1
Потекли скучные, однообразные дни. Без особой радости и интереса прошли рождественские праздники и святки. С фронтов приходили грустные сведения: русские давно очистили Восточную Пруссию, Либава была отдана противнику в мае 1915 года. Варшаву отдали осенью, наступая на неё, немцы кричали: «Отдай Аршава!» Русские очистили и Карпаты. Линия фронта изогнулась непонятным и неправильным зигзагом. В телеграммах экстренного выпуска ежедневно сообщалось одно и то же, всё известное: «Под давлением превосходящих сил противника наши части отошли на новые позиции… Ввиду необходимости выровнять фронт наши отвели войска с такого-то боевого участка… Дабы избежать крупных потерь, наши части не оказывали сопротивления немцам и отвели войска на более удобные позиции…» И так далее.
На румыно-австрийском фронте, где русские помогали своим союзникам румынам, дела шли ещё хуже: румыны бежали от наступающих на них австро-венгерцев, особенно от немцев, кто куда, а неприятельские солдаты кричали им вслед: «Эй, роман, куда бежишь? Обожди!» Длинноногие румынские кавалеристы на своих маленьких лошадках, на которых садились, как на велосипед, с успехом обгоняли пехоту, отступая в глубь страны.
Русские, видя такую «защиту» румынами своего отечества, плевали в их сторону, крепко ругали по-русски и тоже отходили, за что румыны кормили их одними галетами.
В Турции глубоко увязла нога русских и их союзников, хотя правое наше крыло и овладело Эрзерумом и Трапезундом, а левое вышло к озеру Ван. Французы же и англичане топтались в Месопотамии, – до проливов Дарданеллы и Босфор было далеко, и проблема овладения вместе с союзниками этими проливами оставалась неразрешённой.
Со стороны Эгейского моря по Дарданелльским фортам грохотали англо-французские орудия с первоклассных боевых кораблей, но батареи фортов не допускали корабли на досягаемость выстрела, так как сами бросали снаряды дальше их. Русские боевые корабли также не могли атаковать Босфора, опасаясь минирования и огромных, дальнобойных турецких береговых батарей. Даже гулять по Чёрному морю было опасно, потому что турки грозили двумя германскими сверхдредноутами «Гебен» и «Бреслау». Эти губительные для противника германские корабли были переданы туркам перед войной для борьбы с русским Черноморским флотом.
Англичане и французы, чтобы координировать действия с русскими и, выбив турок из Азии в Европу, овладеть Малоазиатским полуостровом, теми же проливами и соединиться с русскими у Черноморского побережья, – стали наступать из Сирии, но дальше Месопотамии так и не продвинулись.
Вступление же Болгарии в войну на стороне Германии и Австрии усугубило проблему соединения англо-французов с русскими через Дарданеллы – Мраморное море – Босфор.
Нерадостные были фронтовые дела, да и война-то всем надоела. Народ уже интересовался не тем, что сообщалось о победах, если бы они даже и были, а тем, не написано ли что-нибудь в газетах об окончании войны. У всех было на языке: «Когда же мир, не слышно ли что о мире?» А другие шептали: «Мир в вас самих, мир в серых шинелях ходит». Намекалось на неподчинение приказам идти на фронт, намекалось на революцию…
А в армию всё брали и брали.
Чёрной змеёй подползла очередь к Мишкиному году. Он знал, что и ему придётся хватить горюшка по горло. Хотя он был уверен, что к маю-июню закончит курс на вольноопределяющегося, но это не спасёт его от фронта, от горя, а может, и от гибели.
Война чуть не ежемесячно вырывала жертвы из его станицы, начиная с первых дней, когда впервые раздался вопль: убит любимец станицы Петя Тырсин. Произведённый в первые дни войны в офицеры, он командовал казачьей, лёгкой, конно-горной батареей на австрийском фронте. Он был сражён наповал осколком снаряда в голову. Вслед за ним потянулись жертвы, около полутора десятков, а потом и счёт потеряли.
Не редки были пропажи без вести. Немцы, захватив одного-двух казаков, не водили их до штабов, постреливали в кустах, в оврагах. Не любили немцы казаков. Не подходящие были им эти противники, не давали немцам ни отдыха, ни срока. Ни кавалерии, ни артиллерии, ни пехоте нет от казаков покоя.
От Мишкиного зятя Пантелея шли письма из германского плена. Диковина: казак, а в плену, да ещё и живой.
Он служил во втором Оренбургском казачьем полку в Варшаве, к началу военных действий попал в армию генерала Самсонова, которая, вторгшись в глубь расположения противника, была окружена немцами у Мазурских озёр-болот. Ей неизбежно грозило полное уничтожение и пленение, но многим разрозненным частям удалось вырваться из окружения. За что кайзер Вильгельм отстранил от должности командира восьмой германской дивизии генерала Притвица. Отсюда начиналась карьера Гинденбурга[21], вызванного кайзером из резерва чинов.
Мишкиному зятю не суждено было прорваться к своим, под ним убило лошадь, легко ранило самого. В кустах он сбросил брюки с голубыми лампасами и казачью фуражку, снял с убитого солдата всё солдатское и, одевшись, осмотрел себя кругом, рассмеялся: «Галка в чужих перьях, язьви ево». Немцам он назвал себя солдатом Уфимской губернии такого-то полка, что на ум взбрело.
Теперь он писал письма из Германии о том, что находится к западу от Берлина. На фотокарточке из второго письма, где он сидел с какими-то солдатами, на коленях брюк ясно виднелась заплатка, над которой мать жены, Елена Степановна, пролила немало слёз. Он вскоре был отдан рабочим в крестьянское частное хозяйство. Жилось ему неплохо, но волка тянуло в лес. Лучше своей Оренбургской станицы со своими вольными степями, Уралом, в котором кишит рыба, а в лесу зайцев хоть руками лови, он не находил, даже если бы жил в самом Берлине. Он ждал случая. Ночами подолгу лежал на спине, не спал, думал о доме, о молодой жене-казачке, о её огромном родстве[22], с которым хоть целые годы пируй, никогда не надоест. Все так любят выпить, что повисшую на рюмке последнюю каплю языком слизывают, а пойдут драться – колья трещат. Да что там говорить: вспомнишь обо всём этом – душа радуется, а тут что? Нет, родная сторона так и тянет, так и тянет…
Но родная сторона только тянула, а не вытягивала. Впереди ничего не было видно. Война полыхала по-прежнему.
