1
Станица Благословенная жила послефронтовой жизнью. Следы боёв, нищеты, смерти и сиротства виделись всюду. Почти не осталось мужчин, кроме дряхлых стариков и малых подростков. Дворы опустели. Скот без хозяев голодал, ревел – его захватывала общая беда. Убитых уже не привозили домой для похорон, о погибших порой сообщали чудом уцелевшие, вернувшиеся из отступления служивые и беженцы.
Опустевший двор Веренцовых наводил щемящую тоску. Уже и солнце заливало его без блеска, как в былые годы. В бедняцком хозяйстве недостаток чувствовался во всём.
Степан Андреевич ходил по двору, снедаемый тоской по сынам. Счастье и богатство семьи увезли они, чтобы похоронить вместе с собой где-то далеко в пустынях Азии. Степану Андреевичу чудились тени сыновей, слышался их голос по ночам с дальних улиц. Он знал, что это обман слуха, не говоря никому ни слова, приходил в избу, ложился в слезах и не мог уснуть до утра.
Елена Степановна постарела, похудела. Днём и ночью она бессвязно шептала молитвы и имена сыновей, вытирая слёзы. Всё валилось из рук. Мать как будто знала: участь сыновей умереть от тифа или пули их не минует, но долго ли ещё страдать в ожидании? Ведь ожидание мучительней самого удара. Известия о сыновьях приходили тем реже, чем дальше уходили белые в глубину Сибири и Казахстана. А с наступлением зимы донеслись слухи о массовом вымирании белых от тифа.
Возвратившиеся казаки приносили подробности о гибели сельчан, множились в поминальных книжках имена усопших, их читали на литургии, жутко объединяя плач молящихся близких.
Декабрьские ночи дышали сильными морозами – резкими, сухими. На желтовато-белом, освещённом луной снегу призрачно выделялись чёрные, обгорелые пни на пустырях сгоревших домов, они вселяли ужас, похожие на скелеты мертвецов, и пугали не только людей, но и животных.
В дикой пурге вокруг обгорелых домов терялся, западал, уносился куда-то плач и стон по новым бедам.
Давно уже не было слышно о братьях Веренцовых. Правда, изредка приносили сельчане сведения о Петре, находившемся с ними. О Дмитрии и Михаиле никто ничего не знал.
2
Нескончаемые вереницы обозов отступающих тянулись по территории Семиреченского казачества. Дутовские части стали сливаться с частями Анненкова. Во многих местах происходили стычки «оренбурцев» с «семиреками», ослабляя и без того слабые части.
По сибирской магистрали колчаковский фронт разрозненными группами подвигался уже к Ново-Николаевску. Северная группа белых под командованием генерала Пепеляева отступала в глубинах тайги, не приближаясь к железной дороге, далеко впереди занятой восставшими рабочими.
Смутно бродили слухи о том, что Колчак где-то захвачен и казнён, но где и кем, никто не знал.
Уже с первых столкновений в январе-феврале восемнадцатого года, показавших слабость белого командования, в красном стане зрела уверенность в победе над Дутовым, а позднее – над Колчаком.
Осень девятнадцатого дышала холодом. Морозы по ночам и утрам сменялись затяжными дождями, превращающими землю в сплошное болото. Обледеневшее небо не пропускало солнечных лучей на землю – нечем было обсушить и согреть её. Сырость вызывала простудные болезни. Жались в сараи, жалобно кричали животные, словно просили о помощи, как будто знали, что зима настаёт холодная и голодная, птица вся побита, много скота порезано, а уцелевшие от ножа вряд ли уйдут от него до весны.
Опустошённые войной прифронтовые сёла не могли прокормить всей армады войск и беженцев, ежечасно обращающихся за помощью к жителям. Манёвренная, полевая война не могла обеспечить эту массу людей даже транспортом, не только продовольствием, поэтому на позиции нередко наставали совершенно голодные дни. Недоедание переходило в голод, голод открывал дорогу тифу.
Перед нескончаемыми обозами колчаковской армии и беженцами распростёрся придавленный к земле, обиженный природой, голый и бедный, с глиняными лачугами, набитыми нищетой, скорее, убогий посёлок, чем город – Сергиополь.
