1
В первый же вечер одиночества Мишка почувствовал, как тяжела разлука. День ото дня он всё больше не владел собой. Он теперь понял, как могут зажать в клещи речь, ласки, обращение – всё, чем так отличалась Галя от станичных девушек, особенно от Надёжки.
Он пытался завязнуть в учебниках, которые привёз брат и требовал отчёта об учёбе. Но тоска глодала сердце, он не находил себе места. Ночами метался в постели, вставал и украдкой шёл к дому, где квартировала Галя, садился около ворот против Галиной квартиры, и смотрел на то окно, через которое в первый раз попал к ней. Смотрел на ворота, в которые она входила и выходила, на ту скамейку у ворот, на которой Галя часто сидела, таясь, подходил к этой скамейке, подолгу сидел на ней. Кружил за станицей по тем местам, где они были с Галей, ходили под ручку, где сажал он Галю на коня и водил его в поводу, а она весело хохотала. А когда принимал её с коня, она долго висела у него на плече, не хотела опускаться на землю, а он её нёс и нёс без устали; выходил на берег Урала, смотрел на то место, где она купалась, где он поднимал брошенные ею записки. Ему казалось: а может быть, каким-нибудь чудом одна из записок осталась незамеченной тогда и до сих пор лежит на земле. Но на земле ничего не было. Он вспоминал каждую подробность встреч с ней.
Бывало, сидя ночами напротив Галиной квартиры, Мишка прятался от проходивших мимо, ничего не подозревавших людей. Иногда вздрагивал от какого-то женского голоса, издалека похожего на Галин: звонкий, серебристый, необыкновенный. Он часто слышался ему среди разговоров хозяев во дворе Галиной квартиры. Он подбегал к воротам, смотрел с улицы в щёлку, но на дворе никого не было, хозяева давно спали.
Возвращался домой разбитый, истерзанный горем и тоской, шатаясь, как пьяный; ложился спать и слышал стук в ворота, в окна, в дверь, слышал шаги под окном. Вскакивал, выбегал на улицу, но там никого не было, лишь могильная тишина и пустота. Тогда он раздражался безутешным плачем и засыпал в слезах.
Если бы ему сказали, что однажды в детстве он тосковал так же, он, скорей всего, удивился бы. Но ни для радости, ни для горя возраста нет…
И в свою рощу несколько раз ходил Мишка. С глазами, полными слёз, стоял около куста, где впервые встретил барскую дочь, где убирал листочек с её груди, где впервые увидел её руки, белоснежное, не мятое, как сама девственность, платье.
Тоска, галлюцинации лишили его сна, аппетита. Как когда-то в детстве, он заболел, и опять у него была горячка. Он пролежал около месяца.
2
После выздоровления прошёл ещё месяц, и Мишка полностью пришёл в себя. На полях уже пахали, готовили зябь. Наступала осень.
Однажды, катаясь верхом по своим степям, Мишка въехал на высокую гору, с которой далеко открывались киргизские степи, усеянные пасущимся скотом. Группами и в одиночку виднелись разбросанные юрты. Мишка знал, где расположена юрта знакомого киргиза Кулумгарея, до неё было вёрст пять.
Не раздумывая долго, Мишка в карьер поскакал под гору, направляясь к Бердянке, чтобы переехать на киргизскую сторону.
Через полчаса он подъезжал к юрте Кулумгарея. Две огромные собаки выскочили откуда-то и с диким лаем понеслись Мишке навстречу. Около юрты, встревоженные шумом, соскочили два телёнка, привязанные за верёвочки и в недоумении потягивались. Собаки стали прыгать на коня, хватать за губы.
Из юрты вышла жена Кулумгарея, молодая, полнолицая, черноглазая киргизка. На ней было широкое с массой оборок белое с цветами платье и разноцветные башмачки, на голове громадный белый платок, покрывавший голову не углом вдвое, а квадратом в одну рядь, край платка зашпилен под подбородком. И платок, и платье засинены настолько густо синькой-ультрамарином, что их цвет из белого превратился в цвет неба. Весь наряд был безукоризненно чистый.
