1
Мишка очнулся, когда солнце поднялось из-за гор. Солнечный свет ломился в двери, разливался по всей комнате, действуя на Мишку возбуждающе и радостно. Никогда он не испытывал такой радости, даже в объятьях Гали, как сейчас, в объятьях солнечных лучей этого тёплого июльского утра. Теперь он был в полном сознании и отчётливо представлял, какая опасность грозила ему вчера, а теперь она ему не угрожает, он будет выздоравливать. Он сделал всё, что мог бы с трудом сделать в его положении самый матёрый, закалённый в боях, бесстрашный фронтовик. Он не опозорил звание казака, не опозорил свой отряд, не опозорил Веренцовых. Ему будут завидовать недруги, которым хочется, чтобы Мишка умер или остался калекой.
«Но чем же всё-таки кончится вся эта музыка? Трудно сказать, – думал он, – ведь дышать-то почти нельзя, да и повернуться – тоже, как будто шомпол проглотил. Вот как ещё больше распухнут лёгкие, то и ноги придётся протянуть, на радость недругам. Ведь у счастливых всегда много завистливых. А где зависть, там и ненависть…»
– Груша, Груша, иди сюда! – кричала со двора подругу заглянувшая в дверь сестра. – Наш герой-то проснулся. У него очень хороший вид! – Дама в белоснежной одежде семенила к лежавшему на полу Мишке. Она присела, потянулась, чтобы пощупать пульс.
Мишке захотелось полной грудью вдохнуть запах духов, но лёгкие были обмотаны какой-то упругой резиной и не расширялись.
– Ну, как вы себя чувствуете, молодой человек? – спросила сестра. Подошла вторая, тоже присела рядом.
Мишка тихо сказал:
– Да вот вчера-то как будто лучше было, а сейчас все места болят. Добавили, что-ли, вы мне здесь за ночь-то, пока я спал? Теперь и грудь болит, и спина болит, и руки, всё болит. А внутри – как будто кол забитый.
Сёстры смеялись, уверяли, что всё пройдёт.
Мишка залился румянцем, улыбнулся, отвернув голову в сторону.
– Что с вами, что вы смеётесь? – спросила сестра.
– Я ничего, так, вспомнил кое-что… – ответил уклончиво Мишка, подумав: «Ну как же не смеяться, ведь ты села-то как, проклятая. Если ещё немного повернёшься, то уж и не знаю, что делать, подняться-то не могу».
Сестра быстро разрезала на груди больного бинт вместе с ватой и стала отдирать прилипшую марлю. Это вызвало острую, нестерпимую боль.
В комнату вошёл приехавший из отряда Вася Тырсин. Увидев Мишку живым и в памяти, он чуть не бросился ему на грудь.
– Мишка, ты – герой, мы, все станичники, признаём это! Таким и только таким должен быть русский, да ещё казак, от тебя только этого и можно было ожидать.
– Геройства, Вася, тут никакого нет с моей стороны. Если бы я на них напал, один на всех, то – герой, а то я вынужден был защищаться, хорошо зная, что плен – это страшная, мучительная смерть. К этому уж привыкли и мы, и они… Другое дело, что не растерялся. Видел перед глазами смерть, а дрался, как на улице с товарищами. А большевиков я не осуждаю, если бы даже и убили они меня. Им тоже не оставалось ничего другого, как только убить меня поскорее, на то и война… Я теперь век буду знать, что кавалеристу с пешим драться огнестрельным оружием нельзя. Когда пехота бежит с винтовками от кавалерии, то они просто дураки и трусы. Одному пехотинцу с пятью конными можно… – Мишка прервал разговор. Вошедшие сестра и доктор запретили больному говорить. Вася с неловкой вежливостью извинился.
Разбинтованный Мишка опять потерял сознание. Когда уехал Вася, он не помнил. А придя в сознание, услышал перекличку раненых, отправляемых в Оренбург. Доктор читал: Гавриил Смородинов, Андрей Межуев, Александр Новоженин, Михаил Веренцов, Дмитрий Андронов…
Водворённые на телеги раненые потянулись обозом на станцию Сары через хутор, в котором останавливался двое суток назад следовавший на фронт отряд. Там жила Оля, ничего не знавшая о том, что Мишка изранен до безнадёжности. Не знал и он о том, каким тяжёлым будет этот переезд.
На телегу положили его одного, тогда как на других подводах было не меньше, а то и больше четырёх человек. Одна из провожающих сестёр пожелала ехать с Мишкой, взяв его под опеку. Она села в телегу, положила Мишкину спину и голову к себе на колени, чтобы тяжело раненного не трясло. Только это спасло его от смерти. Несколько раз дорогой он бредил, он горел, как в огне.
В хуторе, на полпути к станции Сары обоз остановился. Жители подходили, рассматривали раненых. Они звали других и те жалостно смотрели, соболезнуя, хотя у некоторых из них родные были в Красной армии.
