1
Небывало крепкие морозы зимы 1919 года держались до середины марта. До этого времени солнечные дни были не теплее прозрачных морозных ночей. Продвигающиеся по станицам к Троицку нескончаемые обозы отступающих белогвардейских частей и беженцев толкли разбитый снег на столбовой дороге Орск – Троицк, выдалбливая огромные ухабы и опасные для тяжёлых возов раскаты. В ухабах застревали возы, их не в состоянии были вытащить обессилевшие кони. Застрявшие задерживали задних, те объезжали их сбоку и сами застревали в мягком снегу. Люди топтались около возов, тащили их, помогая коням, обессилев, с руганью выбрасывали часть груза на снег, ехали дальше. Опять застревали и опять выбрасывали.
Вещи подбирали едущие сзади, потом и новые хозяева выбрасывали их вместе со своими вещами – кони не тянули.
Бросали обессилевших коней, быков, коров, в степи их никто не покупал, как не покупали одежду, обувь, ценные вещи.
Огромная станица Ключевская на приподнятой северной стороне речки Увельки увиделась сразу, уже версты за три. Мишка подъехал к большому недостроенному дому с жилым домиком во дворе. Хозяйка, местная казачка, рассудительная Евдокия Макаровна, встретила новых квартирантов радушно. На вопрос: «Где же ваши мужчины?» – ответила:
– Сын воюет за Дутова, а отца посадил в тюрьму тот же Дутов, – делая ударение на последнем слове.
Веренцов поморщился.
Все дни, что жили они в этом доме, Мишка не мог найти верного тона с его обитателями. Всякий разговор обязательно комкался. Миловидная, взятая из Троицка сноха, жена сына, воюющего на фронте, вообще казалась Мишке враждебной к казакам, её он попросту ненавидел. Он чувствовал, что вся семья считает его ярым приверженцем Дутова, жестоким и опасным. При нём женщины не разговаривали, тем более о политике. Скрытность хозяев усиливали неприязнь, подозрения, желание перебраться на другую квартиру…
Из печати белых было видно, что они снова стоят под стенами Оренбурга и Благословенная в их руках.
Центральная часть Колчаковского фронта, снова наступающая по Сибирской магистрали, достигла станции Абдулино, севернее бои шли между Екатеринбургом и Нижним Тагилом, но где точно, газеты не сообщали.
В большом станичном доме Потапова оборудовали кузнечно-слесарную и деревообделочную мастерскую. Готовили ленчики[51] для сёдел, копья для деревянных пик и сами пики – всё в таком примитивном виде, что смешно было смотреть: пики кривые, в сучках, ленчики сваливались с коня, в один день портили ему спину – после нельзя было седлать…
В мастерскую, где работал Мишка, вошёл её заведующий инженер Бобров, спросил:
– Кто здесь Веренцов?
Мишка взял под козырёк, отзываясь. Бобров подал руку:
– Я сейчас разговаривал с вашим братом по телефону из станичного правления, идите скорее туда, он вас ждёт у телефона в Троицке.
Мишка побежал в станичное правление.
На втором этаже громоздкого станичного дома в тесной комнате за большим столом сидел атаман станицы Ключевской, окладистая борода его пестрела проседью. В сторону Мишки он бросил уничтожающий взгляд:
– Кто такой? Откуда?
– Меня вызывает к вашему телефону брат из Троицка, офицер Веренцов. – Мишка взял руки по швам.
Атаман встал, широко улыбнулся, подошёл к телефону, снял трубку, подавая Мишке:
– Казачий офицер ваш брат, да?
Мишка кивнул.
В трубке уже слышался знакомый голос брата. Слёзы радости навернулись на глаза. Мишка первый раз в жизни говорил по телефону.
– Миша, это ты? Ну говори же скорей! Я ведь давно жду тебя здесь.
Дмитрий сказал Мишке, что он в Троицком военном лазарете, по какой причине, узнаешь, мол, как приедешь, и просил поторопиться, так как на днях он должен выехать на фронт.
Вернувшись на квартиру, Мишка рассказал друзьям о разговоре с братом, о необходимости как-то попасть в город. Неожиданно выручила хозяйка: завтра она собирается ехать туда на своей лошади и возьмёт с собой Веренцова.
На другой день после нескольких часов тряски их лошадь, впряжённая в крестьянский тарантас, остановилась у подъезда Троицкого лазарета. Из его дверей и обратно сновали медицинские сёстры. Одну из них Мишка задержал.
– Скажите, пожалуйста, сестра, – спросил он, – у вас не находится на излечении казачий офицер Веренцов?
Та недоумённо посмотрела на незнакомого.
– Обождите минуточку, я проверю, что-то не помню, – ответила она и скрылась в дверях.
Мишка нетерпеливо ходил от тарантаса до подъезда и обратно.
Мишкина хозяйка, помирившись за дорогу с Веренцовым, в котором теперь не видела врага, а лишь ярого защитника казачества, с откровенным любопытством ждала встречи братьев.