Поверх платья надет расшитый позументами цветной бархатный, очень короткий жилет с массой серебряных монет на груди. Ниже платья, до ступней, ноги закрывали широкие ситцевые шальвары.
Выбежавшая женщина, которую Мишка хорошо знал, закричала на собак: «Кэт, кэт», – и грубо выругалась по-русски.
Мишка рассмеялся, расхохоталась и киргизка, показав красивые зубы. Собаки виновато склонили головы, облизываясь и ворча, разошлись в разные стороны.
– Ай, Мишка, здрастуй! А Кулумгарейка дома нет, – закричала она. – Зачем гармонь не тащил? Так-перетак, – ругалась красавица.
– А где же он? – спросил Мишка.
– На гостя пошёл. Шорт, собака, совсем далеко пошёл. Неделя, два, тогда придот. Шорт с ним, айда кибитка…
Мишка не сходил с коня, думал: «Куда же мне теперь поехать? Кулумгарейки нет, поговорить не с кем».
Тем временем хозяйка кибитки уже вырвала повод коня и тащила Мишку с седла за брюки, захватив их с телом.
– Ай, пожалуйста, Мишка, айда кибитка. Кулумгарейка узнает: ты не пошёл кибитка, бить меня будет, скажит, звать не умела, – пересыпая слова матерщиной, старалась блеснуть знанием русских слов Балкуныс.
Ветер рванул на голове туземки платок и перекинул через голову, обнажив шею. Будто из чёрного шёлка, эластичные кольца волос украшали смуглую шею Балкуныс. Две огромные косы, как две тройки переплётшихся чёрных змей, зигзагами извивались по спине, заканчиваясь ниже пояса. А там рисовались полные ноги, обтянутые тонким ситцем, прижатым к телу ветром. Балкуныс забросила платок через голову, подняла лицо, пожирала Мишку глазами.
Чёрные, тонкие, высоко поднятые брови огибали угли глаз с синеватыми белками. Пухлые губы обнажали два ряда белых, как сахар, ровных и мелких зубов. Лицо Балкуныс не было скуластым. Ни чертами, ни бледно-розовым цветом кожи Балкуныс не походила на своих соотечественниц.
Глаза женщины умоляли казака сойти с коня и побыть в юрте, где Балкуныс, юную, цветущую, гложет непонятная истома одиночества, где она сгорает прежде, чем заснёт от какой-то непонятной страсти, приходящей к ней вслед за скрывшимся солнцем.
Балкуныс снова выругалась и продолжала тащить Мишку за ногу с коня. Мишка смотрел на неё сверху вниз, обмерял глазами с ног до головы. А невидимая иголочка покалывала где-то под ложечкой… Мишка вспомнил Галю. На сердце стало тяжело и стыдно, как будто Галя была где-то здесь и смотрела укоряюще на него. Он тронул поводья, чтобы ехать.
– Нет, Балкуныс, я поеду, мне надо ещё заехать в одно место, я опоздаю, отец ругать будет.
Балкуныс чуть не со слезами просила:
– Кулумгарейка совсем меня ругайт будет, бить будет, если не пойдошь на гостя. Скажит: «Мишка приезжал, а ты ничего не давал, шай не давал, махан-мясо не давал, што потом будет?»
Мишка знал обычай киргизов. Действительно, если не зайти в юрту, то Кулумгарей изобьёт свою жену, а с ним год не будет разговаривать.
Он спрыгнул с коня. Собаки, как окаменелые, лежали, не шевелились, наблюдая исподлобья. Балкуныс опрометью побежала в юрту. Мишка вошёл вслед за Балкуныс. Его обдало непривычным запахом копоти с перепрелым чёрным чаем.
Балкуныс постлала на пол кошму, положила на её край подушки, предварительно их разбив.
– Садыс, Мишка. Я шай таскаем. Ах, так-перетак, зачем гармонь не таскал? – Мишка смеялся, мерил её взглядом.