Вдруг из толпы, от телеги с воплем побежала к своему дому девушка.
– Мама, мама, иди скорее сюда! – кричала с плачем Оля. – Тот самый Миша, который был у нас позавчера, чуть жив, изранен весь.
Мать подбежала вслед за дочерью к телеге, всплеснула руками, заголосила, как о сыне.
Оля лезла в телегу, сестра её не пускала, не разрешала разговаривать с больным. Оля слушать не хотела, отталкивала руку сестры, гладила Мишкину голову, плакала как ребёнок. Мать Оли наседала с другой стороны. Сестра подала знак переднему кучеру следовать дальше. Обоз тронулся, Мишка проснулся или пришёл в сознание, но не мог понять, в чём дело. Потом смутно узнал Олю.
– Ничего, доеду до Оренбурга, вылечусь, буду ехать на фронт, заеду к вам, – тихо проговорил больной. – Может быть, братец твой меня так разделал. Там ведь не разбираются… – За плечом Оли тянулись руки её отца. Он что-то говорил, но Мишка уже не расслышал…
– Вот сюда несите этого раненого, в мою палату, – говорила няня первой хирургии Оренбургского военного лазарета, беженка из Гродно, восемнадцатилетняя полька Катя.
Мишку бережно положили на жёсткую койку, чтобы не прогибалась. Подошёл главный врач, пожилой, представительный военнопленный австриец, осмотрел, приказал:
– Сестра Гладышева и сестра Уханёва, вы будете посменно дежурить у этого раненого всю ночь. Запаситесь необходимым, что я вам сейчас напишу в операционной. Гладышева, зайдите.
Затрясли и наломали Мишку в дороге чуть не до смерти, он бредил. В короткие минуты сознания приходило: «Пожалуй, в свой город умирать приехал, а не жить. Да вот и Галю-то что-то плохо видел во сне, в первую ночь после ранения. Как бы я не ушёл от неё…»
В Хабарной Мишка видел сон, как будто он встретился с Галей где-то в поле, но, когда хотел обнять её, поцеловать, она обидчиво отвернулась и пошла по полю, быстро удаляясь. Мишка старался догнать её, но его уносило вместе с землёй, на которой он стоял. Галя скрылась в темноте. Мишка проснулся с мыслью: «Вот теперь, наверное, загнусь и Галю никогда не увижу…»
2
Дмитрий Веренцов выходил из Биржевой гостиницы, когда столкнулся с приятелем, офицером Савиным.
– Дмитрий, я тебя давно ищу. У тебя на Орском фронте есть родственники? – спросил в волнении тот.
– Да. Веренцовых там много и два родных брата.
– Да вот я читал газету, где было сообщение о раненых на Орском фронте, – помялся Савин, – ну, там была одна фамилия Веренцовых, среди раненых, а инициалы забыл…
Расспросив, за какое число была газета, Дмитрий чуть не бегом побежал в газетный киоск. Может быть, Мишки уже нет в живых – с момента ранения прошло семь дней. Если в газете указано «Веренцов», то почему-то сердце подсказывало, что это не кто иной, как Мишка. Он прочитал: «В результате упорных боёв на Орском фронте 13 июля 1918 года наши потеряли ранеными 28 человек на участке Кумакской горы: Салов, Звёздин и т. д. К западу от Орска за 29 июля – два человека: М. Веренцов и Д. Андронов». Указывалось, что все раненые 31 июля отправлены в военный лазарет города Оренбурга.
У Дмитрия задрожали губы, он позвал извозчика и велел гнать в карьер к воротам лазарета.
Мишка пережил самые страшные дни в Оренбурге – трое суток его жизнь боролась со смертью. Он больше находился без сознания; в минуты прояснения просил сестру Катю сходить на базар, передать с любым человеком из Благословенной записку семье, чтобы поскорее приехали увидеться, может быть, в последний раз.
Катя с удовольствием соглашалась, приходила с базара и говорила, что всё исполнила, но родные не приехали. Записки Катя не передавала, не хотела, чтобы к Мишке приехали родные и расстроили его ещё больше, усугубили бы без того тяжёлое положение. Катя не отходила от его койки, она и сейчас сидела на табуретке рядом, несколько раз в день перебинтовывала его раны. Частые перевязки освежали их, они заметно затягивались, были сухи, не гноились.
– Миша, очень плохо держится у тебя бинт, – замечала Катя, – очень неудобное место ранения, плохо бинтовать.
– В этом-то и беда, – тихо говорил Мишка, – это большевики виноваты. Сколько их не проси, они назло делают, стреляют в такие места, которые лечить неудобно. Они даже иногда способны на то, что ранят такое место, которое женщине неприлично перевязывать.
Катя краснела, смеялась, закрывала лицо ладонями, но не уходила.