К приходу дутовских войск он почти опустел, в нём осталось не более половины жителей. Остальные разбежались в горы и глушь Киргизии. Оставшиеся чувствовали себя как на бочке с порохом, но напрасно они боялись дутовских войск – войска потеряли боеспособность. Дутовские части приехали не верхом на конях, а в бричках, навалом до двадцати-тридцати человек на каждой. Не все пассажиры этих повозок доехали до ночёвки живыми. «Гости» Сергиополя привезли около сотни умерших на последнем перегоне.
На вопросы о еде и фураже никто не мог ответить – жители сами готовились к голодной смерти.
Чужие люди окружали Михаила Веренцова. Часть, в которой он состоял, сформировали из казаков верхних станиц Оренбургского войска. Мишка ничего не слышал о своих станичниках, те не знали о нём. О Дмитрии Веренцове были разговоры, что он где-то командует полком, другие говорили – дивизией, третьи – что он убит. Полагали даже, что он уехал делегатом в Японию или к красным, к своему другу Каширину, что-то в этом роде…
Михаилу с тремя казаками было поручено вернуться далеко назад по пути отступления и направлять отставшие обозы.
В оставленных белыми населённых пунктах немало местных жителей скрывалось от колчаковской мобилизации, были и дезертировавшие из белых частей. Некоторые сёла уже управлялись Советами, хотя советских частей здесь ещё не было. С удивлением смотрели здесь на вновь появившихся кавалеристов с голубыми погонами. Одни спешили в дом, другие бежали к соседям с новостью о возвращении белых, третьи презрительно провожали глазами казаков – им нужно было поскорее убираться из этих мест, чтобы не быть застреленными со дворов местными большевиками.
Казаки с Михаилом так задержались здесь, что уже не было видно ни обозов, ни войсковых частей. Тогда они заметили опасность, в одну ночь сделали шестьдесят вёрст, догоняя своих: свои обозы, свои войска, свои погоны.
В большом посёлке Кийма Атбасарского уезда Мишка увидел реющее трёхцветное знамя какого-то казачьего полка. По улицам сновали пешие и конные – оренбургские казаки.
– Скажите, пожалуйста, – обратился Веренцов к казаку, – какого полка этот штаб?
Казак взял под козырёк и отрывисто ответил. Веренцов подъехал к крыльцу, выпрыгнул из седла. Створки дверей растворились, вышедший офицер в упор посмотрев на Мишку, взял под козырёк:
– Вы не родственник Дмитрию Степановичу Веренцову, который недавно был в нашем полку?
– Да, я его брат, – сказал Михаил. – А разве теперь нет Дмитрия в вашем полку?
– Нет, – ответил тот. – Он до сих пор не вернулся из какой-то секретной командировки.
– А дома ли командир вашего полка? – спросил Мишка.
– Да, командир в помещении, зайдите.
Мишка бросил повод коня на луку, быстро вбежал по ступенькам в коридор.
Он рванул дверь, широко открыв её. Непропорционально тучный, миловидный, с маленькими глазками, уже знакомый Михаилу командир полка сидел на оставленном на полу седле, беседуя с офицерами. Все повернули головы в сторону двери и замолчали. Стоя на пороге, Михаил подавленно взял под козырёк:
– Здравия желаю…
Командир полка тяжело встал, с опущенными глазами пошёл навстречу. Он узнал вошедшего – бросалось в глаза общее между братьями, запомнил его с того дня в Тургае, когда Дмитрий Степанович знакомил брата с офицерами штаба полка.
– Здравствуй, здравствуй, Веренцов! Давай, проходи вперёд. Погорюй с нами. – Он подал Михаилу руку и, не отпуская, повёл с собой.
Вставшие со своих мест офицеры, поддаваясь настроению старшего, мерили взглядами молодого с искажённо-окаменелым лицом военного.
Командир полка провёл Михаила мимо них, усадил на большие нары и остался стоять рядом, положив руку на плечо гостя.