В дверях лазарета появился Дмитрий. Он был слегка бледен, будто помолодевший с последнего свидания в декабре. На нём был белый халат, наброшенный на гимнастёрку с погонами, и брюки с лампасами, сапоги. Он больше походил на посетителя, чем на больного. Быстро сбежав по ступенькам подъезда, Дмитрий порывисто обнял Мишку. Братья крепко расцеловались.
Дмитрий отвесил низкий поклон хозяйке Михаила. Евдокия Макаровна в ответ предложила братьям для свидания квартиру своих родственников, нужно только показать её Михаилу. Дмитрий согласился, с условием, что тот быстро вернётся. И Мишка с хозяйкой уехали.
Дмитрий долго махал вслед поднятой рукой, как будто отгонял от них злые силы…
2
Они сидели рядом за столом, прижавшись друг к другу. Мишка не выпускал руку брата, будто боялся, что тот может уйти навсегда. Дмитрий запальчиво вполголоса говорил о положении на фронтах, о политике, об отношениях белого командования к солдатам и казакам… Под предлогом покурить вышли из-за стола и сели отдельно, чтобы никто не мешал.
– Ну что ты, Митя, – не соглашался Мишка, – как можно жаловаться на положение на фронтах, если наши разведки не могут столкнуться с противником, так стремительно он отступает.
– Нет, Миша, я определённо знаю, в каком положении мы окажемся через тройку месяцев. Мы будем отступать, несмотря на местные удачи. Будем отступать далеко, может быть, в глубь Сибири, может, до Китая. Казаки, я не говорю уже о солдатах, не знают, за что они воюют, а внушить им никто и не думает. Даже офицеры спрашивают себя: «А что же будет, когда побьём большевиков?» Агитационных отделов нет, а где они есть – бездействуют. Наши пустые верхи продолжают думать, что они воюют с иностранным врагом, а не с русскими, с которыми надо воевать умеючи. Чинопочитание, отдание чести у нас свило смердящее гнездо. Выбивает из головы охоту бороться за того, кто заставляет тянуться перед собой. В такой критический момент каждая минута дорога, чтобы её использовать на обучение рядовых владеть оружием, нападать, защищаться, а у нас стараются обучить правильно тянуться перед чинами. В гражданской войне победит тот, кто сумеет доказать массе, что он борется за счастливое будущее народа, за свободный труд.
Вот большевики превзошли нас во многом. Они долбят и долбят каждому, что они за свободу слова, за свободу печати, за свободу религии, за свободу собраний и демонстраций, даже за свободу действий, если они не вредят другому, за неприкосновенность личности, национализацию земель помещиков, фабрик, заводов, банков. Всё, мол, это они отдадут народу. Вот так они говорят. Дадут они потом или не дадут, это дело другое, но, по крайней мере, обещают. И правильно делают, а наши – дураки, остолопы, не знают политики, так и не лезли бы воевать. Александр Ильич Дутов неглупый генерал, а вот не умеет держать народ в руках путём внушения и агитации. Он действует всё приказами да репрессиями, а поэтому и боятся Дутова, и бегут от него в разные стороны, как мыши.
– Скажи, Митя, – прервал Мишка, – где сейчас проходит фронт под Оренбургом, у кого наша станица?
– Она несколько раз переходила из рук в руки, а теперь окончательно оставлена нашими. Казаки отошли к третьему аулу, – ответил Дмитрий. – Я не могу спокойно спать, спокойно смотреть в тарелку, спокойно говорить, когда думаю об этом, я уверен, отца нашего уже нет в живых, большевики его погубили, мы его не увидим больше никогда. А что он не уехал отступать, так я знал и раньше, что он не поедет. Это ведь исключительно невозмутимый человек. Он сам никогда ни на кого не нападает, но если на него навести дуло винтовки или револьвера, то он так и умрёт, не моргнув глазом. Вот я вижу у тебя слёзы, а я их лью по ночам. По ночам плачу, чтобы никто не видел, мне стыдно, но сердце не терпит. – Он замолчал.
– Митя, а что, если бы сейчас тебе сказали: «Хочешь, чтобы отец был жив, перейди к красным». Что бы ты сделал?
– Что ты болтаешь? Ты с ума сошёл? – широко открыв глаза, сказал Дмитрий. – Разве можно считаться с одним человеком, хотя бы с отцом, с братом, с сыном, с кем угодно? Я никогда не покину своих, не перейду к врагу. В борьбе за идею нужно ставить на карту всё… и жизнь… – тогда победа будет обеспечена. А придётся погибнуть… Всё-таки это отрадней подчинения. За это не осудит история, не осудит поколение. Правы мы в борьбе с большевиками или нет – это другое дело, но в каких рядах сражаешься, за те ряды и стой: побеждай или умирай, иначе ты – презренный трус или изменник.
– Митя, а вот если бы я перешёл к красным и попал тебе в плен, неужели ты расстрелял бы меня? – спросил Мишка.