По аллее лазаретного двора Дмитрий Веренцов чуть не бежал. Проходившие мимо смотрели вслед бравому казачьему офицеру. Он не обращал внимания ни на кого. На высоком крыльце хирургии Дмитрий встретил белоснежную «милосердную» сестру. Она лукаво заглянула Дмитрию в глаза, быстрым взглядом смерила его с ног до головы и спросила:
– Чем могу служить, господин офицер?
– Извините меня, я к вам с просьбой, – сказал Дмитрий, – я обошёл уже весь лазарет, все хирургии и терапии, в вашу хирургию с последней надеждой. Не находится ли у вас на излечении молодой казак с Орского фронта, Веренцов Михаил?
Сестра улыбнулась:
– Вы, вероятно, его брат?
– Да, да, брат, – подтвердил повеселевший Дмитрий. Он уже понял, что Мишка здесь и – по виду сестры – ничего страшного не произошло.
– Да, он здесь. Я дам вам халат и пойдём вместе. Три дня и три ночи ваш брат находился без сознания, а теперь его состояние улучшилось. Трое суток я и другая сестра дежурили около него, а теперь он уже острит над собой, над нами, мы смеёмся и рады, что спасли этого молодого человека. Девушка – няня его палаты не отходит от его койки.
Дмитрий спросил, каким оружием ранен брат и насколько опасное ранение.
– Двумя пулями: в грудь навылет, сквозь лёгкое, и в бок, а от третьей пули получил контузию головы. Вот, кажется, и всё.
– Да уж хватит и этого… Хотел бы я половину этой доли взять на себя, – шутливо-задумчиво проговорил Дмитрий.
Около двери палаты через плечо сестры Дмитрий увидел девушку, сидящую около одного из раненых. Когда Дмитрий стал подходить к койке, Катя робко попятилась к стене. Мишка жестом показал на табурет.
– Не беспокойтесь, девушка, сидите, я постараюсь вам не мешать, – мягко сказал Дмитрий.
Катя замерла на месте, ничего не ответила, с интересом рассматривая Веренцова-старшего. Дмитрий нравился ей больше Мишки – и похож на него, и внушал чувство опытного, заслуженного человека.
Катя наконец догадалась предложить Дмитрию сесть.
– Ну, как всё произошло, расскажи? – поторопил Дмитрий.
Мишка рассказал о последнем столкновении на посту.
– А ты знаешь, Миша, начальник-то ваш ведь удрал с фронта под предлогом болезни и будто бы не намерен туда возвращаться, поступает в другую часть. А командование отрядом сдал Сажину.
– Ну, мне-то теперь ясна его болезнь, – заметил Мишка и рассказал, как тот отправил его, тяжело раненного, на тряской телеге в Хабарную. – Отчего вы с ним поскандалили? Расскажи, хоть буду знать. А то ведь чуть не пришлось заплатить своей шкурой.
– Вот за это-то он и негодяй, что на тебе решил выместить зло. А скандал из пустяков: я не хотел ему подчиняться, сопляку, у него до этого нос ещё не дорос, – негодовал Дмитрий.
Он попросил Катю разбинтовать Мишкины раны. Увиденное произвело тяжёлое впечатление, но Дмитрий не подал вида, сказал успокаивающе:
– Ничего, скоро опять будешь гулять по станице с гармошкой.
Он стал упрашивать сестру побольше уделять внимания брату. «Сейчас же, как только выйду отсюда, пойду на базар и пошлю записку домой», – решил Митя.
Степан Андреевич и Наташа приехали на другой день рано утром. Мишке опять было очень плохо. Катя сидела около него и часто подавала пить.
Наташа утирала слёзы, ничего не говорила от волнения, даже забыла поздороваться.
Степан Андреевич гладил Мишкину не прибинтованную руку, спрашивал сына:
– Цела ли вторая-то рука?
– Целая, а куда она денется? – успокаивал Мишка. – Вот только повернуться нельзя. А у этой руки сзади лопатку рассадили, вот её и привязали.
– Вчера разнёсся слух по станице, что тебя сильно изрубили и чуть живого отправили с фронта, а куда – никто не знает. А вечером получили мы записку от Мити, говорил отец. – Мы бы раньше пришли, да всё ходили по двору, искали эту самую вашу, первую, как её… не выговоришь, хреновину, што ль.
Катя в дверях расхохоталась. Мишка поправил:
– Не так, а хирургия…
Расстроенная Наташа от слёз не могла говорить. Ей казалось, что положение мужа безнадёжное. Она так и уехала в слезах…
Шли дни, Мишка поправлялся. Когда ему стало уже совсем хорошо, он написал Оле:
«Здравствуйте, Оля! Крепко жму вашу руку! От моего имени поцелуйте родителей. Я им очень благодарен за их внимание, когда я проезжал через ваш хутор. Сейчас лежу на излечении в Оренбурге в военном лазарете, уже могу сказать, что не умру. По выздоровлении буду ехать в свою часть, заеду к вам обязательно. Те два казака: Ковалёв и Бобылёв, которыми вы так восхищались за их пляску, – оба убиты. Бобылёв зарублен в атаке, а Ковалёв взят в плен, увезён за гору, и там изрублен. Может быть, это ваш братец там шкодит, может быть, и меня-то он разделал под орех. Если даже и он, то что поделаешь, на то и война. До свидания! Михаил Веренцов. 8 августа».