– Три недели ждём Дмитрия Степановича… А его нет и нет. Ни о нём, ни о его команде – никакого слуха. Нехорошо на сердце… даже… плакать хочется… – говоривший шумно и как-то по-детски обиженно потянул воздух носом. – Ведь он какой? Либо добыть, либо назад не быть! Об этом не только я скажу, это мнение и господ офицеров, и верхов войска, и даже… самого Александра Ильича, – командир полка теперь уже неожиданно крепко сжимал Мишкино плечо, как будто удерживая его от чего или успокаивая его. – Да… Но не будем отчаиваться… Может, Дмитрий Степанович скоро будет с нами. Не может быть, что он погиб. Не для этого такие приходят! – Командир взглянул, наконец, в лицо Михаилу – по щекам того катились слёзы, он не вытирал их, не сознавая этого, думая о своём и не слушая, что говорил командир полка…
Давно уже Мишка видел опустошающе недобрые сны, из которых заключал, что с братом он больше не встретится. Но кто из них первым уйдёт в землю, из снов понять не мог.
3
Дни катились за днями. Под натиском красных частей откатывалась на восток белая армия. Кровопролитные контратаки на территории Сибирского казачества, в Кустанайской, Акмолинской, Актюбинской и других областях не оказывали влияния на ход событий. В результате стычек из строя выводился последний боеспособный состав, который не успел ещё уничтожить тиф.
Вступив на территорию Семиреченского казачьего войска, части Оренбургской группы белых направились к китайской границе по двум дорогам: одна колонна пошла с Сергиополя на Бахты, другая – южнее Сергиополя через Лепсинск, Учарал на Джаркент. Бахтынскую колонну возглавлял генерал Бакич, Джаркентскую – атаман Дутов. Два командира южного колчаковского крыла, не сказав друг другу ни слова о своих планах и намерениях, разошлись в разные стороны.
В степи погребально на разные голоса завывала вьюга… Об ушедших в отступление бродили разные слухи: что не успевшие умереть от тифа захвачены в плен и расстреляны; что, нет, не расстреляны, а сосланы на каторгу и работают в рудниках; что белые объединились с красными и воюют вместе против какого-то общего врага.
На самом же деле приказом командующего войсками Восточного, Туркестанского и Южного фронтов Фрунзе взятые в плен рядовые казаки освобождались от всякого наказания и могли даже поступать в военные школы. Когда казаки попадали в плен – здоровыми или больными, не каждая красноармейская часть нуждалась в пополнении, и обузу попросту отпускали на все четыре стороны. Группами и в одиночку белые плелись домой.
От тех, кого всё же зачисляли в ряды советских войск, уже приходили домой письма, в которых с гордостью сообщалось о новых хозяевах. И родственники, измученные ожиданием худшего, радовались такому обороту дела.
Губернские и городские ревтрибуналы и чрезвычайные комиссии оправдывали даже офицеров, освобождая от стражи, если действия обвиняемых в белой армии или на занятой территории не отличались жестокостью. Не один из таких освобождённых поступил в военную школу, чтобы стать «красным командиром»…
Отряд белых под командованием бывшего командира 4-го корпуса генерала Бакича, серба по происхождению, участника антисоветского восстания чехословацкого корпуса на Сибирской магистрали в 1918 году, перешёл китайскую границу и остановился на речке Эмиль в сорока верстах от города Чугучак. Отряд же атамана Оренбургского казачьего войска, генерал-лейтенанта Дутова, перейдя в Китай около Джаркента, направился через Кульджу в городок Суйдун, где и расположился лагерем.
В середине 1920 года против советской власти восстали зажиточные крестьяне сибирских сёл и станиц Петропавловского, Кокчетавского, Акмолинского и других районов. Их поддержали оставшиеся после разгрома Колчаковской армии офицеры. Красные части вытеснили восставших на китайскую территорию. Новые «гости» Китая, возглавляемые офицером Токаревым и начальником штаба Сизухиным, присоединились к бакичевскому отряду.
В феврале двадцать первого года атаман Дутов был убит в своём лагере пробравшимся туда чекистом. Генерал Бакич, начальник штаба Смольнин и ближайшее их окружение отнеслись к этому событию по меньшей мере безразлично. Бакич, может быть, удовлетворённо вздохнул. Разбитые наголову, потерявшие и людей, и территорию, бежавшие генералы ещё надеялись на превратности судьбы, на уничтожение большевиков и на своё место при дележе спасённой России.
Интернировав русские войска, китайцы не полностью разоружали их. Белым удалось спрятать и пронести в лагерь много револьверов, винтовок и даже пулемётов.
Поначалу китайские власти обеспечивали лагерь продовольствием по правилам интернирования, но потом, очевидно, аппетит русских надоел им, и паёк стал день ото дня уменьшаться. Одних это вынудило идти в Чугучак и его окрестности внаймы к китайцам, других – любителей острых ощущений – перебраться в этот городок для воровства и грабежей.