– Чужому всадил бы одну, максимум две пули, а тебе всадил бы пять или изрубил шашкой, – отчеканил Дмитрий.
– Так вот как, оказывается, нужно смотреть на борьбу, – задумчиво растягивая слова, как бы сам себе сказал Мишка.
– Да, именно так! С кем встретишься, в того и превращайся: с другом встретишься – в друга превратись, с врагом – во врага, со зверем – в зверя, с учёным – в учёного, с неграмотным – в неграмотного, с маленьким – в маленького. Только в женщину не превращайся – проиграешь, она победит… Ты должен быть выкован и закалён, как наши предки… Как Ермак, Разин, Пугачёв. Умри таким, и тебе будет честь и хвала. А будешь трусом и малодушным, тоже умрёшь, пожалуй, и скорее, но с позором. Вот тебе моё братское напутствие. Я знаю, ты не отстанешь от меня по натуре, может, даже пойдёшь вперёд – далеко. Я за тебя спокоен, не то что за Петра… Да, браток, – помолчав, продолжал Дмитрий, – многому тебя ещё надо учить, многому. Распознавать друзей и недругов, побеждать любого противника. Одного нужно победить, нападая на него, а другого – защищаясь от его нападения. Рубить шашкой нужно уметь обеими руками, перебрасывать шашку из одной руки в другую, когда обе конницы смешались в кучу… К пленным относись гуманно, к изменникам – жестоко, особенно теперь к изменникам-казакам, они нам значительно вреднее, чем не казаки. О пощаде для них не может быть и речи… В бою будь хладнокровен, не выскакивай вперёд, но не отставай и сзади не тащись.
– А какая власть будет, если победят белые? – спросил Мишка.
– А чёрт её знает, какая будет власть… Думаю, что будет то же, что и при царизме, а свобода, о которой нам так много пели, лопнет, как мыльный пузырь. Откровенно скажу, что все эти власти я бы испорол нагайкой и прогнал бы в три шеи, да не только у нас в России, а во всём мире, и сделал бы одно государство с одним правительством, с одним столичным городом, неважно, с каким: Петроградом, Берлином, Парижем, Лондоном, Вашингтоном или Константинополем, всё равно, лишь бы упразднить эти пятьдесят девять правительств с их министрами, знатью, миллионами бездельников-трутней. А в одном правлении нетрудно было бы внедрить один мировой язык, любой, какой признает человечество. Тогда каждый мог бы ехать в любой город мира и там жить и работать – там говорят на его языке, он там дома. Со временем скрасились бы все племена и народности, произошла бы метизация здоровых, красивых, умных людей. Самое главное – войны ушли бы в область предания, не было бы угрозы войн, не было бы надобности к ним готовиться. А на них ведь человечество тратит не меньше девяноста процентов всего своего труда.
– А какая же власть для этого государства была бы подходящей? – недоверчиво спросил Мишка.
– При всякой власти народ стал бы жить хорошо, лишь бы она была одна, но, разумеется, чтобы не было крупных богачей, захвативших себе всё, – ответил Дмитрий.
– А как же достигнуть этого, если добровольно ни одно правительство не пожелает сливаться в одно государство? – спросил Мишка.
– Только силой, только силой, и это будет со временем, я убеждён, – сказал Дмитрий. – О том, какая власть будет, если большевики будут побиты, сейчас спорят в Омском правительстве. Курицу не поймали, а уже щипают. На этой почве серьёзные трения между Колчаком и Дутовым. Колчак хочет подчинить себе Дутова, а тот обособляется. Вражда может дойти до стычек, чем, безусловно, воспользуются большевики, и мы проиграем. Эти олухи из Омска показывают пальцем на Семиреченского атамана-самозванца Анненкова, вот у них козырь, но мы и сами можем сбить ему рога. Этот негодяй сместил атамана Ионова, бесчинствует по области и рядом, грабит, расстреливает. От этого террора всё неказачье население бежит в горы, организуется в отряды, воюет против нас. Вот с такими мерзавцами попробуй добиться авторитета в своей борьбе. Казачишки, которые присягнули Анненкову, чуть не молятся на него. Ну ясно, кому не понравится такой атаман, который разрешает мародёрство, грабёж и насилие? Не понятно этим дуракам, что роют яму себе и другим… Авторитет наш сильно поколеблен. Ставка Колчака кишит разным сбродом: шпионами, диверсантами, выскочками. А Колчак как ослеп, он хорош – командующий на море, а на суше он задохнулся, как рыба. Его противники свили у него за спиной гнездо… Вот почему я уверен, что у белых затишье перед смерчем… Погибнут все.
В наружную дверь, с подъезда, постучали. Хозяйка вышла и возвратилась с незнакомым человеком без погонов, но в военной одежде. Незнакомец поздоровался со всеми, не подав никому руки. Видимо, присутствующие ему не были знакомы.