3
Надёжка сидела за столом своего дома и пила чай. Мать куда-то ушла. Рядом сидела соседка.
– Надя, а вот если на фронте убьют твоего Ваську, то жалко тебе его будет или нет? – спросила загадочно соседа.
– И нисколечко, – ответила Надёжка. – А какой он мне муж? Ведь мы же в разводе. Фи, пришей да отпори.
– А когда из набега ехали казаки, кого же ты встречала чуть не до темна? – пытливо спросила соседка.
– Да я никого не встречала… – виновато улыбаясь, отказывалась Надёжка.
– Земля слухом полнится, матушка моя, думаешь, люди-то не знают? В подпол залезь, да что-нибудь сделай, и то люди узнают. Ты уж скажи, что Мишку Веренцова ходила встречать. Я ведь никому не скажу, мне всё равно. Все говорят, что ты подыхаешь об нём, а он на тебя никакого внимания не обращает…
Мимо окон чуть не бегом пробежал кто-то. На пороге появилась Надёжкина мать, она взволнованно смотрела на женщин.
– Батюшки, вы не слышали новость-то? – задыхаясь, говорила старуха. – Удар-то какой Веренцовым! Младшего сына-то изрубили на фронте. Привезли, говорят, его с фронта в город, в лазарет, а он не вынес, несколько дней полежал и умер. Сегодня уже, говорят, хоронить привезут.
Блюдце с чаем выпало из Надёжкиных рук и разбилось вдребезги. Бледная, с помутившимися глазами она встала и опять рухнула на стул. Мать Надёжки спохватилась: подобное в присутствии посторонних может вызвать кривотолки по станице. Она попыталась перевести разговор на другую тему, но было уже поздно. По бледному лицу дочери ручьями скатывались слёзы, шатаясь во все стороны, она тихо вышла в сени, как невменяемая, села на порог и стала рыдать, не стесняясь никого. Вместе с Мишкой ушли в землю всё счастье и все Надёжкины мечты…
Она решила идти прямо к Веренцовым, не стесняясь никого, расспросить о Мишке. Зачем уж теперь жаться да стесняться, всё равно его уже нет на свете, её никто не осудит за соболезнование. Она побежала к Веренцовым. В тот день она готова была сказать всем людям, что она любила Мишку. Кто кому запретит кого-нибудь любить? Люби, мол, пожалуйста, на здоровье, сколько влезет. Вот и она любила, но ведь она не выпрашивала же его у Наташи, нет…
Она остановилась около двора Веренцовых. Ни у двора, ни во дворе не было слышно людей. Это ставило под сомнение присутствие покойника. Надёжка села на бревно у двора соседей, ждала выхода кого-либо из Веренцовых.
Ей недолго пришлось ждать, из ворот вышла Елена Степановна. С криком: «Тётя, тётя!» – Надёжка подбежала к Веренцовой, слёзы хлестнули из её глаз, она стояла перед недоумевающей Еленой Степановной и вытирала лицо густо вышитым платочком. Тянулись секунды неловкого замешательства.
– Тётя, мама где-то слышала, што быдто ваш Миша умер от ран… Неужели это правда? – сросила наконец Надёжка.
Елена Степановна потянулась к Надёжкиному лицу, смахнула со щеки у ней слёзы, взяла за рукав платья, любезно взглянула в глаза:
– Нет, Надя, нет, доченька, Миша покамест жив, но што будет дальше – Господь знает. Наши ездили к нему, лежит не поднимается, но живой. Говорит, что теперь умирать раздумал, расчёту, говорит, нет. Чуть жив, а всё шутит да проказничает, – говорила Веренцова. – Ухаживают там за ним хорошо, как за ребёнком. Наташа приехала, уж так довольна, так довольна.
Обрадованная Надёжка испустила какой-то дикий выкрик, обняла улыбающуюся и вытирающую слёзы Елену Степановну, поцеловала её и сказала, что завтра же едет навестить Мишку.
Дома Надёжка носилась по двору и пела. Наконец, заявила, что ей необходимо поехать в город купить пуху на платок.
Мать поняла, что слух о смерти Веренцова-младшего неверен. Она также обрадовалась этому, но спросить у дочери было неприлично, и она решила узнать об этом у своей подруги детства, самой Елены Степановны.
Катя сидела около Мишки, входная дверь была открыта, когда из коридора донёсся шум. Мишка поднялся с подушки, слушал женские голоса. «Вам же говорят, что без халата нельзя. Что вы, не понимаете? Вернитесь», – говорила одна женщина. «Пошла ты ко всем чертям!» – послышался второй голос и тут же раздались тяжёлые шаги.