2
И всё же у событий свой век. Они созревают своим чередом, независимо от желания видеть их или не видеть, знать или не знать.
Уже начался мясоед[23], начались свадьбы. Некоторые из Мишкиных друзей уже сидели за столами со своими невестами, у них шли девишники[24].
Мишка прятался от приглашений на вечорки. Дома он ежедневно слышал слова матери, обращённые к нему или к пришедшим собеседницам:
– Вот разберут хороших невест, останемся на бобах, а женить нынче обязательно надо, – говорила Елена Степановна, – вот, сынок, кого захочешь, того и пойдём сватать, воли с тебя не снимем. Но на сторону не поедем, бери здесь, у нас тоже много девушек хороших. А свадьбу надо начинать, нечего ждать.
Мишка отмахивался и уходил, думал протянуть весь мясоед, а весной видно будет: или на службу возьмут, или в Калугу уеду, лишь бы Митя приехал.
Он пошёл к своему другу Ваське, чтобы поделиться горем: мол, родители припирают с женитьбой. Уж если устоять не удастся, то чтобы жениться обоим. Он Ваське доверял, иначе не послал бы с ним письмо, адресованное Дмитрию, в котором просил брата помочь жениться на Гале.
Дом Васьки гудел родственниками, которые сразу умолкли, как только Мишка появился в дверях. Он поздоровался и прошёл в спальню, где Васька расчёсывал чуб.
– Уж не женить ли тебя кружит эта орава? – показал он на родных.
Васька замялся, ничего не нашёлся сказать Мишке.
– А мне житья не дают, не хочется домой показываться. Так рвут, клочья летят, – горевал Мишка. – Пришёл к тебе посоветоваться. Уж если жениться, то надо обоим, – продолжал он, не зная о предательстве друга.
Мишка скучал без Паньки, тот сейчас болел: где-то в драке ему изрядно помяли бока, а потом пристала лихорадка.
Через паузу Васька стал божиться, что кое-кто из родных пришёл просто поболтать, а жениться в этом году он не будет, и родные его не притесняют.
Успокоенный Мишка ушёл. Васькины же родители по просьбе сына в этот вечер послали сватать Надёжку. Васька постарался увидеть её и сказать, что он сейчас от Мишки, и тот ему объявил, что он совсем бросил Надёжку, и женится только на будущий год на какой-то барыне, вероятно, на той самой, о которой писал в письме Дмитрию.
Обиженная и взволнованная Надёжка в тот же вечер дала согласие выйти за Ваську. Надёжкины родители три дня тянули с окончательным ответом, поджидая Мишку, который, по их мнению, должен знать о Васькином сватовстве. Как раз эти дни Мишка пребывал в неведении.
Узнав, Мишка собрался, пошёл к другу, уж очень было задето его самолюбие. Он быстро вбежал на Васькино крыльцо, рванул дверь, вошёл в комнату. Его встретили Васькины отец и дядя, оба пьяные.
– Здравствуй, Миша, здравствуй, – здоровались они заискивающе, – а вот мы своему соловью голову свистом скрутили, а уж он упирался, да ничего не вышло. Проходи, проходи, Миша.
– А где же он, этот самый ваш соловей-то? – хмурясь, спросил Мишка.
– Да он побежал кое-кого ещё позвать, – тянули Мишку за рукав к столу. Мишка шёл, как бык к ярму, через родных в зале.
Сегодня они пойдут к невесте в дом, где родные невесты в торжественной обстановке вручат им платок или шаль с головы невесты. Это значит, что невеста за жениха просватана, вот ему от неё задаток. После этого у невесты начнётся вечорка, ежедневно повторяемая до дня свадьбы.
Мишку усадили около стола, лезли наперебой с вилками и рюмками, как будто он был причиной удачного сватовства. Мишка сидел, широко расставив ноги, смотрел исподлобья.
На пороге появился Васька, увидел Мишку, приостановился, покраснел, как жареный рак, неуверенной походкой подошёл к Мишке, сел рядом, предательски скользнул взглядом по Мишкиному лицу, и стал чуть не сквозь слёзы жаловаться на своих родителей: насильно его женят, да ещё и усватали такую девку, которую ему страшно не хочется брать.
В Мишке клокотала злоба, но подошла Васькина мать и ласково заговорила с Мишкой, справляясь о здоровье матери и отца. Мишка остыл, но всё же поднялся уходить. Васька повис на его руке:
– Миша, сейчас пойдём с тобой на вечорку. – Он боялся, чтобы Мишка не увидел Надёжку. Но тот не собирался этого делать и у Васьки не остался. Дома, лёжа на печке, предался невесёлым раздумьям: «Што же делать? Жениться на Гале – ведь от неё дети будут полказачата, полмужичата, и сам чёрт их тогда не поймёт. Их, наверное, на коне не выучишь ездить. Да и пойдёт ли ещё она? Здесь-то любила меня, а туда приехала, наверное, уж давно забыла. Ведь их, образованных, сам чёрт не поймёт: на словах одно, а на душе – другое. Надёжка, пожалуй, лучше, она казачка, правда, уж больно бойка, зараза, но у ней уж дети будут настоящие казаки. Нет, придётся посватать Надёжку, уж если не пойдёт, то чёрт с ней, на Гале женюсь».
Мишка послал вдову-родственницу к Надёжке.
Родственница принесла вести только на другой день. Она подала знак Мишке, чтобы он шёл в зал.
– Надёжка вот что сказала, – начала она, – если, говорит, он бросил меня совсем с потрохами и подходить ко мне не подходит уж сто лет, то я хочу его маленько проучить, теперь моя берёт, пусть покланяется. Пусть он на барыне теперь женится, кляп ему в дыхало, а не Надёжку! – да ка-а-к ишо больше матюкнётся, инды я испугалась. А родители её сказали, чтобы я вечером ишо пришла.
Ни вечером, ни утром Мишка ходить не велел. Он был доволен: может быть, теперь от него отстанут. А Надёжка раскается не десятки, а сотни, тысячи раз.
Его не беспокоили целую неделю. На улицу он тоже не ходил, стыдно было. Слух распустили такой, что будто Мишка сам ходил к Надёжке и упрашивал, в ногах валялся: «Выйди, ради бога, за меня замуж, а то повешусь».