Принесённый с очага чай Балкуныс стала разливать против Мишки, сев на корточки, подол платья убрала до пояса, нисколько не смущаясь, – чтобы не мешал. Мишка отвернулся и рассмеялся. Туземка спросила о причине смеха. Он ответил:
– Вот Кулумгарей узнает, что я был у тебя в гостях, тебя и меня побьёт.
Балкуныс по-мужски свистнула:
– Ха, шорт, собака. Если ты на меня ночь будэшь спайт, и то Кулумгарей сапсем не ругайт. Яй буга, не ругайт, – сверкнув чёрными глазами, с детской улыбкой сказала Балкуныс.
Мишка смущённо замолчал, не отвечая.
Через несколько минут Мишка встал и начал собираться, прощаясь с хозяйкой.
Балкуныс провожала гостя и гладила ему руку и плечо. Около коня сказала:
– Мишка, не надо уезжай, сиди на кибитка, а я буду махан варить.
Мишка отказался, он спешил. Глаза Балкуныс то возбуждённо горели, то выражали страдание.
Когда Мишка сел уже на коня, Балкуныс стала просить взять её с собой в станицу на этом же коне, посадив верхом сзади, но Мишка ответил, что едет не в станицу, а на поле и тронул поводья. Балкуныс шла рядом шагов сто, держала его за руку, потом хлопнула ладонью по коленке, отстала.
Мишка несколько раз оглядывался, Балкуныс стояла, как окаменелая. Он погнал в карьер.
С тяжёлой грустью на сердце и непонятным волнением и досадой от прерванного утешения, Балкуныс стояла лицом на запад и сквозь застилавшие глаза слёзы смотрела, не моргая, на удаляющегося всадника.
Вдалеке огнём горела светлая вода большого лимана Бердянки. красные блики заходящего солнца отражались в этой воде, уступая огромное место голубой небесной дали, расплывшейся в этом прозрачном лимане.
Изваянием стояла красавица Балкуныс, прикованная к земле. Она ничего не видела и не слышала, не замечала, что вокруг темнело. Потом как будто очнулась от тяжёлого сна и, вздохнув, поплелась в юрту.
Её родной дом – степная юрта, уже не только не манила её, а была противна, скучна, неуютна. Её кто-то звал на запад, туда, за горизонт, где скрылся на коне молодой казак Мишка. Сердце тянуло в его объятия, которые Балкуныс ещё не познала по-настоящему со своим старым мужем.
Она вошла в юрту, остановилась у двери. Слёзы до краёв заполнили глаза и потекли на холодные щёки.
Сегодня в юрте было как-то особенно темно и тоскливо. Томил непонятный запах безволья и гнёта. Балкуныс подошла к разостланным одеялам и подушкам, на которых лежал Мишка. В верхней подушке вмятина. «Вот здесь лежал он сам, а здесь была его голова». Комок горечи подкатил к горлу. Балкуныс, не раздеваясь, упала на эту постель, лицом на вдавленность в подушке. Её забила нервная дрожь. Слёзы текли по щекам потоком. Она не слышала, как кричали телята, просили вечернего пойла, время которого уже прошло. Она не помнит, когда уснула. Ей снилось: на коне подъехал к ней Мишка, она сидела одна на зелёной траве около юрты. Мишка обнял её и долго держал в своих руках, потом подарил ей какой-то подарок, которому она была до безумия рада, но рассмотреть его не успела, проснулась.
Солнце уже стояло высоко над горизонтом, его прозрачные сентябрьские лучи падали внутрь юрты через отверстие в куполе, служившее дымоходом. Балкуныс тяжело дышала, всё тело болело. Ей не хотелось переходить к горькой действительности, хотелось продолжать сон, хотелось получить от Мишки ещё что-то, хотелось смотреть на Мишку без конца. Но капризна явь, не выполняет она наших желаний…
Тяжёлыми шагами, как больная, Балкуныс вышла из юрты, и первый взгляд бросила на запад, левее Родниковского холма, где за горизонтом скрылась вчера чёрная точка. Балкуныс на пальцах стала считать, сколько дней осталось до русского праздника – воскресенья. Уезжая, Мишка сказал, что приедет в воскресенье, хотя и не думал приезжать, а сказал для того, чтобы Балкуныс его не задерживала и отпустила с миром.