В палату быстро вошла Надёжка и чуть не свалила Катю с табуретки, протиснулась к Мишке и стала его целовать. Катя робко встала, окинула Надёжку недружелюбным взглядом и вышла из палаты.
– Што эта птаха-то около тебя вьётся, как сорока? – спросила Надёжка и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Если она ищо подойдёт сюда, то я ей кишки вымотаю.
Хохотал бы Мишка, но было нельзя, грудь болела.
– Ну вот что, Надёжка, сядь и успокойся. Это сиделка нашей палаты, она делает мне перевязку, всё подаёт, она очень славная девушка. А потом, какое же ты имеешь право? – шутливым тоном заметил Мишка, поглаживая пухлую Надёжкину руку. – Ведь ты мне и не жена, и не любовница. В жёны ты не хотела пойти за меня, сказала: «Кляп ему в горло, а не Надёжку». Ведь говорила? Ведь мы сколько дружили, а у нас ничего не было, ходили, как брат с сестрой, и всё, я тебя не ругал, не обманывал, а ты поставила на своём, пошла за Ваську, а ведь он хуже меня, ты знаешь.
– Вот што, Миша, давай говорить по душам, – сказала Надёжка. – Это всё письмо твоё наделало, а потом ты Ваське сказал, што если и будешь жениться на какой-нибудь девушке своей станицы, то меня ни за что не возьмёшь.
– Позволь, позволь, какое письмо? Да и когда же я ему говорил, что жениться на тебе не буду никогда?
– Как «какое письмо»? А которое ты Митрию Степановичу писал, где ты говорил, што у тебя невеста какая-то барыня Галя. Васька мне это письмо отдал в тот вечер, когда от него пришли свахи. Ты думаешь, я вру? У меня это письмо до сих пор целое.
Мишка видел, что Надёжка припёрла его к стенке. Он начал выкручиваться:
– От письма я не отказываюсь, это моё письмо, но то, что я не собирался на тебе жениться, я ему никогда не говорил.
Надёжка перебирала пальцами кисти на пуховом платке.
Катя несколько раз входила в палату и, метнув злой взгляд на гостью, с шумом хлопая растворами двери, выходила.
Надёжка тоже метала молнии своим взглядом в сторону приходившей всякий раз без дела Кати.
Мишка понимал, что каждая видит в другой соперницу, ему было смешно, но он не подавал вида.
Просидев около Мишки положенное для свидания время, Надёжка стала просить больного как-нибудь подняться и, провожая её, выйти во двор. Но Мишка отказался: он никуда не ходит, кроме перевязочной. А с койки его поднимают и ставят на пол ногами, как кол. А вначале носили на носилках.
Вошла Катя.
– Катя, а если вы меня поднимете и я потихоньку выйду во двор проводить вот эту посетительницу, ничего не случится? – заранее зная ответ, шутливо спросил Мишка.
– В уме ли ты, Миша? Да за это не только мне, но и фельдшеру и сёстрам попадёт, – энергично возразила Катя.
– Ну, знамо, она, яз-зви её, не пустит тебя, – зло метала Надёжка.
Катя постаралась ретироваться из палаты.
Надёжка встала.
– Надя, я думаю, ты сумеешь приехать, как только я поправлюсь и буду ходить.
– А когда ты сможешь ходить?
– Недели через две-три.
Надёжка умоляющим, нетерпеливым взглядом смотрела на Мишку.
Вошла старшая сестра, улыбнулась.
– Миша, посетители у больных могут находиться лишь определённое время, – ровно сказала она, – а я уже вам позволила пропустить всякие сроки, да я, откровенно говоря, и забыла про вас. Вы простите меня, милая, если лишнего задерживаются посетители, то им могут запретить дальнейшее посещение больного.
– Да, это правда, – дружелюбно, виноватым тоном согласилась Надёжка. – Да я на тебя как-то не обижаюсь, а вот та, зараза, мне всё сердце окарябала, – махнула Надёжка рукой в направлении двери.
Сестра рассмеялась. Горько, вынужденно рассмеялась и Надёжка.
– Я вас не знаю, – сказала старшая сестра, – кто вы, но прошу вас за Мишу не беспокоиться. Девушка – няня этой палаты, а больной сейчас даже встать не может, ему нужно большое внимание. Кате нужно спасибо сказать за то, что она столько забот уделяет Мише по своей доброте.
Повеселевшая Надёжка махнула рукой.
– Сам шут вас не разберёт. Вы все заодно, разве вы друг друга выдадите, – звонко сказала Надёжка. – Ну, прощай, Миша!
Надёжка ушла.
4
Михаил поправился. Он уже выходил на высокое крыльцо хирургии, сходил в садик, сидел на скамейке. Его всегда сопровождала Катя.
В палату вбежала сестра и предупредила, чтобы все привели себя в порядок – сегодня лазарет посещает сам атаман Дутов и его начальник штаба Акулинин.