С марта 1920 года отряд Бакича стоял лагерем по май следующего года, когда хозяева, боясь за себя и свои пожитки, попросили советское командование помочь избавиться от непрошеных гостей. Небольшой красный отряд, перейдя китайскую границу, в стычках с белыми стал теснить их на север, к границе Монголии.
Чтобы не дать противнику соединиться с остатками разбитого в Монголии отряда барона Унгерна, красные выслали навстречу Бакичу отряд под командованием Байкалова, занявший позицию в долине монгольской речки Кобук. Наткнувшись на него, белые понесли в боях большие потери. Часть их – 220 человек – метнулась в сторону русской границы и по Чуйскому тракту ушла в глубь Алтая к добиваемым остаткам повстанцев Кайгородова и Тужелея. Остальные пошли на восток, к городу Урге, где были зажаты красными в клещи, из которых немногим удалось вырваться и укрыться на китайской границе. Главные же силы Бакича – около трёх тысяч человек – сложили оружие и были конвоированы в Россию, где их вместе с офицерами распустили по домам. Только восемнадцать доставили в Ново-Николаевск и там осудили.
Отряд Дутова, потеряв прикрытие с севера и юга, отказался идти в глубь Китая, он повернул к границе России, где вчерашних врагов неожиданно радушно приняли красноармейцы, накормили, обмундировали и походным порядком отправили до железной дороги.
Из 150 тысяч человек армии на юге Колчаковского фронта домой вернулись немногим более пяти тысяч. Так закончила существование Южная группа Колчака, действующая на фронте Челябинск – Троицк – Орск – Актюбинск – Челкар.
4
Осенью 1919 года в Благословенной расквартировалась кавалерийская часть Красной армии. Во двор Веренцовых въехали семь всадников.
– Ну, дядя, как живёшь? – задорно спросил красноармеец вышедшего из землянки Степана Андреевича, нерешительно подходившего к всадникам. – Проводил, говоришь, сынков с белыми-то? Нас, поди, не с охотой встречаешь?
Веренцов молчал.
– Чей это дом? – спросил другой.
– Наш это дом, Веренцовых, – ответил хозяин.
Елена Степановна робко шла за мужем, прислушивалась к разговору.
– Знаем, знаем эту фамилию, слыхали, – сказал красноармеец и спрыгнул с коня, снова обращаясь к хозяевам, стоявшим неподвижно как бы в ожидании приговора. – Ну как, старшего сына записали в поминание или нет? Если не записали, то запишите. Его поймали и расстреляли, – серьёзно сказал он.
Веренцовы недоумевающе моргали глазами.
– А Петя и Миша, как они-то: живы, што ль, аль нет? – спросила мать, смахивая фартуком слезу.
– Никого больше не знаем, а про Дмитрия точно известно, что расстреляли, – отрывисто сказал красноармеец и повёл коня на задний двор вслед за товарищами.
Родители стояли, как окаменелые. Тяжёлым камнем сдавило грудь Степана Андреевича. Он повернул голову в сторону жены, сказал дрожащим от слёз голосом:
– Снохе-то не вздумай говорить, да и детишкам тоже. С ума ведь сойдут, бедные. А может, ещё и неправда. Теперь всё наболтают, только слушай.
Елена Степановна тихо голосила.
Отец и мать топтались на месте, не зная, куда идти. Казалось, что каждый шаг принесёт только новое поражающее известие, новое горе…
Красноармейцы не ошиблись: Дмитрия уже не было в живых. Только погиб он по-другому.
Во главе семи казаков подъесаула Веренцова командировали для выполнения особого задания далеко в сторону наступающей в Киргизии Красной армии. В двадцати-тридцати верстах от своей части разведка встретила большую конную группу красных и стала отходить.
Зная близость Ишима, под углом преградившего путь белым, отряд красных разделился на две части – одна пошла глубоким фланговым обходом слева, чтобы выйти к Ишиму и пересечь путь отступления белых по берегу реки, другая слегка теснила казаков, направляя их к реке.