По дороге от Балкуныс Мишка думал: «Да разве можно с ней было хотя бы пошутить? Она Кулумгарейке всё расскажет, да ещё приврёт, а он приедет к нам и всё расскажет, да ещё от себя приврёт, ну, тогда от стыда вешаться беги. Вот ведь они, бабы, какие черти. Вот и Галя чуть меня не порешила. Сейчас немножко будто отвалило, да и то из головы не выходит, а тогда – ну чуть не сдох. Сроду не знал, что так люди могут тосковать, а вот теперь поверю…»
3
Прошло две недели. Мишка уже забыл о своём обещании быть на праздник у Балкуныс. Приехав домой с поля, он стал входить в ворота: посреди двора, широко расставив ноги, со злобным видом стоял Кулумгарей. Мишка подумал: «Наверно, эта что-нибудь разболтала, расхвалилась, да ещё приврала, ну, он и сердится».
– Здрастуй, Мишка, – сказал Кулумгарей и как-то недружелюбно сунул Мишке свою руку. – Зашим обманул Балкуныс? Зашим не пришёл на гостя на праздник? Балкуныс сапсем плачил, ждал, а ты не пришёл, собака. Балкуныс махан варил, конфет купил, ждал тебя, а ты обманул. И гармошка не тащил. Я только чара[18] пришёл домой.
– Ладно, ладно, Кулумгарей, не ругайся, отец не пустил, его ругай. Как время будет, в долгу не останусь, приеду, и с Балкуныс спать буду, – пошутил Мишка.
– Да, да, да, спай, спай, шорт с ним, дай бог. Так её перетак. – Кулумгарей повеселел.
«Вот заразы, – думал Мишка, – да разве можно было ехать? Да они сочинили бы бог знает какую историю и ездили бы сюда, хвалились. А Балкуныске теперь хоть на глаза не попадайся. Она насуёт матушек во все места».
Чтобы не сердилась Балкуныс, Мишка решил послать ей с Кулумгареем посылок-гостинец. Он проник в сундук матери, отрезал стеклярусу аршин пять, да три аршину плису, да набрал ещё каких-то побрякушек, и послал с мужем. Вину свою Мишка свалил на отца, мол, он не пустил, а против Степана Андреевича Кулумгарей выступить не мог.
До безумия обрадованная, Балкуныс втайне решила отдарить Мишку так, как, может быть, никто ещё его в жизни не дарил…
Через несколько дней Кулумгарей собрался ехать в станицу в бакалейную лавку, чтобы купить разную мелочь и продукты. Балкуныс неотступно просила взять её с собой, муж согласился, и они поехали. Из бакалейной лавки Кулумгарей и Балкуныс решили заехать к Веренцовым. Степана Андреевича дома не было. Елена Степановна шла по двору, когда знакомая ей Балкуныс вбежала во двор и первые слова, обращённые к Елене Степановне, были: «Сапсем здрастуй, пожалуста! Сапсем кароший ваша Мишка, мать-перемать…» – схватив руку хозяйки дома, ругалась по-русски Балкуныс. Она совсем было уже начала рассказывать о подарках, но ничего не подозревавшая Елена Степановна перебила ответным приветствием и весело сказала, что Мишка действительно хороший, что все его любят.
К этому времени во двор вошёл Кулумгарей и занял Елену Степановну всевозможными расспросами и поздравлениями, как будто не видел Веренцову лет пять.
Балкуныс стояла и ждала очереди, чтобы досказать о Мишкиных подарках, она несколько раз уже раскрывала рот, как рыба на песке, но Кулумгарей тараторил своё, не давая жене высказаться по существу. Не успел Кулумрагей закончить здорования, за воротами послышался голос Мишки.
Балкуныс, как ужаленная, сорвалась с места и побежала к воротам, в них входил Мишка.