Дмитрий подошёл к незнакомцу, взял его за плечо, отошёл с ним к порогу. Пришедший что-то шептал Веренцову. Дмитрий быстро засобирался. Поблагодарив хозяев и извинившись за то, что оставляет компанию, Дмитрий подошёл к вставшему Мишке, с грустью и беспокойством смотревшему на брата. Сборы говорили о новой разлуке и, может быть, навсегда. Дмитрий вполголоса сказал, что его вызывают в штаб, где уже приготовлено назначение на фронт под Абдулино. Он обнял Мишку и крепко поцеловал. Незнакомый офицер тоже крепко пожал Мишке руку и зашагал к двери, кивнув головой Дмитрию. Тот приостановился, в упор посмотрел прощальным взглядом на брата, потом зашагал к двери, бросив на ходу:
– Ещё месяц дам тебе отдохнуть, а потом приеду за тобой.
Как пригвождённый, стоял Мишка лицом к двери. Разлука с братом сжала сердце. Он знал, что Дмитрий скоро будет на позиции, откуда целыми и невредимыми возвращаются только по случайности. Кто вырвал у него из рук любимого брата? Кто не дал даже поговорить с ним, посидеть? Кто посылает его на смерть, чтобы больше, может быть, не увидеть никогда? Мишка бесцельно повернулся, как больной, подошёл к столу и опустился на стул, невидяще глядя на присутствующих – он не слышал их разговора, а если и слышал, то не понимал. Он думал о брате. Как бы сейчас он пошёл с ним пусть на фронт, но только с ним…
3
В районе Кананикольских заводов шли упорные бои. Башкирия пылала в огне. Салмышская неудача белых, в результате которой они отошли чуть не до Верхнеуральска, была исправлена, и белые снова перебросили свои части на правый берег Салмыша.
Передвинувшийся снова к западу фронт змеёй лежал под самыми стенами восточной и южной окраин Оренбурга. Станица Благословенная была в руках белых. С фронтов беспрерывно везли убитых, чтобы похоронить их на родной земле, чтобы в последний раз родные насмотрелись на своего близкого и простились с ним навсегда. Стон стоял в вечерние и утренние зори. Вместе с петухами вставали несчастные осиротевшие, чтобы снова выливать горечь, смывать её горькими слезами, не дававшими уснуть всю ночь.
А убитые всё поступали и поступали. Большинство из них были изрублены. Как только возникал на каком-нибудь краю станицы, в какой-либо улице душераздирающий вопль, туда бежали со всех концов. Казаков, доставивших в родное село убитых, расспрашивали наперебой по нескольку человек сразу, задавали одни и те же вопросы о своих. Приезжие, привыкшие к смерти на каждом шагу, отшучивались: «Если не привезли, значит, живой, чего пристали?» Раненых было меньше, чем убитых – раненые добивались противником с обеих сторон.
Елена Степановна по целым дням не приходила домой, стояла на улице или во дворе, куда привозили убитого. Она беспрерывно вытирала глаза концом головного платка. Когда во дворе никого уже не оставалось, шла на окраину станицы смотреть на дорогу, по которой привозили убитых. Уже ночью приходила домой вся разбитая, страдающая, в слезах ложилась спать. Но сон к ней не шёл. Перед глазами стояли сыновья, она представляла их во всех возрастах с рождения и до последней разлуки. Ей виделись ужасы, какие теперь испытывают они на этой чудовищной бойне. Может быть, вот сейчас, в этот самый момент их, захваченных в плен, казнят, рубят или расстреливают, и там, где-то среди навозных куч или помойных ям и оврагов, останутся их тела, обезображенные и изуродованные, брошенные на съедение волкам, собакам и птицам…
Мать вытирала слёзы, выходила во двор и долго сидела на огромном камне возле крыльца, положенном когда-то старшим сыном Митей. Её осенила надежда: Митя – начальник довольно большой казачьей части и, возможно, он находится сзади всех, а потому менее уязвим. Неужели он будет лезть вперёд?
Мысль переносилась на другой предмет горя: на среднего сына Петра. Тот в большей опасности, он не схитрит, не спрячется, полезет вперёд и там найдёт себе смерть под ужасными сабельными ударами или пробитый пулями. Петю матери как будто ещё больше жаль – кроткого, невозмутимого, во всю жизнь не причинившего никому никакого вреда, не сказавшего никому слова поперёк. Но сознание подсказывало, что он будет убит, там, на фронте, не считаются с тем, виноват перед кем или не виноват, достаточно того, что попал в лагерь противника, значит, должен быть уничтожен.
«Неужели могут убить Митю? – думает мать. – Неужели хватит у них жестокости поднять руку на этого красавца, да ещё офицера?» Не укладывалась в голове Елены Степановны мысль, допускающая проявления злобы к её сыновьям. Она смотрела в сторону, откуда привозят убитых, прислушивалась к малейшему шороху. Смотрела и слушала по ночам, когда во дворе ничего не видно и не слышно…
Созвездие Плеяд подходило к зениту. Первая звезда Персея показалась из-за соседнего сарая. Где-то далеко, на третьей улице громко зарыдала женщина, заголосила, как по мёртвому. Видимо, выла в доме, а теперь горе вывело во двор, и обходила несчастная подворье, изливала отчаянье животным, передавала им последний, горький привет от их хозяина, которого теперь не увидит никогда.