А вот она поставила на своём: «Нет и нет…»
«Правильно сделала Надёжка, молодец. Надо хоть одного Веренцова проучить», – не бесцельно одобряли и расхваливали некоторые Надёжку.
В то же время агентура работала: многим хотелось не прозевать момент и породниться с Мишкой, выдав за него родственницу, другим хотелось просто погулять на Мишкиной свадьбе, третьи хотели услужить его родителям.
Через неделю пришла сноха – жена Дмитрия, отозвала Мишку в сторону, стала говорить, как дипломат:
– Миша, я не знаю, кто тебе нравится, но вот я одно скажу, что лучше невесты не найдёшь, как во-о-о-он там, в том конце живёт Наташа, ух, хороша девка. Ты её знаешь или нет?
– Нет, не знаю, – отрывисто отрицал Мишка.
– Она краси-и-и-вая, сми-и-и-и-рная, работя-я-я-я-щая и родители хорошие. Её сестра приходила ко мне и сказала, если пойдёшь сватать, то её отдадут.
– Так ведь я же не знаю её и никогда не видел! Что вы все пристали ко мне?
– Ничего, ничего, Миша, узнаешь, понравится она тебе, – невозмутимо, спокойно стояла на своём сноха.
Мишка молчал.
Когда сказали Степану Андреевичу и Елене Степановне, на какой невесте остановились родственники, то они от удовольствия расцвели, уж больно родители-то невесты хорошие.
Сноху поддержали большинство родственников, и вопрос был решён.
Вечером Мишка пошёл к Паньке в дом.
– А-я-я-я-й, Миша, ты совсем забыл своего товарища, – заметила Панькина мать, – совсем забыл нас, с неделю не был. Что у тебя со сватовством-то?
– Нос утёрли, тётя, проучить вздумали. Вот теперь и буду век мучиться неженатым, – покраснел и против желания рассмеялся Мишка, проходя в переднюю к Паньке.
– Да уж вот и я говорю: дураки дураками и подохнут. Отказали, а потом будут бегать, сучить голяшками, жаловаться на самих себя, да будет поздно. Их подзудили, дураков, а они рады стараться: трах, бах и отказали, – провожая Мишку, говорила Панькина мать.
Мишка прошёл в светлую спальню, закрыл двери. Панька лежал на спине, не спал:
– Ну, что же не заглядываешь, аль об Надёжке всё плачешь? – смеясь, сказал он.
– Плакать-то не плачу, а вот стыд задушил. Надёжку бы я теперь надвое перерубил за такую обиду. Позавчера гонял коней поить на Урал, увидел её около платяной проруби, она полоскала бельё. Совсем было пошёл к ней, хотел столкнуть в прорубь и вилами под лёд наладить, но какие-то бабы шли, я вернулся. Теперь вот и сижу, как кобель в своей конуре, никуда не вылезаю, стыдно. Ну а ты скоро из своей берлоги вылезешь? Мне ведь ходить не с кем, вот и сижу на своём пчельнике.
– Если надо, то я сейчас с тобой пойду, – сказал Панька и стал одеваться.
Мать просунула в дверь голову и тихо сказала: «Миша, тебя домой зовут».
Мишка попросил Паньку обождать, пока он сходит и узнает, в чём дело.
Дома уже собралось около десятка родственников, которые встретили Мишку с особой подчёркнутостью, упрашивая выпить.
Мишка волновался, злился, догадавшись о причине появления родственников, выпил подряд две рюмки. Все занимались отвлечёнными разговорами. С выпивкой наседали на Мишку несколько человек. Он отказался, и так уж выпил, сколько никогда не пил. Тогда его отвели в сторону и передали желание всех родных, а особенно матери и отца – женить его, тем более женитьба уже начата и бросать её на полдороге, значит, вызвать насмешки у всей станицы. Мишка позвал «дипломата» в отдельную спальню, закрыл дверь.
– Я себе невесту уже усватал, у меня невеста есть. А Надёжку я сватал – просто пожалел её, дуру, а она, вот видишь, что сделала. А эту саму Наташу, про которую ты говоришь, я нигде не видел и не знаю. А жениться я до службы теперь не буду. Теперь война, весной могут взять на фронт, за два года раньше времени.
– От-та дурак, неужели ты мне не веришь? Наташа лучше Надёжки в тысячу раз, я её хорошо знаю. А потом вот чего, – вкрадчиво говорил «делегат», – женись, чёрт с ней, чтобы не скучно было, а если весной возьмут на службу, тогда ты – вольный казак: куда надо, туда и поедешь, на ком надо, на том и женишься. А в хозяйстве работница останется, а на тебя и рукой махнут. Вот ты што пойми…
Мишка задумался, он почти дремал. И вдруг, выругавшись, махнул рукой и лёг спать.
Жест приняли за согласие. И отрубил этот жест Мишкину холостяцкую жизнь. С этого момента события, связанные с его женитьбой, развивались как бы сами собой, без него.
Проснувшись среди ночи, Мишка думал: «Что это за Наташа такая? Ведь я же её никогда не видел. Ну ладно, только до службы, а там к Гале подамся». Он отвернулся к стене и снова уснул.
3
Наташа была засватана на второй же день.
Смеркалось. Шумной ватагой повалили Мишкины родственники к дому Наташи, чтобы нализаться до сшиба и получить платок или шаль с головы невесты, в знак полного её согласия. А потом Мишкины родные привалят назад, прихватив с собой родных Наташи, которые будут смотреть здесь жениха так же, как те смотрели там Наташу, с той лишь разницей, что здесь Мишка новых родных будет угощать самогоном, а там Наташа выходила просто так, напоказ, как на базаре.
Невеста Мишкина уже засватана, его родные уже пошли её смотреть, но Мишка ещё не видел, он пойдёт лишь через час, и хорошее ли она произведёт на него впечатление или плохое, – события будут уже колесить своим чередом.
Пьяная орава, увеличившаяся вдвое, как грозовая туча, двигалась обратно по улице, к дому Веренцовых. Она ввалилась в дом, осаждала спальню, приникала туда, висела на Мишке. Целуют Мишку мужчины, целуют женщины, его ли это родственники или родственники невесты – понять трудно. Они до тех пор надоедали с такими любезностями, пока их кто-то не выгнал из спальни и не загнал за столы, куда были уже усажены все старшие. Со всех сторон кричали: «Жениха давай, жениха смотреть! Может, он плохой, а то и пить не будем, откажемся и уйдём», – преимущественно шутили те, кто хорошо знал Мишку. Не знали его лишь некоторые старшие с другого конца станицы, и совершенно не знали отец и мать невесты.