– Здрастуй, Мишка! Так-перетак! – весело, не своим голосом закричала Балкуныс вздрогнувшему юноше. – Спасипа, спасипа, Мишка! Больно кароший селяу[19] давал, – и крепко щипала Мишку за бок.
Он покраснел и сказал ей тихо по-киргизски, чтобы она не говорила о подарке при матери, которая будет ругать его.
Балкуныс умолкла. Гости стали тянуть Мишку за руку в дом, чтобы там он поиграл на гармошке.
Елена Степановна смеялась над вольными обращениями Балкуныс с Мишкой, считая их просто детскими, с простой, детской, не преднамеренной любовью. И упрашивала сына пойти в дом и выполнить просьбу гостей.
Мишка отказывался, мол нужно ехать в поле. И сегодня не праздник, в гармонь играть нельзя, но Балкуныс и слушать не хотела, она повисла у Мишки на руке и не отпускала от себя.
Пришлось согласиться. Вошли в дом. Мишка поставил стулья гостям, взял гармонь и стал играть. Но гости сесть на стулья отказались, говоря, что им на полу сидеть удобнее, чем на стульях, и сели на пол перед хохотавшим Мишкой. Мишка играл. Балкуныс всё больше и больше улыбалась, и гости двигались по полу то взад, то вперёд. Потом Балкуныс вскочила, ущипнула Мишку за щеку и сказала мужу: «Болна кароши, так-перетак». Кулумгарей, как видно, был восхищён поступком жены, он беспрерывно хлопал супругу по плечу и другим местам, оказавшимся ближе, и повторял: «Болно кароши марджа, жена, джигит, собака, так её растак».
Мишка отказался от обеда, вырвался из цепких рук Балкуныс, убежал на улицу, где стоял запряжённый конь с бочкой для воды, ускакал на Урал, налил воды и уехал в поле другой дорогой. Он обещал Кулумгарею приехать в гости, когда будет свободное от полевых работ время.
4
Шли дни, набирался месяц и оставался позади. Пашня под зябь была уже закончена. Почти все жители станицы приехали с полей. Осень стояла тёплая, сухая.
Мишка обещания не выполнил, в гости не поехал. Балкуныс скучала, терзалась. Пролетали недели за неделями. Жёлтое выцветшее поле наводило щемящую тоску. Балкуныс подолгу сидела у юрты, ждала.
Подули холодные, сильные ветры. В юрте холодно, неуютно. Ветер табунами гнал тучи, свистел на ветру пожелтевший ковыль, склоняясь до земли. На юг улетали перелётные птицы: гуси, журавли, лебеди, утки. Поля опустели. Скот жался к лесу, укрывался в глубокие овраги. Светлое и прозрачное солнце не грело. Морозный ветер пригнал снежные тучи, полетел мелкий, частый, а за ним – редкий, крупный, хлопьями снег. Он усеял всю землю, как фруктовый цвет в тенистом саду весной. А потом одел землю в плотный белый саван. Изумрудами сверкали снежные звёздочки ажурной, но ручной работы мороза.
Скот стал на зимовку. Юрты давно сняли с кочевья, перебросили в аулы. Потянулись нескончаемые обозы на санях по дорогам, проложенным по снегу.
Веренцовы возили сено из лугов через аул. Каждый раз, проезжая мимо дома Кулумгарея, Мишка закрывался на возу тулупом, чтобы не увидели Кулумгарей или Балкуныс, от которых никакими молитвами не отговоришься: свяжут, но затащат в гости. Мишке хотелось побывать у Балкуныс, но ведь с ней можно попасть в такую историю, что стыд задушит до смерти.
Однажды Балкуныс шла с вёдрами по улице аула. Обозы с сеном тянулись из лугов беспрерывно. В общей массе шли сани Веренцовых. Балкуныс свернула в сторону от дороги и ждала, когда пройдут возы. Едущие впереди казаки что-то острое закричали по адресу Балкуныс, она рассмеялась и погрозила им кулаком, а у самой что-то кольнуло в сердце. В каждом казаке она теперь видела если и не Мишку, то что-то близкое к нему, родственное, братское. Она не только не обиделась на остроту, а, наоборот, ей была она приятна, игрива. Она жадно стала всматриваться в каждого, чтобы найти Мишку.
