а домой приедем, Дмитрий Степанович ево тама укокошит, пусть только умрёт Мишка!
Начальник отряда боялся теперь не только казаков, Дмитрия, Митьки, но и своего старшего брата, любимца станицы, красивого, умного, бесстрашного казака, симпатизирующего всем Веренцовым. Защиты искать не у кого, оставалось одно: найти способ уехать с фронта в тыл…
Находившемуся без сознания раненому делали перевязку, когда Митька вбежал в дом временного лазарета в Хабарной. Никогда бы Митька не узнал своего друга, если б не знал, что это именно он. Кружившиеся возле Мишки четыре «милосердные» сестры прибрали ему волосы по своему вкусу, на губы положили жгут гигроскопической ваты – изо рта до сих сочилась темноватая кровь.
Мишка был вполне приготовлен для гроба, недоставало одного: он всё ещё дышал. Его стали переносить из одной комнаты большого крестьянского дома в другую. Она была переполнена ранеными, привезёнными в разное время с фронта.
От тряски Мишка поморщился и что-то бессвязно, в бреду сказал. Следовавший сзади Митька сжал зубы, выдернул наполовину клинок:
– Да вы тише, яз-зви вас… Сейчас я вам башки поотрубаю, – взмолился-пообещал он «милосердным» сёстрам. Те присели, чуть не выронили из рук раненого, испуганно озираясь на Митьку.
Мишка был положен на большую перину, на полу. Митька посидел на корточках около лежавшего без сознания друга, погладил его ладонью по голове, вздохнул и вышел к доктору.
Тот встретил Митьку испуганно, мышиным взглядом смотрел на него поверх очков. Он шёл рядом, когда переносили раненого, слышал Митькины предупреждения и теперь боялся этого молодого, красивого, с карими глазами казака с нагайкой на правой руке. Доктор робко посматривал на нагайку. Митька молча сел на стул, вздохнул, заговорил примиряюще:
– Господин доктор, вот этого больного, которого сейчас перевязывали, Веренцова, если он доживёт до утра, отправьте утром же в Оренбург. Он очень ценный человек – и как воин, и как друг.
– Я, господин казак, давно уж отправил бы всех, какие накопились у меня за целую неделю. Некоторым срочно нужна операция… Да вот атаман станицы никак не может собрать подводы до станции Сары, никто не хочет ехать, – оправдывался доктор.
– Я не хочу сам идти и громить этого атамана, боюсь наделать там беды, а поэтому прошу вас срочно послать за ним, – приказал Митька.
Доктор быстро вышел. Митька опёрся ногой на скамейку, облокотился на коленку, держа нагайку сзади и вертя ею, как тигр хвостом перед добычей.
Атаман быстро вошёл в ворота и резко замедлил шаг, снимая фуражку на ходу. Митька кинул руку на эфес шашки и вырвал из ножен клинок больше чем наполовину. Потом, как бы подумав о чём-то, медленно стал опускать его обратно.
Жгучие Митькины глаза впились в атамана, как глаза удава в кролика.
Атаман стоял жёлтый, как небелёный воск. Митька прищурился, выразительно цедя слова:
– Я приеду завтра сюда к обеду, если раненые не будут отправлены на станцию, то твои родные пусть хоть сейчас записывают тебя в поминание. Иди, иди, ничего я слышать не хочу, – махнул Митька рукой в сторону заикнувшегося что-то сказать атамана.
Когда атаман доходил уже до ворот, Митька добавил:
– Да, смотри, не подумай, что я зря болтаю, просчитаешься.
Атаман оглянулся, растерянно мотнул головой в знак согласия и вышел на улицу. Фуражку атаман надел уже за воротами и затрусил бегом, свернув в первый переулок.
– А этого парня, – сказал Митька доктору, – хоть на руках, а унесите завтра в Оренбург. – Он круто повернулся, взял под козырёк и быстро вышел из лазарета.