– А шут их знает, – говорили отец и мать Наташи, когда их спрашивали, знают ли они жениха, – ходят и ходят они целыми табунами по улице, где их знать. – А когда им сказали, что жених очень похож на брата Дмитрия, то они перекрестились и сказали: «Час добрый, мы не супорствуем».
Когда пьяные кричали, требовали жениха, им несколько раз вталкивали из входной двери в комнату какого-нибудь казака, наряженного в лохмотья, измазанного сажей с криком и руганью:
– Нате, заразы, вот вам жених, только не зевайте.
Толпа с хохотом и руганью выталкивала этого «жениха» обратно, требовала другого, хорошего, а вваливался в дверь ещё страшней. Старшие тоже хохотали над молодёжью. Так продолжалось долго, пока не наигрались досыта. Потом все смолкли, гости приняли серьёзный вид. Мишке подали знак, он вышел из спальни, поздоровался, поклонился, грустно, утомлённо ожидал подноса с налитыми рюмками.
Отец Наташи что-то часто глотал и вытирал ладонью с растопыренными пальцами усы, губы и бороду, потом часто заморгал и зашептал: то ли потихоньку ругался, то ли читал молитву.
Степан Андреевич сидел в переднем углу рядом со своими новыми сватами, вопросительно заглядывал им в глаза, в глаза других гостей, как будто спрашивал: «Ну, как вы находите того, которого я таким сумел приготовить для вашей невесты? Не хвалитесь своей невестой, мой жених лучше!»
Молодёжь выкрикивала похвалы жениху, другие шутили, кричали: «Плохой, не годится…»
Елена Степановна вытирала слёзы.
К Мишке подбегали девушки, посланные невестой, сообщали: невеста ждёт.
По дороге Мишка зашёл за Панькой. Ватага девушек осталась у двора. Панька сидел одетый в спальне, ждал.
– Ну, говори… Как и што… – сказал Панька другу.
– Закружили башку и всё, что я больше могу сказать, – вздохнув, ответил Мишка.
– Но она будто ничего девка, я её немного знаю. Косили как-то в лугах рядом сено. Ну а ты-то её знаешь хоть немного? – спросил приятель.
– Да ни черта не знаю, и не видел сроду. Вот сейчас только смотреть иду, пришёл за тобой. Давай вместе пойдём смотреть, а то один влипнуть могу: молока не будет давать и телят не будет, – смеялся Мишка.
– Да, теперь она хоть век без молока будет ходить. Так всё равно уж купил, – смеялись оба, выходя к девушкам.
В комнате невесты полно народу. Шум, говор, смех, подают голоса грудные дети. Свободное место лишь на два-три шага от порога. Полукругом стояли девушки, за ними любопытствующие женщины.
Мишка с Панькой перешагнули порог. В глазах зарябило от разноцветных полушалок, платков, лент в косах. Все, как на невидаль, уставились на жениха, рассматривая с головы до ног. Любопытно до слёз!
Но вот гости притихли, подались к дверям горницы, из которой появилась фигура, одетая в старое пальто и закутанная шалью до глаз. Поддерживаемая под руку свахой, она ковыляла к жениху, прихрамывая на обе ноги.
Мишка побледнел: «Вот влип! Пока не поздно, надо бежать». Оглянулся – кругом женщины, не убежишь без свалки. А Панька подлил масла в огонь:
– Здорово ты врезался, Мишка!
Кто-то крикнул:
– Это не она, не невеста! Мы ту знам!
«Хромая» громко рассмеялась и убежала.
Робея, из горницы вышла в окружении подруг полная девушка в светло-коричневом шерстяном, отделанном по подолу и рукавам кружевными узорами платье. В руках поднос, на нём наборный серебряными пластинами казачий ремешок – подарок жениху. Шагнула навстречу Мишке, он остановил на ней упорный взгляд: «Она! Других-то всех знаю. А красивая!»
Под Мишкиным взглядом невеста отступила назад, показав из-под платья белые туфельки на низких каблуках – Мишка решил, что она выше его – на мгновенье остановилась, и как будто собрав силы и храбрясь, кем-то подтолкнутая в спину, пошла вперёд.
Мишка смотрел на её тёмно-русую голову с невидимой отсюда – он знал – тугой косой с бантами, на искристые оборочки на шее вокруг белого воротничка, на золотые серьги – подарок снохи Анастасии и брата Василия.
Теперь и все смотрели на Наташу. Она вспыхнула всем своим нежным лицом, но тут же взяла себя в руки, улыбаясь до ямочек на щеках, остановив на женихе взгляд тёмно-серых глаз. Мишка не выдержал, быстро подошёл к ней, взял подарок и, обняв, поцеловал в полуоткрытые губы.
Наташа подала Михаилу мягкую ладошку и повела через расступившуюся толпу. Он искоса взглянул на невесту, и его обдало изнутри пламенем. Он крепко сжал Наташину ладонь, та тихо ойкнула и усадила жениха перед маленьким столиком.
Здесь, за этим столом, жених и невеста будут сидеть каждый вечер – от одной до трёх недель, пока родители не договорятся о дне свадьбы.
На столе яблоки, конфеты, печенье, другие сладости и грызовые семечки. Сюда подходят и садятся девушки, парни, родственники, знакомые, чтобы поиграть в подкидного с женихом и невестой.
В других комнатах танцы, игры, шутки, одним словом – веселье.
(За день до Мишкиного платка Надёжка обвенчалась с Васькой, а к концу Мишкиного девишника по станице поползли слухи, что Надёжку невзлюбила свекровь за какие-то «круглые слова», и Надёжке от мужниной матери нет житья. Васькины братишки обзывают Надёжку разными скверными словами, а та посылает их вместе с матерью ко всем чертям, а то и дальше… Вот теперь Надёжка подол в зубы и бегает к родителям, жалуется на свою горькую долю…)
Настал день Мишкиной свадьбы. Как только кончилась обедня, молодые мужчины стали выезжать на тройках с колокольцами, с лентами в конских гривах и хвостах, на дугах и хомутах. Это приглашённые Мишкой товарищи и родственники со своей и невестиной стороны. Вечером они должны везти поездом жениха и невесту в церковь венчать. А сейчас катаются, развлекаясь, по улицам.