Вот и крутой берег Ишима… Внизу бурлит жёлтая вода. Казаки поворачивают налево, вниз по течению. Обстреливая их с верха, нападающие задели пулей выше локтя руку казака Громилина. Тот крепко выругался, по-звериному оскалившись и рыча, выхватил клинок и во весь карьер бросился на красноармейцев. Его сокрушающий тяжёлый клинок неизменно нёс гибель противнику на австрийском и германском фронтах. Громилин не знал равных себе, не считал врагов, когда злился. Вот он уже в нескольких метрах от группы в несколько десятков человек, по нему беспрерывно щёлкают выстрелы с коней. Пуля решила его судьбу, пробив голову.
Когда Громилин рухнул под своего коня и Дмитрий увидел гибель одного из лучших своих соратников, он сверкнул глазами и закричал:
– Братцы, станичники! В клинки на эту сволочь! В атаку! – И во всю мочь бросился на преследующих, прежде чем казаки развернулись для атаки.
Веренцов ворвался в конную группу и тут же был изрублен. Следом постреляли и порубили остальных. Тела их остались лежать на берегу Ишима на съеденье и расклёвывание хищникам и птицам.
Победителями были казаки, перешедшие на сторону красных под Актюбинском во главе со своими командирами Богдановым и Шеиным – близкими друзьями Дмитрия Веренцова…
5
Лютой, морозной январской ночью в ворота Веренцовых постучали. Это переполошило весь дом – неурочный приход мог принести только ужас, горе, страдание, открывать ворота никто не решился, кроме Степана Андреевича. Он тихонько встал и старчески поплёлся к двери. Не было в нём прежней твёрдости казацкой походки, последние три года пригнули его чуть не до земли, иссушили тело, исковеркали сердце, помрачили ум своими чёрными картинами. Он и теперь плёлся как бы машинально, безразличный ко всему.
Вьюга во дворе бросала в лицо холодные колючие горсти снега, захватывала дух каким-то безвкусным газом. Предчувствие говорило, что громовые удары слухов должны смениться ударом грозы, безжалостно уничтожающим всё вокруг, превращающим в пепел, в землю.
Степан Андреевич с силой протиснулся к воротам, взялся за холодный запор и подавленно спросил: «Кто там?» За воротами чуть слышно, как из могилы, отозвался женский голос: «Это я, дядя Степан, откройте». Степан Андреевич не узнал этот голос, всё же отодвинул задвижку и надавил на железную защёлку. Малое полотно открыл ветер. Перед Веренцовым выросла фигура, с головой закутанная в шаль. Она равнодушно обронила: «Здравствуйте», – и пошла мимо хозяина во двор, направляясь к убогой землянке, служащей теперь пристанищем семьи Веренцовых после сгоревшего дома. Степан Андреевич последовал за ней. В сенях он сам нашёл скобу и потянул дверь. В сени хлынул тёплый вонючий воздух, уступая место белому морозному пару. Клубы пара плыли по полу, кидаясь под образа, мгновенно теряя седую окраску.
Женщина перешагнула порог, перекрестилась на образа и тихо поздоровалась с прижавшейся к печке Еленой Степановной и сидящей на нарах Наташей.
– Уж и не знаю, как вам сказать, – начала она нехотя, – я стояла сегодня на базаре, подошла форштадтская женщина и спрашивает: «Вы откуда будете?» – «Благословенская», – говорю. «У вас есть там Веренцовы?» – она спрашивает. «А как же, – говорю, – у нас много Веренцовых – дворов восемь». «Да вот, – говорит, – мой сын письмо прислал из Красной армии, а в этом письме написано так: „Мама, передай в Благословенку Веренцовым, что их Михаил убит. Я его сам видел убитого в последний день моего перехода из белых в красные“». Вот так она и сказала. Я оттуда гнала лошадь чуть не в карьер и в трактир обедать не заехала. Эта женщина мне свой адрес записала на бумажке, там где-то она, в горшке, эта бумажка, я уж сейчас не стала искать.
Степан Андреевич стоял около нар, теперь он сел, положив голову щекой на ладонь, слёзы текли через ладонь. Он без звука всхлипывал, как наказанный ребёнок, которому не велят плакать.
Елена Степановна лежала на нарах, с ней была горячка. Вся в слезах Наташа ухаживала за ней. Наутро, ещё до света Наташа поехала по указанному адресу.
Вечером она вернулась бледная, как стена. Её пуховая шаль смерзлась от слёз и стояла колом. В письме у форштадтской казачки всё было так, как передала вчера посёлочница.