6
Приняв на себя удары с востока, запада и севера, Орский гарнизон не оставлял города в течение более двух месяцев и не отошёл к Актюбинску – не потому, что не мог этого сделать, окружённый белыми, – не хотел этого до поры до времени (он в любое время мог разорвать кольцо белых и отойти на Актюбинск). И, наоборот, белые в течение всего этого времени не взяли Орска не потому, что не хотели, они не могли его взять – по нерешительности и незнанию командованием тактики. Рядовые и младший командный состав бывших фронтовиков и мобилизованного молодняка шли в бой без желания, при малейшем толчке красных бросали поле боя и уходили кто куда.
Окружив Орск со всех сторон, белые топтались в нерешительности, хотя имели достаточное соотношение сил и вооружения, чтобы атаковать город и выбить из него малочисленных врагов. А в то же время Орский гарнизон делал смелые вылазки, и всякий раз белые откатывались далеко за пределы своей позиции…
Это случилось вскоре после ранения Мишки. Чтобы открыть дорогу Орск – Актюбинск, нужную в этот день для перевозок продовольствия и оружия, Орский гарнизон надавил на позиции белых и стал теснить их – Первый Левобережный полк и Второй отряд – к станице Хабарной. Советская кавалерия обошла посты казаков правого фланга в несколько человек и прижала их к свежей пашне. Погружаясь в мягкую пахоту, казачьи кони потеряли половину скорости. Красные во весь карьер ломили наперерез, расстояние сокращалось с каждой секундой. Казаки шли на твёрдую межу и проскочили мимо летевших на них с клинками кавалеристов. Все, кроме двоих: Бобылёв и Ковалёв, были смяты. Первого зарубили тут же, его станичники нашли после и похоронили. Ковалёва же обезоружили, кавалерист взял повод его коня, второй погнал сзади, и все поскакали к Орску.
Родной брат Ковалёва видел издали, как младшего брали в плен и уводили. Старший метался, как на костре, несколько раз спрыгивал с коня, прицеливался и стрелял в группу, уводящую брата, – но было далеко, пули хлопались в землю, поднимая пыль далеко от цели. В бессильном отчаянье он плакал, снова вспрыгивал на коня и опять соскакивал на землю, снова стрелял. Теперь ему было безразлично, кого он мог убить в этой толпе – пусть даже своего брата…
Когда нападавшие скрылись за бугром, где были их главные силы, Ковалёв-старший долго прислушивался ко всякому звуку, тем более к выстрелу. Он ждал залпа за горой – это означало бы расстрел брата. Но ни выстрела, ни залпа не было. Ковалёва-меньшого не расстреляли, но никто больше не видел его никогда…
Орский гарнизон, тесня белых на запад, не стал уходить далеко от города. Из Хабарной уже потянулись отступающие – пешие и конные, но красные туда не пошли, отведя свою ударную группу на прежние позиции.
Было ясное тёплое июльское утро. Солнце взошло, разливая прозрачный свет по каменистым отрогам Уральского хребта – Губерлинским горам. Лучи солнца пронизывали из конца в конец огромную долину, где приютилась станица Хабарная.
Яркие утренние лучи лились и в открытую дверь комнаты временного военного лазарета. Со двора в дом и обратно сновали женщины в белых как снег халатах и таких же косынках с красными крестами на лбу и груди. От них исходил запах духов. Их красивые, тронутые загаром лица, туго перетянутые в талиях стройные фигуры с резко подчёркнутой грудью притягивали пристальные взоры молодых раненых казаков.
Около лазарета стояли тринадцать подвод, доставленные атаманом для отправки раненых на станцию Сары. С кнутом на плечах, с нетерпением ожидающие погрузки раненых, ходили чёрные, грязные, не спавшие ночь возницы – русские и башкиры. Все они настаивали на скорейшей погрузке, чтобы до обеда вернуться к молотьбе, пользуясь хорошей погодой. Они куда-то спешили, о чём-то заботились, – только не о раненых, судьба которых им была безразлична, они были просто обузой, отрывом от работы в эту горячую пору…
С востока доносились выстрелы, там лилась кровь. Там ходили друг на друга в атаку, разили друг друга. А неподалёку такие же люди тоже мучились без сна, голодными возили снопы, молотили хлеб, ссыпали в амбары. Воображали богатство – в результате труда, а благо жизни – в результате богатства…