После того как от невесты приехала с её добром пьяная орава на двух-трёх подводах и её выпроводили, предварительно залив водкой, как сельдь уксусом, Мишку стали собирать к венцу.
На полу перед образами разостлали огромную кошму. Мишка, склонив голову, встал на эту кошму перед сидящими родителями, крёстным и крёстной, чтобы они благословили его иконой и хлебом. Он в это время кланялся три раза в пояс и три раза в землю. Теперь со своим поездом он должен ехать к невесте, которую к этому времени свои тоже благословили и ожидали жениха, чтобы благословить их вместе и повезти в церковь.
Во дворе Веренцовых готовились ехать за невестой: четыре тройки впряжены в убранные коврами санки, коренники – серые в яблоках, пристяжные – карие. На конях попоны. Под дугами коренников – бубенцы и колокольчики. Дуги в кумачовых и голубых лентах, ленты вплетены в конские гривы, чёлки, хвосты. Сбруя коней, уздечки, хомуты, шорки, шлеи искрятся наборными пластинками. Кони не стоят, рвутся с места, хотят скакать на просторе. Рукава коротких бекеш казаков белеют повязками – свадьба!
Женщины в полусапожках, в разноцветных широких юбках из дорогих тканей, на головах пуховые платки или цветные кашемировые полушалки. Верхняя одежда слепит расцветкой, она чуть ниже талии и подчёркивает стройные фигуры. Все ядрёные, пышные – кровь с молоком. Лица весёлые, одно красивее другого, одним словом, – вольные казачки. Во дворе – шум, смех, веселье, гармошка играет частушки. На первых санках жених, дружка Николай, двоюродный брат Мишки, сваха Анна, разбитная, красивая средних лет. На других санках родные и друзья. Некоторые на конях верхами будут сопровождать поезд.
– Все ли сели? – крикнул дружка.
– Все, друженька! – нестройно, шало ответил поезд.
– Всё ли взяли?
– Всё, друженька!
– Тогда с богом! – крикнул дружка и махнул рукой вперёд.
Тройки одна за другой выскочили из ворот Веренцовых. Толпа у двора и на улице, наблюдавшая выезд жениха, отхлынула на обе стороны. Кучер, сидящий на передних санках у жениха, пронзительно свистнул. Кони, испугавшись, присели и рванулись, готовые выскочить из упряжи, понеслись стрелой вдоль улицы, выбрасывая из-под копыт шматки снега во все стороны. Заиграли гармошки на санках, и в такт им хрястнула разудалая оренбургская частушка с присвистом и гиканием, захватив, как ураганом, своим весельем несколько улиц станицы. Женщины махали исступлённо платочками.
У ворот невесты такая же огромная толпа ожидала поезд жениха. Некоторые уже «погрелись» и навеселе.
– Што-то долго нет жениха? Можа отказался? А то мы вмиг жениха другова найдём. Невеста-то вон какая сдоба! – шутят у ворот.
Вдали, по улице, появились скачущие во весь опор тройки.
Слышна игра гармошек и разудалая игристая частушка. Тройки вихрем влетели во двор Бурлуцких. С шумом и смехом ссыпались поезжане с санок.
Дружка соскочил, подал руку жениху и повёл его к надворному крыльцу. За ними толпа поезжан.
Взошли на крыльцо. Двери закрыты, за ними слышны смех, хихиканье. Дружка постучал черенком нагайки в дверь, громко сказал:
– Господи Исусе Христе, помилуй нас!
– Аминь! – откликнулись в сенях.
Дружка три раза повторил стук и заклинание.
– Можно зайти? – Двери открыли.
– Пожалуйста, дорогие сроднички, милости просим, – сказала сваха и поднесла дружке стакан самогона: «Примите с поклоном», – и низко поклонилась.
Поезжанам во дворе подносили по две рюмки и закуску. После этого они с большим подъёмом играли на гармошках и пели в припляс частушки.
В горнице под образами сидела Наташа в полном убранстве. На одной стороне стола – родня невесты. За маленьким столиком перед невестой на табуретках блестели сапожками два мальчика лет по двенадцати – её охрана, «торговцы» косой в белых рубашках, расшитых цветочками по приполку, воротнику и рукавам. Чубы расчёсаны на бок. У одного в руках свёрнутая вдвое нагайка. На столике деревянная, круглая, крашенная в цветочках, чашка.
Николай вынул из кармана щепоть медной мелочи и бросил в чашку. Оба «продавца» как по команде заглянули туда.
Один из них ударил нагайкой о стол. И оба в один голос:
– Э, мало! Не продадим косу невесты!
Николай из другого кармана вынул щепоть серебряной мелочи и положил в чашку.
«Продавцы» заглянули в чашку и снова удар нагайки о стол:
– Э-э… – затянули «продавцы». – Мало! Не продадим косу!
Николай опять опустил руку в карман, теперь уже брючный, достал два полтинника и положил в чашку.
Ребята оба заглядывают в неё, смотрят друг на друга, ухмыляются и опять «хлоп» по столу нагайкой.
– Э-э-э, – ещё громче затянули «продавцы». – Мало! Не продадим косу!
У дружки выступил бисером пот на носу.
Николай опустил руку в другой карман брюк, вынул две бумажки по рублю: «Если ещё запросят, – хоть беги домой за деньгами или покупай в долг косу. Вот бестии! Взять бы нагайку, да отхлестать вас, шельмецов!»
В это время кто-то из родных дёрнул за чуб одного из них – хватит тянуть.
На этом «продажа» косы невесты закончилась. Николай подал жениху один конец платочка, за другой, держась сам, повёл его к невесте.
Здесь родители Наташи благословили их иконой, хлебом и солью, осыпали хмелем на счастье.
За длинным столом, в конце которого под образами посадили жениха с невестой, все выпили и закусили. И поехали в церковь на венчание.
Было уже поздно. Тройки выскочили со двора невесты на улицу, к ним присоединились санки её родственников, и весь поезд полетел в центр станицы, к церкви.
Мишка с Наташей сидели на передних санках, с ними дружка. Ноги до пояса укрыты тулупами. Ветер свистит от быстрого бега тройки.