Мишка заметил Балкуныс, его воз доезжал до неё. Он закрылся тулупом и лёг. Вдруг послышался голос, и все возы остановились. Балкуныс узнала коня Веренцовых, бросила в снег вёдра с водой, подбежала к коню, схватила за повод.
Работник Веренцовых, шедший за передним возом, вышел вперёд.
– Мишка гиде? – спросила Балкуныс.
– Вон, на заднем возу, – ответил работник. – Ох ты, какая смазливая, шут тебя бы взял. Зачем тебе Мишку? – Но Балкуныс уже юркнула между возов, бежала к заднему возу. Работник рассмеялся, взглянув на брошенные вёдра, тронул переднего коня, поехал. «Вот как её распекло, – думал он, и воду не надо стало. А хорошенькая киргизочка, наверное, девка. Ну и чёрт же этот Мишка, всех с ума сводит».
Пока задняя подвода стояла, Балкуныс по оглобле и по верёвке залезла на воз.
– Мишка, такую твою-сякую, зачим спаишь? Зачим на гостя не ходишь? – сквозь слёзы говорила Балкуныс. В жгучих чёрных глазах и на открытом простом лице была искренняя, неподдельная печать страдания и упрёка.
Мишка не в силах был заставить её слезть с воза. Конь с задним возом пошёл, Мишка и Балкуныс поехали. Мишка показал кнутом на вёдра, которые остались далеко позади. Балкуныс махнула рукой.
– Шорт с ним, – сказала она и стала тащить Мишку за руку, убеждая, что Кулумгарей очень обидится, если он не пойдёт в гости. Мишке было приятно с ней и жаль её. Он любил её сейчас за неподдельную привязанность. Он закрыл её тулупом, заставил вытереть слёзы и стал уверять, что он завтра приедет обязательно, но Балкуныс не верила, она показала ему два пальца и презрительно, по-детски нахмурилась. Это означало, что она считала за ним уже два обмана. Она бесцеремонно расстегнула Мишкин полушубок, протянула руку под полы и сняла наборный с серебряными бляхами казачий ремень, рубашку одёрнула, ущипнула за живот и застегнула на все крючки полушубок.
Мишке нравились проказы этой повеселевшей молодой азиатки, он смеялся и целовал её, но она не знала поцелуев и на них не отвечала.
Успокоенная Балкуныс стала слезать с воза.
Мишка на ходу спрыгнул и стал снимать проказницу. Он подхватил её обеими руками и несколько шагов нёс позади саней. Она гладила ладонью ему щёки, лоб, голову, сняв шапку.
Успокоенная и обрадованная Балкуныс побежала по дороге, вертясь, как ребёнок, и заливаясь смехом. Она высоко поднимала пояс, показывая его Мишке, он грозил ей кнутом…
Дома Мишку ожидал большой конверт, набитый бумагами – письмо от брата Дмитрия. В нём было много разъяснений по Мишкиным вопросам в письмах, много примеров, задач по ряду предметов. Мишка посмотрел всё это и его бросило в жар.
– Уж тебе теперь, сынок, наверное, придётся засесть и не вылазить из-за стола с неделю, – весело, по-отцовски сказал Степан Андреевич, – уж за сеном я сам буду ездить, а скотину убирать надо заставить девочку Дуняшу. После обеда садись и долби, как дятел, если уж взялся по правде. Когда офицером будешь, тогда отдохнёшь, а сейчас зубри, дай бог тебе счастья, – с улыбкой погладил Мишкину голову и похлопал по плечу отец.