Рухнувшие родители после подтверждённого известия о втором сыне начали хиреть, сжиматься в комок с каждым днём…
Дни же текли неизменной чередой. Робко, нерешительно, в одиночку в станицу понемногу возвращались казаки. Старались приходить ночью, чувствуя на душе немало грехов. Но теперь их никто не преследовал, наоборот, даже представители местной власти встречали их, как дорогих гостей, тем более что многие из пришедших уже побывали в Красной армии, воевали на польском фронте, на подавлении Кронштадтского восстания.
В Красной армии служил и средний сын Веренцовых Пётр, от него пришло несколько писем. О Дмитрии Веренцове никто ничего не знал. О Мишке ходили разные слухи: одни говорили, что он ушёл за китайскую границу, другие – что служит в красном кавалерийском полку, третьи энергично утверждали: убит. Всё сводилось к тому, что Мишку никогда больше не увидеть. Горе и печаль безысходная матери и отцу до гробовой доски. Тяжело, безрадостно, безутешно…
6
Мартовское солнце принесло на землю свои благодатные лучи. Снег стал рыхлеть. В полдень на солнце от проталин поднимался пар. Не улетавшие на зиму птицы, исчезнувшие в лютые морозы, теперь весело кричали на разные голоса с крыш, заборов, плетней, мусорных куч. Даже воробьи пели по-своему, мелодично и радостно.
Весеннее настроение вызывал первый грач, когда он с гордой осанкой, подняв нос, выходил по мусорным сугробам.
Показались перелётные птицы, зимующие далеко у берегов Средиземного моря, в северной Африке. Родовой инстинкт гнал их сюда, в места, не совсем ещё освободившиеся от снега. Иногда они замерзали, погибали от бескормицы, не найдя открытых рек, обнажённых полей и талой воды, бессильные остановиться перед временем любви, откладывания яиц в новых летних сибирских, уральских гнездовьях…
Степан Андреевич тихо вышел во двор, без мыслей смотрел по сторонам. Так же бесцельно пошёл он на скотный двор. Там было пусто, только брошенная красными худая лошадь в лишайных пятнах смотрела на него печальными глазами. Степан Андреевич машинально повернулся и побрёл за ворота. Какая-то сила тянула его туда. Привалясь спиной к воротнему столбу, стоял, смотрел на тёмный сугроб посредине улицы. Как будто и сейчас ему видны были следы коня на этом сугробе, когда сыночек Миша на Масленицу вскочил на коне на этот сугроб, и конь, увязнув до живота, вначале лёг на снег, потом как будто спохватился, что увидит хозяин и будет бранить друга Мишку, перелез на животе на другую сторону сугроба и вихрем унёс Мишку по улице. Степан Андреевич смотрел из дома в окно, грозил пальцем оглянувшемуся сыну и кричал: «Экий сумасшедший чертяка, коня-то изломаешь, я вот тебе, сукин сын, дам вечером, как по сугробам лазать!..» Да, хорошо, что не было в это время Степана Андреевича на улице, а то бы обязательно огрел сына какой попало чурпалкой или кинул бы мёрзлым помётом…
Долго потом Степан Андреевич видел эти следы, пока не растаял весь сугроб. А вот если бы сейчас Мишка скакал на коне, даже пьяный бы скакал, и тогда бы Степан Андреевич не сказал бы сыночку ни слова…
Далёкое детство сына вспомнилось ему, он перебирал в воображении картины проказ его. Вспомнил, как Мишка чуть не замёрз, когда бежал за отцовскими санями на мельницу; как громил сестрёнкиных кукол, а ему, отцу, приходилось быть судьёй между дочерьми и сыном; в воспоминаниях он дошёл до минут разлуки в Оренбурге в январе девятнадцатого, когда сын в последний раз обнял отца, поцеловал – и заплакали оба, прощаясь навсегда.