Вот мелькнули окна Надёжкиного дома. Как будто шилом кольнул Мишку в сердце позор, нанесённый ему. Он задумался… Пустырь, летевший навстречу, напомнил детство, когда он с Панькой выскакивал отсюда верхом на свиньях, и те в сумасшедшей гонке скакали со своими седоками. И теперь Панька был рядом. Он скакал вслед за Мишкой как ближайший друг и весело смеялся со своей Веркой и её подругой. Мишка улыбнулся.
Резко вырос, надвинулся дом, в котором жила Галя. Вот её комнаты, сюда он пришёл к ней впервые, за этим окном он полюбил её… Здесь сидел ночами после её отъезда. У Мишки стало ломить виски, ему стыдно было смотреть на её окно. А дом как будто иронически улыбался. Мишка отвернулся. Забытая было тоска подкатила комом к горлу. Мишка хотел заплакать, соскочить с санок и убежать, но незнакомое оцепенение удержало его на месте…
Тем временем безжалостно быстро двигалась навстречу церковная площадь. Вот она уже у ног передних коней.
Страшная, пирамидальная, тёмная громадина церкви со множеством слеповатых, решетчатых глаз – как тюрьма, тускло освещённая изнутри, смотрела из глубины площади на Мишкин поезд.
Огромные церковные двери, словно две необыкновенные губы, пропустили Мишку и Наташу в пасть этого призрака, чтобы обсосать с жертвы красоту и волю и выплюнуть.
Церковь встретила живой стеной народа, заворожёнными взглядами женских глаз. Мишка и Наташа стояли рядом. Мишка свирепо смотрел на аналой, словно приходя в себя, думал: «А ведь так и женят они меня, да уж без малова женили», – и беззвучно, бессловесно ругался. Наташа несколько раз вскользь посмотрела на Мишку.
В толпе выделялась высокая женская фигура, это была учительница Анна Григорьевна Голощапова, старая дева. Она ходила к Веренцовым и любила Мишку, как сына или брата. Вздохнув, она громко сказала:
– Ах, какая хорошая пара, какая красота, ну просто восхищение!
Женщины молча кивали головами в знак согласия.
Наташа ещё раз посмотрела на Мишку.
– Вот ещё, нашла, где хвалить, и так стыдно, все вытаращили зенки, как на медведей, – шёпотом сказал Мишка. Он свирепо, вскользь посмотрел на людей, как на место казни, где преступника окружают только враги.
Поодаль, сбоку стояла, низко подвязанная шалью, с бледным лицом и виноватым, страдающим взглядом Надёжка.
Мишка не слышал, что говорил и пел священник, и только когда он со словами: «И положил на головах его венцы», – подошёл к ним, Мишка увидел, как священник взял венцы с подноса в руках псаломщика, чтобы надеть на их головы.
Тяжёлый, бронзовый под цвет золота, холодный венец придавил косички волос на Мишкином лбу. Как символ гнёта и вечных уз, венец тесным, острым обручем сдавил голову со всех сторон.
Мишке показалось, что по нему дали залп, но совсем не убили, а только изранили. Наташа нервно переступала с ноги на ногу. Ей хотелось, чтобы всё закончилось поскорее.
Новобрачных повели из церкви. Они шли рядом, держась за платочек. Толпа следовала за ними. Близко к Наташе шла сзади Надёжка, она что-то шептала. А когда пришла домой, набросилась на Ваську:
– Ну, што, брехун, яз-з-зви-те! Говорил, Мишка на барыне, на барыне будет жениться, да в этом году и не будет жениться. Да ты и письмо-то, наверно, сам написал, дурак…
– Что орёшь? – отговаривался Васька.
Из церкви новобрачных встретили Мишкины родители. В дом Веренцовых вошли по той же кошме, на которой новобрачных благословляли иконой и хлебом с солью.
Чего только не было в горнице на столах, накрытых белоснежными скатертями! Вареное и жареное мясо, заливная красная рыба, жареные сом, судак, осётр. Холодцы из свиных, утиных и гусиных ножек, гуси, утки, куры в соусах с картофелем, пироги с рыбой, утиным мясом, огурцы и помидоры в рассолах, в глубоких чашках куски солёных арбузов в своём соку, пирожки с калиной, ежевикой, вишней, клюквенные, вишнёвые и ежевичные кисели и ещё множество всякой всячины. Не было на столах свободного места! А посреди этих груд яств возвышались, как наблюдатели за порядком, четверти с самогоном. Для новобрачных – бутылка дорогого вина.
Ничего не пожалел Степан Андреевич для младшего сына. Приглашённых с обеих сторон немало – около шестидесяти человек. Нужно показать товар лицом, чтобы гости не осудили в жадности – это было бы позором на всю станицу.
Отец и мать Наташи смотрели на всё это убранство со своим интересом – прикидывали, как бы завтра «не упасть в грязь лицом», ещё лучше приветить своих гостей.
Новобрачных усадили в передний угол, под образа. Мишке в своём дому было легче, а бедная Наташа сидела, как в тумане, всё, казалось, происходило не с ней. Щёки пылали, как будто жгло их пламя костра. Когда кричали «Горько», она машинально вставала, подставляла губы для поцелуев: «Скорее бы кончились эти мучения». Этому вечеру, казалось ей, не будет конца.
По обе стороны рядом с новобрачными – их родители. Дальше – крёстные отцы и матери, потом почётные, убелённые сединами старики – у многих на мундирах два-три, а то и целый бант Георгиевских крестов и медалей за военные кампании. За ними остальные приглашённые.
Наконец, все расселись, успокоились. Всем налит самогон в рюмки, стаканы. Родители жениха и невесты первыми чокаются с молодыми, поздравляют их с «законным браком», целуются с ними. Все встают с налитой посудой в руках, поздравляют молодых, протягивают руки с рюмками, чокаются, кричат: «Горько! Ура!» Всем распоряжается дружка. Молодожёны только пригубливают, пить не полагается, грех.
После первых рюмок наливают ещё, а потом пошло и пошло, и закружилось в удалом вихре. Поминутно слышны выкрики: «Горько!» Кто-то кричит после поцелуя: «Сладко!» Веселье берёт верх. Под гармошку, по полу, как по булыжнику оцинкованными колёсами, отстукивают плясуны каблуками «казачка», «цыганку», «барыню». Под гармошку, в пляске, поют разухабистые частушки с разбойничьим присвистом, хоть уши затыкай. Шум, крик, смех, шутки. Одним словом – гулянье.