Прошло несколько минут, по коридору заметалась лазаретная прислуга, потом послышались шаги нескольких человек в сапогах, звон шпор.
По коридору двигались двое: по-медвежьи клонясь вперёд, шёл полный, с заметным животом, чёрный и неказистый Дутов, погоны генерал-майора чернели кромкой, что означало окончание их владельцем Академии Генерального штаба. Спутник его был полной противоположностью угрюмому, молчаливому атаману, только погоны красивого, радостно-темпераментного полковника Акулинина так же говорили о выпускнике Академии. Приотстав от них, волевого средоточия Оренбургского казачества, следовал молодой подъесаул с аксельбантами – адъютант войскового атамана.
В сопровождении начальника лазарета отставного полковника Канчели и толпы лазаретной прислуги Дутов вошёл в первую палату, спрашивая у всех подряд фамилию, какой станицы, на каком фронте ранен, когда и каково ранение. Ответы некоторых записывал в блокнот. Вошедший главный врач военнопленный австриец взял под козырёк, Дутов и Канчели поздоровались с ним за руку.
– Почему офицер Зайцев умер от ран? – нахмурив брови, свирепо взглянув на главного врача, чётко спросил Дутов. Его взгляд бросил в пот главного врача.
– Медицина, Ваше превосходительство, бессильна бороться с подобными ранениями. Господин офицер Зайцев имел ранение в живот, что считается самым опасным из ранений, кроме тех, после которых смерть наступает мгновенно, то есть сердца и мозга, – детально разъяснял врач, но атаман уже спрашивал следующего раненого. Потом, слегка наклонив голову, повернул её к врачу.
– Если вы хоть одного ещё залечите на тот свет, едва ли кто позавидует вашему положению, – уже на ходу бросил Дутов.
Во второй палате Дутов обратил внимание на раненого казака с раздробленной челюстью и спросил его фамилию, тот сказал, но понять было нельзя. Сестра повторила фамилию раненого. Дутов покраснел, озлился:
– Ах, вон это кто! Ты самый самострел? – Казак часто моргал глазами, виновато отворачивал лицо. Дутов продолжал: – Большевиков испугался? Воевать не хотел? Залез в погреб – стреляться стал? Его тоже нужно вылечить, чтобы потом расстрелять, – сказал Дутов врачу.
Вся толпа заполнила Мишкину палату.
– А вот этот с Орского фронта, – сказала сестра и показала на Мишку пальцем, но Дутов не расслышал, он подошёл к первым койкам, где лежали казаки второго округа.
– Какой станицы? Где и когда ранен? – спрашивал атаман.
– Полтавской станицы, Звёздин, а этот Салов. Ранены на Кумакской горе, 20 июля, под Орском.
Адъютант тихо переспрашивал сестру о Веренцове, сестра рассказывала. Дутов и Акулинин подошли к Мишке.
– Вы Веренцов? Благословенский? – спросил Атаман.
Мишка кивнул головой.
– До дежурной палаты дойдёте?
– Потихоньку дойду, – ответил Мишка.
Дутов сказал: «До свидания» – и вышел. За ним потянулись все. Акулинин приостановился в дверях, ещё раз пристально посмотрел на Мишку, сказал Дутову что-то на иностранном языке.
– Миша, вставай, – сказала вбежавшая после ухода начальства сестра, – тебя ждут в дежурной.
Они суетились, торопливо собирали поднятого с постели Веренцова, а потом повели в дежурную комнату, где сидели лишь Дутов и Акулинин. Адъютант и Канчели ждали в коридоре.
– Сядьте, – сказал Дутов вошедшему Мишке, – вы как доводитесь Дмитрию Степановичу Веренцову? – спросил атаман. – Расскажите, что произошло в момент вашего ранения на позиции. А то у нас очень разноречивые сведения. А запрашивали вашего бывшего начальника – не ответил, – впервые за время посещения лазарета весело сказал Дутов.
Мишка равнодушно без запальчивости рассказал меньше половины того, что было на самом деле.
Дутов записал что-то в блокнот, потом выразительно посмотрел на Мишку:
– А что это за инцидент был у вашего начальника с одним из казаков после вашей отправки во временный лазарет?
Мишка ответил, что ему это неизвестно, так как он из Хабарной отправлен прямо в Оренбург, на фронт не заезжал.
– Дмитрий Степанович сегодня ночью выехал на Сызранский фронт со своей частью. Вы это знаете?
– Никак нет, Ваше превосходительство, мне это неизвестно, – сказал Мишка и тихо встал, поддержанный вошедшей сестрой.
Дутов и Акулинин кинули руки к козырькам в знак прощания.
Мишка поклонился и вышел.
– Что, Мишенька, сказали вам они, а вы ответили, что вам неизвестно? По выражению вашего лица я поняла, что это сообщение вас несколько огорчило, – спросила, заглядывая в глаза, старшая сестра.