Во многих местах станицы, как и днём, жутко завыли собаки. Теперь они как будто вторили плачущей.
Призрак смерти, сиротства, нищеты, разлуки витал над станицей, каждый конский топот или стук колёс даже днём, не говоря о ночи, вызывал тревогу. Бросались к окнам или дверям, крадучись, смотрели на улицу, стараясь остаться незамеченными.
От стен Оренбурга слышалась непрерывная ружейная и пулемётная стрельба, изредка ухали орудийные раскаты. Снаряды нередко рвались над станицей, оглушительно осыпая шпанельными осколками железные крыши школы, церкви, станичного правления, других, ещё не сгоревших домов.
Елена Степановна ходила по двору с искажённым от горя лицом. Рыдающая женщина что-то причитывала, её голос то замирал, то вновь нарастал, как будто она влезала на поветь сарая.
С противоположного конца станицы послышался конский топот аллюра, галоп. Режущий болью кольнуло в сердце. Топот быстро приближался, всё больше захватывая и сжимая сердце невидимыми тупыми клещами, в висках стучало, как молотком. В воображении пронеслось: «Или какой-нибудь из сынков торопится, или кто-нибудь скачет сообщить страшную весть, которая будет изъедать сердце и сушить тело до гробовой доски…» Топот уже в квартале – всадник перешёл с галопа на рысь, беспокойно и тяжело дышал конь.
Елена Степановна застыла в ожидании, она не чувствовала камня, на котором сидела, всё тело одеревенело, лёгкие не в состоянии перевести дух, как будто кровь застыла в жилах, глаза в испуге остановились на одной точке, во рту мигом пересохло…
Вдруг топот коня стих. Но где же всадник? Почему не стучит в ворота?.. Через несколько мгновений раздался сильный стук через дом от Веренцовых. Как будто банным паром ударило в лицо Елены Степановны, пот выступил на лбу, катился по лицу крупными каплями. Слышно было, как открывались ворота соседей. Елена Степановна встала, по стенке, разбитая, пробиралась к своим воротам, ноги дрожали.
И нижняя звезда Персея засветилась из-за сарая, Меркурий выходил из-за горизонта. Вот-вот заря. Может, хоть солнце красное принесёт какое-нибудь утешение!..
Со двора соседей, куда подъехал неизвестный, вырвался жесточайший вопль. За ним второй, третий. Закричали на разные голоса дети. Голосившая до этого на третьей улице замолчала, видимо, прислушивалась к новому горю в очередном доме – и здесь рухнули устои всего.
Веренцова тихо вышла на улицу. Где-то на луговых озёрах монотонно ухали «водяные бычки»[52], вторили вою собак и душераздирающему плачу в соседнем дворе.
Елена Степановна дошла до ворот несчастного дома, долго стояла, не решаясь войти. Наконец, ворота открылись сами, со двора выводил потную лошадь казак другого конца станицы. Веренцова прижалась спиной к воротному полотну, чтобы не заметили, чтобы не услышать для себя чёрную весть. Казак увидел её, подошёл вплотную, растерянно поздоровался.
– Митрия ихнего сегодня убили в деревне Сангулово, – сказал он. – Да так и не удалось его вывезти убитого, остался большевикам.
Елена Степановна торопливо спросила:
– Ну а наших чадушек-то не видел ли?
– Как не видеть, вместе были. Ваш Пётр с Митрием скакал по улице. Митрия-то убили прямо рядом с Петром. На рассвете мы пошли наступать на Сангулово. Когда заскочили в село, красные стали хлестать нас из каждого окна и с каждого двора. А когда проскочили на площадь, то у них там оказались и пулемёты. В общем, человек двадцать наших там осталось убитых и раненых.
Елена Степановна тряслась, как в лихорадке, она не могла стоять, держалась за воротное полотно и скобу. Со двора вышла мать убитого, направлялась оповестить родных о несчастье или старалась излить горе, так безжалостно сдавившее сердце.
– Милая моя кумушка! – заголосила она. – Несчастные мы, горемычные, не будет нам утешения до гроба, до могилушки, нет нашего соколика больше на свете, не увидим мы его больше никогда, он брошенный теперь, весь изрубленный, выклюют ему птицы ясные оченьки, – бессознательно тянула за руку на свой двор соседка растерявшуюся Веренцову.
Убитые горем матери шли по двору, держась друг за друга. Они одинаково проливали слёзы: одна, уже ощутившая боль от выстрела в неё, другая – ожидающая спуска курка, направленного на неё оружия, сознающая, что курок будет неминуемо спущен, только убийца медлил и медлил – тем мучительнее было ожидать удара. Дети матери и дети погибшего сына смешались в одну нераздельную семью, кричали, звали отца и брата.