Мишка задумался. Не подняли ему настроения отцовские слова. «Ну что это значит? – думал он. – До сих пор нет ответа от Мити на моё письмо о Гале. Прошло ведь уже больше месяца, как я передал его Ваське, когда он ехал в город, чтобы тот прямо опустил на почте. Просто Митя решил отмолчаться, мол, барыня уехала, с ним дурь пройдёт, а я будто бы не знаю ничего. Надо будет сегодня же написать второе письмо…»
(«Хороший друг» Васька отдал-таки первое письмо Надёжке, чтобы обозлить её против Мишки. За Надёжкой Васька давно ухаживал, но не мог добиться взаимности, Надёжка же всё льнула к Мишке, как она сама высказывалась подругам: «Ну, язьви ево, тянет и тянет меня к нему, как верёвкой, он привязал меня по наплавошному, альбо мёртвой петлёй…»)
Он стал писать второе письмо. «Да-а-а-а, не придётся тебе, Балкуныс, дождаться меня. Уж когда свалю эту работу, тогда приеду. В гостях хорошо, слов нет, но за учёбой полезней. Вот уж когда не раскаешься, что учил, тратил время». Он писал: «Здравствуй, Митя! Получил от тебя письмище, еле конь довёз. На задачи-то ты не поскупился, а вот про Галю до сих пор не пишешь ничего. Пиши скорее, пока прошу твоего совета, а то уеду к ней в Калугу, и меня там с собаками не найдёте».
Получив это непонятное письмо, Дмитрий потребовал от Мишки разъяснения, что за письмо было и что за Галя. Мишка писал всё подробно и отвёз в город сам, надеясь получить ответ в январе…
Мишка упорно готовился на вольноопределяющегося, как того требовал брат. По получении последнего письма от Дмитрия он сидел уже четырнадцатый день. Во второй половине этого дня вошла к нему Дуняша; она потянула его за чуб и сказала шёпотом:
– Иди хоть на улицу сходи, ведь сегодня воскресенье.
– Да обожди ты, Дуняша, не мешай уж мне этой чепухой заниматься, – ласково сказал Мишка. Он её уважал, как сестрёнку.
Дуняша подошла и стала заглядывать через Мишкино плечо.
– Уйди, Дуняшка, к шуту отсюда, а то мама заглянет в дверь, тогда почешет тебе мягкое место.
Прислуга с хохотом побежала в другие комнаты, а потом снова вошла.
– Миша, а там Кулумгарейка тебя ждёт. Он давно уж сидит, развалился, как пан, на стуле за столом.
Мишка попросил позвать его сюда.
Кулумгарей тихо, двумя пальцами открыл дверь в горницу и так же тихо, как будто боялся провалить пол, на цыпочках вошёл. Закрывая дверь, он два раза перекрутился, потом повернулся к Мишке лицом, широко улыбнулся, пошлёпал губами.
– Сапсим здрастуй, Мишка! – сказал он, далеко протянув обе руки вперёд, шёл от порога, как бы крадучись, здороваться.
Мишка любезно поздоровался и попросил гостя сесть около столика. Кулумгарей засунул руку далеко за полу халата, вытащил наборный Мишкин ремень.
– Вот, Балкуныс сказал: «Давай твоя, а ишо сказал: зашем гостя не ходил?» Он сапсим плакил, он сказал: «Мишка скоро придот, нада», – говорил беспечный простодушный Кулумгарей. – Я тишас город идом. Два день тогда прийдом и твоя на гостя таскам.
– Хорошо, хорошо, приезжай, поеду, – согласился Мишка. – Тебя в той комнате угощали? – спросил он.
– Нет, не угощал, торка[20] обед кушал, шай не давал, – пояснил гость.
Мишка рассмеялся. Он знал, что киргизы очень любят чай, а обед почти не считают за угощение. Он попросил мать угостить Кулумгарея чаем.
Оставшись один, Кулумгарей рассматривал сверху донизу всю комнату, этот уютный, красивый зал, уголок богатого деревенского двора. Он мечтал построить когда-нибудь дом, который был бы похож на русские дома, но из всего аула только Чукубатор да Сарсенька смогли построить по русскому образцу, жители же всего аула, да побогаче его, спокон веков в землянках, а где же ему, Кулумгарею, построить русский дом?
От Веренцовых Кулумгарей выехал только через час, он задержался за чаем, который пил с таким удовольствием, что пот лил с него ручьями. Боясь, что его захватит в дороге ночь, он поскакал от двора Веренцовых в карьер по городской дорог, даже забыл подтянуть чересседельник.