И старший сын, Дмитрий, увиделся Степану Андреевичу – с военной щеголеватостью ладной фигуры, упругой походкой, ездой на коне… О многом передумал Степан Андреевич – чего не увидеть уже никогда. Всё унесли с собой сыновья в могилу. Если и осталось маленькое утешение, это Пётр, который пока ещё жив, а дальше тоже неизвестно. Пётр пишет, как участвовал в знаменитом Будённовском рейде, когда Будённый за шесть дней вбил молниеносный, страшный клин во фланг и тыл польских войск, пролетев со своей кавалерией от Днепра до Вислы, разрушив польскую военную машину вместе с планами польского командования овладеть Москвой…
Как шилом кто-то кольнул Степана Андреевича в сердце, он взглянул вдоль улицы: с противоположного конца шла женщина. Не было в ней ничего необыкновенного, другие прохожие опережали её, но как только Степан Андреевич увидел эту фигуру, он уже не мог оторвать напряжённого взгляда. Он нервничал; казалось, что женщина идёт медленно, хотелось, чтобы та ускорила шаги, хотя она и так спешила.
Уже видно было её разгорячённое улыбающееся лицо, она вытирала глаза. Веренцов всё не узнавал её.
– Дядя Стёпа, – сказала подошедшая дрожащим голосом, – уж и не знаю, как вам говорить… Не плачьте и не горюйте, доподлинно известно, что ваш Миша жив…
Степан Андреевич побледнел, обильные слёзы застлали ему глаза. Хотелось рассмотреть, узнать женщину, но он так и не узнал её, даже и позднее. Он не знал, что сказать, застыл на месте, потом попятился и сел на скамеечку. Тем временем женщина проскочила в ворота и побежала в землянку. Через минуту оттуда выбежала Елена Степановна и с каким-то диким рёвом заторопилась, как молодая, навстречу мужу. Держась друг за друга, разом обессилевшие, они поплелись в землянку.
– Вот смотрите, – сказала им Наташа, разворачивая помятую бумажку величиной с ладонь и поднося к глазам Степана Андреевича. Тот ничего не мог разобрать. – Поля говорит: в городе, на базаре видела пожилую женщину из Форштадта, которой сыновья написали из Сибири, что с ними наш Миша. Надо скорее ехать в город, разыскать её и посмотреть письмо.
– Ничего я, дочка, тут не разберу, да и некогда рассматривать, а поезжай поскорее в город, вот и всё тут. Ты пока собирайся, а я запрягу, – сказал Степан Андреевич и направился к двери.
В Оренбург она выехала в предвечерний час, когда во многих церквях звонили к вечерне. Наташа, не стесняясь прохожих, широко крестилась на каждую церковь, встречавшуюся по дороге. Направляясь к Форштадту, она миновала зелёный базар и поравнялась с огромными монастырскими кладбищами, кресты и ограды которых смотрели на неё через низкую стену. Тупо заныло сердце Наташи: может, и муж лежит где-нибудь под крестом и холмом земли, вероятнее всего, вот на этом кладбище, которое так притягивает к себе, пугает жуткой, призрачной тишиной. И всё-же неотступно хотелось смотреть и смотреть на эти холмики и эти кресты.
Скажи ей кто-нибудь, что здесь похоронена первая и незабываемая возлюбленная мужа, Наташа, как родная, поплакала бы на её могиле, даже зная, что Миша любил, а может быть, до сих пор любит её больше, чем Наташу…
С верстовой стеной кончилось кладбище, Наташа свернула направо, потом налево. Это была Могутовская улица. На одном из её углов выделялся огромный шатровый дом, на который и показал прохожий.
– Да, вот у меня два сынка где-то там, – сказала Наташе хозяйка дома, – тоже от них не было никаких слухов, а вот теперь прислали письмо.
Старушка выдвинула ящик швейной машины и вынула квадратный листок, вырванный из газеты. Братья писали: «Проездом из Алтайского края в Новониколаевск мы находимся в Барнауле, с нами вместе состоит в части Благословенский Веренцов». Имени не было.
Наташа не помнила, как благодарила хозяйку и всех в доме. С высокого крыльца в десять-двенадцать ступенек она слетела тремя шагами. Подбежала к коню, поцеловала его в щёку около глаза, дрожащими руками расправила вожжи и, не слушая хозяйку, которая уговаривала переночевать из-за позднего времени, выехала на темнеющую улицу.
Елена Степановна не вставала с колен, проводив в город Наташу, до глубоких сумерек молилась, чтобы в письме форштадтских казаков было имя её сына, чтобы сноха привезла именно такую весть.