Мишка не любил передавать слышанное, но, замечая отношения этой сестры с братом, решил сказать:
– Да мой брат, который, может быть, вы помните, приходил ко мне раза три, уехал сегодня на какой-то фронт.
– А разве вы не знаете на какой фронт? На Сызранский, – сказала лукаво с залитым румянцем лицом сестра.
– А откуда же вам известно это? – спросил Мишка, подумав: «Ну, ясно, ты его провожала, проклятая. Если бы он уехал днём, то ты могла бы и не знать, а уж если ночью, то, конечно, от тебя его утащили».
Сестра не знала, что ответить.
– Да… Я и моя родственница провожали её мужа… Ну, я там случайно увидела вашего брата, – сказала она.
«Не та ли родственница, которая доводится временной женой Дмитрию?» – подумал, улыбаясь, Мишка и решил смутить сестру ещё больше:
– А кто провожал Митю? Жена не провожала его?
Сестра живо ответила:
– Нет, Миша, жена и другие родственники не провожали. Дмитрий Степанович отправлен внезапно, никто из близких не знал. Провожал его один из друзей, некто Грачищев.
«Ничего себе, случайно она увидела его на вокзале, а все подробности знает. Спроси, сколько белых взял Дмитрий, она и это скажет», – подумал Мишка.
Подошла Катя, сестра как бы передала ей Мишку и быстро скрылась в дверях первой попавшейся палаты.
5
Без умолку грохотали пушки, трещали пулемёты и винтовки на фронтах под Орском и Актюбинском. Белые топтались на месте, ни разу не смогли они прорваться к стенам Актюбинска, чтобы парализовать там жизнь. Военные действия стабилизировались на участках Сагарчин – Яйсан – Мартук.
Мир без «анекциев и кандрабуциев», как говорили солдаты и казаки, большевики не заключали, а продолжали давать чувствительный отпор. Казаки всё чаще оглядывались назад, их тянуло к родным дворам, где как будто лишь «по пути» задержались они на несколько дней по дороге с империалистической войны, не успев как следует отоспаться, отмыться, выбрать вшей, а потом затесались снова в войну гражданскую, снова оторвались от жён, детей, родных. Снова пули, смерть, и снова этому не видно конца.
«Бросить винтовку, да домой, отдыхать!» – не видевшие необходимости в этой бесполезной войне, говорили казаки. «Не успел на свою Степаниду как следует наглядеться, а они, их мать, взналыгали[45], как быка, и повели, ково зачишшать – не знай», – шептал, стоя на посту, казак. «Нюрка-то теперь там бегает, южжит; как бы с Ванькой не снюхалась, язви её, а я вот тут, ково зачишшаю – не знай», – говорил другой.
6
Приехавшая из Оренбурга Надёжка была не в меру весёлая, даже не постеснялась сказать матери, что в город ездила не для того, чтобы купить пуху для платка.
– Дак я, мамынька, насилушку-то уговорила Мишку, что скоро опять приеду, а то не пускат да и всё, – рассказывала, не глядя на мать, Надёжка, – уж больно просил, чтобы ты приехала проведать, вот, ей-богу.
– Да зачем же это я-то поеду, – спросила мать, – с какого же боку? Что он там ещё вздумал? Нет уж, дочка, я и тебе не советую ездить. Вдруг узнает жена или мать, тогда скандал будет. Жалко-то его жалко, слов нет, ну ведь и скандала не хочется. Ты тоже больше не езди, не делай греха, а то Веренцовы все будут на нас сердиться.
Надёжка решила встретиться с Марией и выведать, не ездила ли та к Мишке. Хорошо бы Мария не знала о первой поездке и новых её сборах. Узнает – сама кинется туда же и тогда Мишка уже не встретит Надёжку с такой радостью, как в тот раз. Потеряется её первенство, добытое с такими трудностями.
Надёжка встретила Марию на Урале. Самодовольно, как победительница, вскинула голову, надула щёки, набрала полную грудь воздуха и, боком остановившись около Марии, скосила глаза в её сторону.
– Б-ба, никак в город собирасса? – спросила она испытующе. – Ты ничего не слышала про Мишку Веренцова? Правда, што ль, он чуть живой?
Мария подозрительно посмотрела на Надёжку и подумала: «Ох, она, эта сучка, наверное, уже побывала у Михаила. Ишь, облизывается, как кошка».
– Да, собираюсь, послезавтра поеду. А про Мишку я ничего не слышала, – сказала Мария и подумала: «Всё мужинишку боюсь, дура я эдыка. Покаль посбираюсь, дак эта птаха пять разов побыват у него. Так я тебе и сказала, што завтра поеду, дожидайся».