4
В смертоносной военной буре, нёсшейся с запада на восток, сметая всё на своём пути, кружились люди – их несло, как пылинки или сухие листья. Уничтожали друг друга с прежней силой и жестокостью. Количество жертв не снижалось, а вырастало.
На фронте красные кричали белым: «Эй, вы, господа, скоро пятки будете смазывать! Союзники вас бросили, им тоже не хочется вашей власти, а хочется советской. Переходите к нам, бросьте своего Колчака, он вас обманывает, он продался англичанам да японцам. Англичане уже в Баку приехали за карасином, а русских хотят заставить с лучинами сидеть по вечерам, да нитки прясть… Эй, беляки, за офицерские погоны воюете! Погоны уж всем опротивели, их и за границей уже не носят, а вы за них дерётесь. Мы вашим пленным офицерам гвозди в погоны забиваем, сколько звёздочек в погоне, столько и гвоздей забиваем. Погоны отжили свой век, они должны умереть навечно!..»
Как ни пресекало белое командование братанье на фронте, оно случалось всё чаще. Участились переходы от белых к красным не только солдат, но и казаков. Правда, последние переходили реже – всё ещё носились слухи, что красные расстреливают сдавшихся казаков.
Северный, то есть Пермский участок фронта Колчака трещал, как и остальные, белые здесь стали отходить, хотя и бросали в дело отборные части Пепеляева и сибирские полки, но они не могли удержать Ижевские дивизии красных.
Хотя провал колчаковского фронта, особенно его южных группировок: Уральской и Оренбургской – был неизбежен, однако в Омске, в ставке правителя Сибири этому не хотели верить. Здесь жили самой беззаботной жизнью, спешили насладиться ею. Ослепляли залитые электрическим светом залы театров и собраний, сверкали, переливаясь мириадом огней бриллианты Калифорнии, изумруды Колумбии, алмазы Южной Африки и старой Индии на обнажённых плечах дам. Тончайший запах духов Франции туманил головы, сбивал с пути здравый разум, столь необходимый в этот критический момент. В прихотливом переплетении праздных и деловых мыслей праздные привычно брали верх…
На фронте Уральских казаков белые терпели поражение и отходили к Каспийскому морю. А в августе Оренбургский фронт передвинулся на восток до Орска. Актюбинская группировка белых теснилась к стенам Актюбинска со стороны Сагарчин-Мартук. Наспех сколоченную армию под командованием Галкина Колчак бросил на поддержку белых, защищающих направление Орск – Актюбинск. Но эта армия тут же развалилась и стала стремительно отступать по пустынным, песчаным дорогам на Иргиз и Тургай, увлекая за собой более стойкие части из оренбургских казаков. Откатываясь от Актюбинска на юго-восток по Ташкентской железной дороге, поток белых дошёл до станции Джурун и разделился надвое: одни продолжали отступать через Иргиз, Тургай на восток, другие пошли через Темир на Гурьев.
По топким, песчаным дорогам и бездорожью Тургайской области тянулись в несколько рядов бесчисленные обозы на конях, верблюдах, быках. Животные еле тащили возы, останавливались, падали, гибли. Бросалось добро, люди шли пешие, умирали от голода, а больше от жажды. Автомашины, мотоциклы, велосипеды, брошенные, лежали на дорогах – по мелкому, сыпучему песку на них нельзя было ехать.
Переход к красным целыми частями, даже казачьими, уже не казался новостью. После сдачи Актюбинска и Орска всем стало ясно, что белая армия разваливается и окончательное её уничтожение неизбежно. Громовым ударом подействовал на казаков переход к красным недалеко от Актюбинска казачьих отрядов Богданова и Шеина. Теперь уже не верили офицерам, уверявшим, что красные расстреливают не только сдавшихся командиров, но и рядовых казаков. Более трезво настроенные офицеры, обеспокоенные положением белой армии, уже не могли остановить катастрофы.
Лишь части, отходившие от Орска и Троицка через Кустанайскую область на территорию Сибирского казачества, не ощущали общего недостатка в транспорте и снабжении, потому что отступали по хорошим дорогам и населённым местам. Сохранив боеспособность, они в ряде пунктов: Щучинской, Семиозёрной и других – оказывали энергичное сопротивление наседавшим красноармейским частям, замедляя стремительное продвижение противника по Сибирской магистрали Челябинск – Курган – Петропавловск – Омск. Но как будто уже витало в воздухе, что это начало полного разгрома. И с каждой новой неудачей белых поднимались боевой дух и авторитет их противника.
5
Отступая через станицу Ильинскую на Актюбинск, Джурун, Тургай, Мишка вынужден был снова сесть на коня и зачислиться в войсковую часть, с которой и вступил в город Тургай. Не только его лачуги и дворы были забиты войсками, нельзя было проехать и по улицам. Галкинская армия, балласт белых, всё пожирала на своём пути, как саранча, загромождала все ночлеги и пикеты. Отражать наступление противника она не могла из-за полной дезорганизованности и отсутствия командного состава. Это была не армия, а огромная толпа без цели и надобности, питаемая из скудных, всё более дорожающих запасов.