4
Елена Степановна не переставала плакать в последние дни: за два дня до свадьбы, когда Мишка уезжал за сеном, принесли письмо от Дмитрия. Елена Степановна попросила сноху прочитать письмо. Дмитрий писал брату о Гале. Из письма женщины поняли, что Михаил хочет жениться на какой-то Гале, не иначе как учительнице соседней станицы, а Дмитрий не только соглашается, но и настаивает не упускать хорошей и образованной женщины, привести её в дом, но пока не венчаться, а под её руководством закончить курс учёбы, поступить в юнкерское училище, тогда обвенчаться, так как женатого в училище могут не принять, даже не считаясь с военным временем.
Елена Степановна и сноха поспешили запрятать это письмо, чтобы оно не попало в руки Миши до свадьбы, иначе он переломает всё дело и всё приготовленное пропадёт. Столько наготовили самогона, кислушки наварили, разных сладостей из города навезли, а тут вдруг – на поди! Самогон весь прахом пойдёт, его выжрут за одну неделю мужчины родственники, пронюхают и будут являться чем свет каждый день. Кислушка тоже вся прокиснет, разные сладости из города тоже съешь, не утерпишь. А стыда сколько? Скажут: «То сватали, а потом сами отказались». Нет уж, видно, что бог даст. Они решили отдать письмо после свадьбы.
Елена Степановна запрятала письмо, вздохнула: «Ну, как бог миловал, не попало письмо Мише. Сколько бы оно горя принесло. А изъяну-то, изъяну сколько? Рублей на триста».
Не понимала мать, как можно исковеркать жизнь самого любимого из детей.
Теперь она сомневалась не только в своём поступке, но и в прочности Мишкиного брака – и плакала. Не знала Елена Степановна, что те триста рублей, которые она боялась потерять, были бы много раз возмещены восемнадцатью тысячами Галиного приданого…
Кругом кричали: «Горько!» Мать не могла смотреть на Мишку без слёз. А Мишка думал о Гале. Если бы она нашла Анну Григорьевну и договорилась учительствовать, то та допыталась бы у Гали о её цели и, любя Мишку, специально выехала бы в станицу, чтобы повлиять на Веренцовых, тотчас женить Мишку на Гале, и теперь рядом с Мишкой сидела бы она, а не Наташа… Если б Дмитрий был дома к приезду Галиного отца, он пошёл бы к Борису Васильевичу, договорился с ним, привёл Галю за руку в дом отца и сказал бы: «Вот вам сноха, а муж её – мой младший брат!» И сейчас Галя сидела бы рядом с Михаилом, пусть не обвенчана, но уже обручённая… А если бы осталась учительствовать в станице, то Мишка гулял бы с ней, приводил домой, под её руководством учился, а к окончанию Галиного учебного сезона и он закончил бы курс за шесть классов гимназии. А там, пользуясь связями старшего брата с войсковым начальством, поступил бы в юнкерское училище и тут же обвенчался с Галей.
Ну а что теперь? Один выход: не ждать призыва, убежать в Калугу. Мишка не слышал, что ему кричали.
Балагур и песенник на всю станицу племянник Степана Андреевича Егор Веренцов затягивает любимую всеми песню «Скакал казак». Вначале пробует высоту: кому каким голосом петь.
У Егора высокий, бархатный голос, он сразу привлекает внимание. Эта песня вызывает у всех жалость к казаку, стремившемуся в свою станицу, где его встречает беда, и судьба резко меняется. Они чувствуют, что такое могло случиться с каждым. Правдивую песню любят.
Егор начинает протяжно:
Ска-а-кал ка-а-за-ак через до-оли-и-ину-у…
Подхватывают вначале вразброд, потом выравниваются:
Через Ма-анчжурские поля-я.
Скакал он, вса-а-дник оди-но-о-кий,
Блестит колечко на-а руке-е.
Песня ведётся голосами то вверх, то вниз, как бы затухая, и представляется: скачет казак по долине – то вверх, то вниз, и песня скачет вместе с ним.
Егор продолжает плавно:
Кольцо ка-аза-а-чка по-о-дари-ла-а…
Хор голосов не вразброд, стройно, подхватывает:
Когда ка-а-зак шёл во поход —
Она да-а-ри-и-ла, го-о-во-ри-и-ла:
На слове «дарила» Егор поднял высоко голос и продолжал:
Что через год буду-у твоя.
Песня возбуждает, захватывает и тех, кто не пел, а только слушал уже в сотый, может быть, раз. Женщины высокими голосами тянут на самую вершину. Егор повествует:
Вот год прошёл, ка-а-зак стрело-о-ю-юу…
Хор вклинивается возбуждённо:
В село-о ро-о-дное поскака-а-л,
Завидев ха-а-ту по-од горо-о-ю-ю-у,
Забилось сердце ка-а-зака…
Песня хватает не только за сердце – забирается под рубашки, вызывает мурашки по коже.
Егор повторяет ещё раз, чтобы все прочувствовали ситуацию:
Завидев ха-а-ту по-од горо-о-ю-ю-у…
Хор тянет:
Заби-и-лось сердце ка-а-зака…
Навстречу шла-а ему старушка
И что-то шепчет про себя…
Егор ведёт судьбу:
Напрасно ты, казак, стреми-и-шься-а…
Голоса подхватывают:
Напрасно мучаешь коня,
Тебе ка-а-зачка изменила,
Другому сердце отдала-а-а.
Егор продолжает своим бархатным голосом:
И повернул казак налево-о-о…
Все, опустив головы, вздыхают:
И в чисто поле поскакал,
Он снял с плеча свою винтовку
И жизнь покончил навсегда-а…
Егор повторяет:
Он снял с плеча-а свою винтовку-у…
Весь хор подтягивает:
И жизнь покончил навсегда.
Пускай казачка вспоминает
Меня, лихого ка-а-за-ка-а.
Песня возбудила давно прожитое и забытое, но в глубине души оставшееся. Может быть, вот так же кто-то из сидящих здесь скакал в родную станицу с надеждой, а получил разочарование… Нужна была разрядка. Давай гармошку! Она развеет грусть. И пошли разухабистые припевки с приплясом, с присвистом.