Развеселившись, Надёжка заступала дорогу Марии, бойко сплетничала: как её подруга решила тоже разойтись с мужем, а потом сойтись с писарем; как армейка Татьянка чуть-чуть не родила от Кольки, хорошо, что тётя Графёна помогла – всё вычистила да к чёрту выбросила; о том, как плотник поймал жену с хахалем около себя на постели – лежал у стенки, протянул руку через жену и нащупал этого хахаля, а попервах думал: «Жена от блох так сильно развозилась». О том, как Анюткин крёстный и её, Надёжкин, сосед Иван ездили в город да запьянствовали в городской роще, а вечером их сивая кобыла сама привезла домой без чувств пьяных, а с ними в одной куче спала какая-то пьяная баба с задранным подолом. Как попала к ним эта баба? Они говорят: «Не знаем»… А Гришка ночевал у Нюрки, и проспали они с Нюркой до хорошего завтрака, когда кругом уже стали ходить люди. Гришке выйти со двора уже нельзя было, тогда Нюрка посадила Гришку в кадку, закрыла крышкой и покатила ее по улице к Уралу, будто бы замачивать. Гришка до самого Урала кувыркался в кадке и весь побился. А когда на берегу вылез из кадки, дак сказал, што сроду теперь к Нюрке не пойдёт.
– А вот ишо, – продолжала Надёжка, уверившись, что Мария слушает её с интересом, – тётя Степанида застала свово мужа с какой-то барыней в траве у рощи. Она нарвала веник крапивы и давай хлестать их этим веником. Муж схватился за штаны да убежал в станицу, а барыня вскочила, да тоже хотела бежать в другую станицу, а ретузы у неё волокутца по траве и бежать ей не дают, потом зацепились за сучок, и барыня хряснулась об землю, а платье у неё задралось до пояса, а тёте Степаниде только это и надо было. Она весь крапивный веник обломала об голую задницу барыни. Кричала барыня на всю рощу, а на другой день, чуть свет, уехала из станицы. Не понравилось.
Надёжка доняла Марию своими рассказами. Мария на мгновение забыла, что эта коварная когда-то была в Мишкиных объятиях, да она и сейчас свободна… Забыла это Мария и развеселилась тоже, рассмеялась.
Ирония, горделивая самоуверенность почудились Надёжке в смехе Марии. Её бросило в ярость, она опять подумала, что Мария уже была у Мишки. Сучка эдакая, только не говорит!
– Нет, ты как хошь, а я уже ездила к Мишке, по старой привычке, жалко его стало, ну и поехала к нему. Уж он так хорошо меня принял, уж так принял! У-у-у, и не говори… Никак часа четыре была у него, не пускат да и всё тут: «Обожди да обожди, Надя».
Мария побледнела и уже не слышала последних слов. Она с шумом прошла мимо Надёжки, задела её не только ведром, но и коромыслом до самого плеча и чуть не свалила с ног, а когда ощутила прикосновение к Надёжкиной груди, то ещё и толкнула её.
Дома плакала Мария со зла. С мужем не хотелось разговаривать.
Наташа шла с вёдрами на Урал за водой, когда около берега увидела Марию и Надёжку. Наташа слышала о связи Мишки с Марией, знала, что и Надёжка когда-то принадлежала Мишке, но равнодушно взглянула вскользь на соперниц и тут же отвела взгляд, подумав: «А, потаскухи, это наш поросёнок в вашей грязи пачкался?» И прошла своей дорогой…
Две огромные русые косы Марии в беспорядке рассыпались по мокрой от слёз подушке. Мария лежала на спине, слёзы часто одна за другой выкатывались из глаз. Сбоку ровно и глубоко дышал муж. Он часто просыпался, небрежно щупал мягкое тело жены и, убедившись в её присутствии, в грёзах засыпал снова.
Уже вчера днём муж заметил настроение Марии. Она ходила грустная, часто без причины раздражалась, вытирала слёзы. Он подумал: «Не умер ли Мишка, язви ево, уж так ежедневно галдит вся станица, что Мишкина жисть на волоске мотается. А хороший он всё-таки парень был, язви ево, царство ему небесное. Нечего напрасно говорить, уж хороший, так хороший, хоть он мне и врагом доводится. Я его просто любил. А што касатца Марии, то хрен с ней, хватит и мне. Зато уж не обидно такова „свояка“ иметь».
О связи Марии с Мишкой знала вся станица. Позднее узнал и муж, что это началось с его ухода на Германский фронт. Пресечь любовные связи Марии он не мог, он безумно любил жену и боялся потерять её навсегда. Как и всё в это время, катастрофически покачнулись устои брака, эти вечные узы. И муж смирился, тем более что иногда он даже побаивался темперамента жены.
Теперь, после бессонной ночи, Мария еле держалась на ногах. Подкативший к горлу каменный горький комок гнал непрошеные слёзы. Сегодня она опять не сможет увидеть Мишку. Вот проснётся муж, ещё больше будет злить своими любезностями, которые только напоминают о Михаиле и вызывают слёзы. Лучше бы был злой, ругал Марию – ей было бы легче. Правда, Мария по-своему любила мужа – как товарища, за то, что он, зная её грех, к Мишке относился хорошо. Мария не раз замечала это при их встречах на улице или на праздниках, в совместных гулянках.