Сзади своей сотни Михаил Веренцов с погонами вахмистра проезжал по широкой, пыльной улице захолустного, заброшенного в пустынной степи Тургая, своими землянками похожего скорее на аул, чем на посёлок, тем более, на город.
Томил жаркий, безоблачный сентябрь девятнадцатого года. После выжженных солнцем степей, безводных, необитаемых пустынь даже эти грязные жилища поманили миражом отдыха. Сотню встретили квартирьеры, указали на две землянки с обширными дворами.
Из глубины пересекающей улицы Михаил услышал голос, назвавший его имя. От большой толпы офицеров отделился верховой и во весь карьер скакал к Веренцову. По его загоревшему до черноты лицу, обросшему бородой, изменившейся, когда-то грациозной посадке Мишка не сразу узнал в измученном, угрюмо-печальном кавалеристе брата Дмитрия.
– Здравствуй, Миша! – кричал на скаку Дмитрий. – Да ты совсем уже мужчина! Не понимаю, как узнал – просто потянуло к тебе!
Не сходя с коней, братья крепко обнялись и ещё крепче расцеловались трижды. Дмитрий, жёстко улыбаясь, ткнул пальцем в погон брата:
– Поздравляю! Если так будешь шагать, не пройдёт и пары лет – ты меня на лопатки положишь. Рад за тебя, очень рад, горжусь!
Михаил застенчиво, принуждённо улыбнулся, безнадёжно махнул рукой. Выражение лица говорило: «Э-э-э, всё это чепуха, которая так же бесследно и бесславно исчезнет, как и появилась… А если и оставит след, то только на горе самому себе…»
– Ну, рассказывай, как живёшь, как воюешь и прочее, – спросил старший брат, выпрыгнув из седла.
Михаил последовал его примеру.
Они повели коней в поводу по улице к штабу полка, в котором стоял подъесаул Веренцов.
– Да так себе, потихоньку, – задумчиво ответил Михаил. – Хотя и жаль, но изумляюсь правдивости твоих слов, помнишь, в начале весны в Троицке – о неизбежности нашего отступления… Вот теперь и бежим кто куда.
Дмитрий грустно молчал. Разговор прервался, как будто не о чем было говорить, как будто ни у одного из них не прошло ничего перед глазами за пять месяцев. Всё, что потрясло их, чем необходимо было поделиться друг с другом, всё поглотилось нарастанием катастрофы, новыми кошмарами последнего времени. Это всё не выходило из головы, рвало нервы…
Они вошли во двор, в глубине которого в небелёной киргизской землянке помещался штаб полка, на что указывал трёхцветный флаг, реющий над дверью. В землянке без стола и стульев на разостланных кошмах лежали и полусидели шестеро офицеров разных возрастов. Одни из них с погонами полковника – ниже среднего роста, непропорционально толстый, с миловидным лицом и чёрными сверлящими глазками – приподнялся на локте, внимательной улыбкой встречая вошедших. Дмитрий церемонно познакомил брата со всеми офицерами. Полковник окинул всех взглядом.
– Господа, я сквозь дверь узнал, что это Митькин брат, – сказал он. – Обратите внимание, какое сходство, чёрт возьми! Митя может гордиться. Сажай, сажай гостя на почётное место.
Мишка привалился на локоть рядом с братом на полу, с любопытством всматриваясь в каждого офицера. Те группами разговаривали друг с другом. Русый моложавый есаул продолжил, видимо, начатое раньше:
– Ну и вот, господа, о государе-императоре…
Трое офицеров разом встрепенулись:
– Расскажи, Глеб, а то ходят нелепые сказки.
– Вот какую версию я услышал, – продолжал есаул. – Перед падением Временного правительства государь с семьёй и приближёнными был направлен специальным поездом за границу через Дальний Восток и Японию. Поезд шёл через Пермь, Екатеринбург, Челябинск, Иркутск… В это время власть взяли Советы. Большевики передали депешу в Екатеринбург, чтобы там задержали поезд и взяли государя с семьёй под домашний арест. До особого распоряжения. Поезд вернули в Екатеринбург уже из Иркутска, куда он успел дойти. Заметьте, поезд шёл инкогнито! В Екатеринбурге государь с государыней, наследником царевичем и великими княжнами были водворены в дом купца Ипатова, где их содержали до мая восемнадцатого года.
– Я слышал о доме Ипатьевых, а не Ипатова, – усомнился один из офицеров. – Если это так, то тут есть жутковатое совпадение: на царство Романовы избирались в Ипатьевском монастыре.