Проводив Мишку с сеном, Балкуныс с поясом за пазухой, как победитель, весёлая шла с вёдрами. Она ехала с Мишкой больше версты, которая показалась ей не больше десяти саженей. Она пришла домой. Сказала мужу: «Я видела Мишку и его работника, они ехали с сеном с лугов. У них два коня гнедых, два рыжих, один карий и три серые, – подчёркивала Балкуныс свою наблюдательность, присущую её соотечественницам. – Я звала его в гости, а он сказал, что приедет завтра. А когда я не поверила, сказала, что опять обманешь, то он снял вот этот пояс и отдал мне».
Кулумгарей обрадовался, засуетился. Он расхвалил жену за то, что она так хорошо умеет приглашать гостей и что он был бы рад, если бы она умела так хорошо угощать гостей, как приглашать.
Прошёл день, второй, третий, за ними потянулись скучные, томительные дни, и ещё более долгие, холодные зимние вечера и ночи. Балкуныс ждала, но Мишка всё не ехал и не ехал. Проходила уже вторая неделя.
Балкуныс посылала мужа на дорогу и выходила сама, чтобы утащить Мишку в гости, но Кулумгарей пришёл однажды и сказал, что встретил Веренцовых, был очень рад, но Мишки не было, а ехал с сеном сам хозяин, который никак не согласился пойти в гости, даже рассмеялся и обещал приехать после.
И стала Балкуныс искать выхода.
Давно муж поговаривал о том, что нужно купить хорошую корову, а свою, которая даёт мало молока, продать. В воскресенье Балкуныс встала рано, долго лежала, потягивалась, придумывала способ проводить куда-нибудь мужа. Вдруг она вскочила, позвала Кулумгарея, стала говорить:
– Сегодня воскресенье, ступай в город на ночь, там отдохнёшь, а утром выйдешь на базар или пройдёшь по постоялым дворам и найдёшь корову. Завтра к вечеру вернёшься. Вот тебе пояс, заезжай к дяде Степану, отдай его потихоньку Мишке.
Кулумгарей уехал. Балкуныс радовалась своей находчивости, она стала готовиться к встрече Мишки: ватные, стёганые брюки сняла, надела бархатный жилет с монистами, осмотрела себя кругом, осмотрела и комнату: везде и всё ли чисто; заварила жирное мясо, считала время, когда муж доедет до Мишки, когда скажет Мишке и уедет дальше. Пожалуй, Мишка приедет верхом.
Проходило положенное время, даже с наброской на все непредвиденные обстоятельства, а Мишки всё не было и не было.
Балкуныс выходила на крайние дворы аула, откуда была видна вся дорога до Мишкиной станицы, стояла, ждала…
Лютый морозный ветер со снегом нёсся под широкое ситцевое платье, как иглами колол тело, она убегала домой, к горящему очагу, подняв платье, отогревалась и опять шла смотреть на дорогу.
Был уже вечер. Смеркалось. Истерзанная горем, досадой, Балкуныс вернулась в землянку. «Нет, теперь уже не приедет, теперь он побоится, его могут дорогой обидеть какие-нибудь русские. Надо надевать брюки и ложиться спать, нечего ждать. Теперь надо ждать завтра, если один не приедет, то Кулумгарейка привезёт. Пусть мясо остаётся в котле, шорт с ним. Я есть не хочу. Даже думать про пищу не могу, тошнит. Аппетит пропал сразу… Уф! Ой! Аллах, аллах – помоги…»
Разбитая, истерзанная тоской и рухнувшими надеждами, стояла у догорающего очага Балкуныс. Из жизнерадостного, свежего её лицо превратилось в искажённое, посеревшее. Она казалась постаревшей, похудевшей, плакала без слёз. Мишка теперь где-нибудь в своей станице играет с девушками. Он, наверное, не любит Балкуныс. Она думала и пристально смотрела чёрными глазами на окно, промёрзшее на палец льдом и снегом. Мишка не приехал.