Степан Андреевич самодовольно улыбался, беспрерывно теребил бороду и приглаживал волосы со лба на затылок. Он обошёл всех соседей и родственников, чтобы поделиться радостью и выслушать поздравления, отчего на душе делалось ещё радостнее. За несколько часов Степан Андреевич как-то выпрямился, помолодел, приосанился, даже шутил по-прежнему с друзьями-соседями. Несколько раз заходил в избу, пытался заговорить с женой, но та махала рукой: просила не мешать ей молиться для общей их пользы. Он с улыбкой, безнадёжно махал в ответ рукой и уходил на скотный двор. Он сегодня готов был свалить животным всё сено, до этого тщательно экономленное, а когда шёл к соседям, то говорил, смеясь:
– Чёрт их знат, што за люди: то его убьют, то воскресят, то уморят тифом, то он опять у них ходит, свет коптит, этот Мишка. Уж сколь разов его хоронили и опять откапывали, я уж и сам не пересчитаю, – старался он показать себя равнодушным к любым слухам. – Вот баба моя, всё поминанье перемарала: то за здравие его запишет, то за упокой, и так разов пять писала. Как запишет наново, так бежит в церковь молиться, весь платок, да что платок – шаль-то всю засморкает, а оттудова придёт – глаза на лоб лезут от слёз. Вот оне какея, бабы, язви их, слабые. Вот мы, мужчины, не такие, мы твёрдые, да ещё казаки, а казакам плакать не полагацца. Вот она и севодня: сколь разов ни заходил в избу, ну, ползает и ползает по полу, наверно, все коленки ободрала, а я без обеда остался и, наверно, без ужина спать лягу. Ну, да ладно, пусть потешится, уж больно слух-то хороший. Мишка прийдёт, то над эхтими поминаниями насмеёмся с ним вдосталь. Наташка завтра приедет, наверно, тоже все места будут мокры от радости… А вот, что ни говори, кум, всё-таки жалко их, сукиных сынов. Вот бытто теперь немного отвалило от сердца, хоть Михайло-то жив. А вот Митрия-то уж, наверно, не увидим никогда. Он ведь настоящий казак, он ни за што не пойдёт в плен, будь это большевики или буржуи, али австрийцы. Это настоящий запорожец Тарас Бульба. Раньше ведь казаки никогда в плен не ходили, а теперь, как воробьишки с кола на кол перелетают, как только на них кто тулуп выворотит. Я ни за што не думал, што Мишка в плену окажется, думал, што он от Мити не отстанет ни на шаг, а вот он характером-то не дошёл до Мити, – сидел Степан Андреевич верхом на огромном бревне соседа и рассказывал ему о своих взглядах на сыновей и их характеры, а сосед тем временем соглашался с рассказчиком, потерявшим счастье и наполовину нашедшим его вновь…
Время подвигалось к полуночи. Степан Андреевич сидел на нарах, свесив ноги. Елена Степановна грела спину около печки. В ворота резко постучали. Тревожный стук привычно уже вызвал дрожь в теле.
Степан Андреевич, не торопясь, одевался, вышел и, медленно обходя лужи, направился к воротам.
– Да што вы там так долго не открываете? – раздался голос Наташи.
– Дак мы тебя не ждали, дочка. Разве можно так поздно ездить? Вот отчаянная голова, – отодвигая задвижку, укоряюще заметил Веренцов. – Ну, как дела? Говори скорее!
– Дождёмся, дождёмся мы своего Мишеньку, папаша. Теперь только ждать и всё, хоть десять лет. Всё от сердца отвалило! Я оттудова не видела, как доехала, а туда ехала, думала, что выехала ещё до воскресенья.
– Ну, чего там написано? Скажи скорее, ради Христа, не тяни!
– Ну, просто написано, мол, дескать, мы в Сибири, а с нами вместе Веренцов, а имя нет.
– Как в Сибири? Значит, на каторге? – спросили родители.
– Ну, зачем на каторге? – поправила сноха. – Служат где-то в Сибири тоже, на конях. Они пишут: «Проезжаем», значит, не пешком ходят, а ездят.
Елена Степановна заплакала:
– Ну, зачем опять в казаках служить? Лучше бы в солдатах служили. Солдаты-то ведь все большевики. А то опять против них. Ой, Господи, Господи, опять печаль. Да и имя-то нет, может быть, и не он. Веренцовых-то ведь много. О-хо-хо-хо-хо, это не утешение…