– Может, Ипатьева, – согласился рассказчик. – В это время на Сибирской магистрали восстали чехословаки. Они заняли Челябинск, другие города, осадили Екатеринбург. Губернская Чека сообщила своему правительству о тяжёлом положении города и просила дать указания: что делать с царём и царской семьёй, если город придётся сдать. Правительство красных якобы дало право Екатеринбургской Чека разрешить вопрос о пленных самостоятельно. И вот, когда Екатеринбург начали бомбить, чехословаки заняли некоторые окраины города, Губчека вынесла приговор о расстреле. В два часа ночи в покои царя вошли трое во главе с председателем Чека и попросили всех ввиду бомбардировки города сойти из бельэтажа вниз, в подвальное помещение как более безопасное. Государь, его семья и близкие – одиннадцать человек – сошли в подвал. Их поставили к перегородке из толстых досок, трое вынули маузеры, зачитали приговор и в упор стали расстреливать. Некоторые ещё во время прочтения приговора в обмороке падали, их расстреливали на полу. Тела казнённых красные спрятали, а позднее сожгли, чтобы их не нашли чехословаки и не использовали как вещественное доказательство. Чехословаки, вступив в город, тут же предприняли розыски царя и царской семьи, чтобы освободить и вывезти за границу, но всё уже было кончено. Тогда из стены и пола выпилили куски досок с пулевыми отверстиями и отправили за границу. Достоверно это или нет, не могу утверждать, но, по крайней мере, так рассказывали.
– Что-то тут не совсем так, – сказал полковник, с силой хлопнув ладонью по колену. – А… впрочем, потеряв голову, по волосам плакать…
Остальные оцепенело молчали.
Мишка дослушал до конца. У него всё перемешалось в голове. Он спешил и попросил брата проводить его до ворот. Они вышли на улицу, постояли молча, продлевая минуты вдвоём, крепко расцеловались и разошлись. Оба вытирали слёзы. Это было их последнее прощание…
6
По улицам на разные голоса скрипели фургонные и тележные колёса проезжающих беженцев, изредка громыхали патронные двуколки – их чудом провезли по мягким, как перина, дорогам через сыпучие пески Тургая.
Вперемешку с обозами брели загорелые, обросшие, голодные люди. Жители уходили от наступающих красноармейцев, вышедших из тех же, что и они, городов, станиц, сёл, хуторов, нередко состоящих в родстве с теми, кто бежал из страха быть захваченным родственниками. Страх плодила паника, искажая факты, усиливая слухи о зверствах большевиков.
Обгоняя телеги и фургоны, бесшумно, совиным полётом неслась легковая машина, разрезая фарами тьму октябрьской ночи. От полноты казавшийся неуклюжим, хитрыми, бесстрашно-прищуренными глазками смотрел сквозь дверцы машины в тёмное пространство атаман Оренбургского казачьего войска генерал Дутов. Отвалясь на мягкое сиденье, он разрабатывал план уничтожения брата по сословию, друга по убеждениям, врага по действиям – атамана Семиреченского войска Бориса Анненкова, назвавшего себя генералом.
План зрел в таком виде: разгром и уничтожение Анненкова должны были осуществиться внезапным ударом карательной экспедиции из трёх групп. Одна – со стороны Барнаула – должна пройти севернее Сергиополя на Учарал; вторая – со стороны Каркаралинска – через Сергиополь на Лепсинск; и третья группа – южнее Каркаралинска – глубоким рейдом, не доходя до Верного[53], повернёт на Капал и атакует атамана.
Дутов не любил советоваться. Созревавшие у него планы, видоизменяясь, иногда перерождались в свою противоположность или исключались совсем, не проходя в штабных документах. И на этот раз атаман не изменил себе, по дороге к Каркаралинску готовя нападение на отряды Анненкова.
Между тем армия Дутова, как и армия Колчака, катастрофически таяла. Её раздёргивали массовые переходы на сторону советских войск и возвратный тиф, без всякого сопротивления медицины выкашивающий целые полки. Невидимый враг сводил в могилу сотни тысяч людей. Некому было нести наряды, некому кормить коней, и животные гибли вслед за своими хозяевами.
По глухим, голодным степям Киргизии в жестокие декабрьские морозы еле двигались обозы, переполненные больными в казачьей форме. Подвода вдруг останавливалась в поле – некому было понукать лошадей. Животные понуро стояли, тряслись от холода, падали и замерзали, не в силах тянуть повозки мёртвых.
На пикетах-стоянках стоны больных смешивались с просьбами о помощи, о воде, хлебе, с гомерическим хохотом сошедших с ума. В беспамятстве лезли друг на друга, дрались или целовались, представляя перед собой врага или друга. Иногда били или целовали скончавшегося соседа. Другие выбегали нагими на мороз, кидались в снег, плыли по сугробам, как по воде, размахивая руками и замерзая. Перед кошмарами наяву отступал и рассудок, чудом оставшийся здоровым.
Белая армия бежала от наседающих на неё красных частей. Отчаяние то и дело бросало белых в контратаки. В боях местного значения они даже добивались успехов, всё больше ослабляя самих себя.
Белое воинство – остатки разбитого русского самодержавия – откатывалось по Киргизии, сталкиваясь кроме всего с глухим недружелюбием, а то и с прямой враждой местного населения.