Сват, Наташин отец, склонившись к Степану Андреевичу, говорил: «Эх, Егорка-то, и мастак… песню вести, за груди хватает. Кто не умеет петь, дак и тот запоёт. Давай, сват, выпьем за молодых. Дай им бог мира и благополучия в жизни».
После частушек затянули про Ермака Тимофеевича. Егор, опять лаская душу, начал:
Ревела буря, дождь шуме-е-л,
Во мраке молния блистала…
Стройно подхватили:
И беспрерывно гром греме-е-л…
Басы низили последнее слово, а Егор поднял свой голос до той высоты, где гремит гром и молнии блистают. И – тихо:
И ветры в дебрях бушевали…
Егор вёл дальше:
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой…
Хор голосов на подъёме:
На диком бреге Иртыша-а-а…
Хор понижает:
Сидел Ермак, объятый думой…
Егор:
Това-а-ри-щи его трудов,
Побед и громкозвучной славы…
Голоса – с подъёмом:
Среди рас-ки-ну-тых ша-а-тров
Беспечно спали средь дубравы.
Кому-то эта песня показалась слишком длинной, предложили другую – украинскую:
– Давай Дороша!
Егор и эту хорошо знает.
Наташин отец встрепенулся, как же, бурлуцкие – потомки запорожцев. А он – Пётр Бурлуцкий, сердце зажглось! А песня о запорожцах.
Егор тянет:
Тай-на, тай-на горе жницы жито жнуть,
Тайна, тайна горе жницы жито жнуть.
Хор подхватывает:
А по-пид горо-о-о-ю яром, долыно-о-о-ю
казаки идуть.
Гей! Долыною гей! Широкою, казаки идуть…
Егор продолжает:
По-пе, попереду Дорошенко,
По-пе, попереду Дорошенко…
Хор, как громом ударил, даже стёкла задребезжали:
Веде своё вийско, вийско запорижско —
хорошенько!
Гей! Долыною, гей! Широко-о-ю —
хорошенько!
Егор своим высоким бархатным голосом витал где-то в небесах – не уловишь:
А-по, а позади Сагайдачный,
А-по, а позади Сагайдачный…
Хор тянет укоризненно:
Шо промэнав жи-и-нку, за тютюн да люу-ульку необбачный.
Гей! Широко-о-ю. Гей! Широко-о-ю – необбачный.
Егор как бы слушает Сагайдачного:
Мэнэ, мэнэ з жинкой нэ возыться,
Мэнэ, мэнэ з жинкой нэ возыться…
Хор утверждает:
А тютюн да лю-у-у-лька казаку в доро-о-зе прыгодиытся.
Гей! Долыною. Гей! Широко-о-ю прыгодытся!
Егор следит за конницей запорожцев и зовёт:
Тай, вер, тай, верныся, Сагайдачный,
Тай, вер, тай, верныся, Сагайдачный.
Хор как бы приказывает:
Возмы свою жинку и тютюн да люлюку необбачный.
Гей! Широко-о-ю. Гей! Широко-о-ю необбачный.
Украинские песни умели петь, половина станицы была из украинских казаков, близки были всем тягучие, прелестные песни. А эта, про запорожцев, в сердце каждого казака-благословенца. После неё затянули тоже казачью «Солнце скрылось за горою». Потом про Стеньку Разина, потом про цыгана: «Один цыган не пьёт, не гуляет» – и припев искристый: «Стояла, думала цыганочка молодая»…
Веселье продолжалось до глубокой ночи… Разошлись по домам кто как мог. Тех, кто жил далеко, на краю станицы, развозили на санях навалом.
От шума нервного напряжения у Мишки разболелась голова. Он не помнил, как уснул. Проснулся поздно, Наташи около него не было, ушла, видно, помогать матери-свекрови и женщинам стряпать.
«Куда же она убежала? Уж очень что-то заботливой хочет себя показать… А что, если бы на Балкуныс жениться да пойти по улице, а она шла бы в брюках с забранными в них платьями… Вот потехи-то наделал бы, ребятишек собрал со всей станицы», – с грустной бесшабашностью думал Мишка.
На другой день назначили сбор у родителей Наташи.
Новобрачные приехали на санках. Приглашённые пришли почти вовремя, некоторые уже навеселе.
Столы ломились. Бурлуцкие даже превзошли Веренцовых: под конец вечера выставили свежие арбузы и дыни.
И песни пели тоже старинные, казачьи – русские и украинские.
Брат Наташи – Василий незаметно отлучился и появился уже в украинской одежде: в широких красных бархатных шароварах, заправленных в хромовые полусапожки на низком каблуке; в белой рубашке, расшитой на рукавах и груди замысловатыми рисунками и заправленной в шаровары. В тонкой талии перетянут голубым кушаком. На голове – чуть набок – папаха из мелкого каракуля с голубым верхом. Из-под папахи падает смоляной чуб. Глаза у Василия большие карие, брови чёрные, усы мышиными хвостиками опускаются по углам рта. Едва показался он среди гостей, все повернулись в его сторону, разглядывая и улыбаясь.
– Василь, «казачка» резани! – закричали гости.
И Василий «резанул». После «казачка» станцевал чечётку, да так, как будто только этим и занимался всю жизнь. Ноги летали неуловимо, а сам улыбался, показывая из-под усов белые, как сахар, ровные зубы.
Ему кричали: «Молодчина, Василь! Ура Васе!»
И опять гуляли до глубокой ночи. Домой развозили на санях, как и от Веренцовых, навалом.
Гулянки продолжались почти две недели. Родственников с обеих сторон много, у всех нужно побывать, и везде шумно, весело, пьяно. Песни, пляски, припевки под гармошки. И всё же не до всех дошла очередь. Устали от сутолоки, шума, да и хозяйством нужно заняться. Скотина вовремя не поена, не кормлена, не убрана. Коровы выглядывают через ворота заднего двора, орут во всё горло трубным призывом: просят пить и подоить.
Весёлая толпа по нескольку раз в день проходила по улицам станицы с плясками, пением под гармошку. Молодые женщины забегали на Надёжкино крыльцо, исступлённо плясали на нём и кричали среди улицы: «Можа, суда зайдём?» – Надёжкины родные не показывались даже в окнах.
Мишка и Наташа за толпой не ходили. Они ездили на санках или уходили другой дорогой.
5
После окончания свадьбы Елена Степановна достала из сундука письмо Дмитрия, адресованное Мишке. Бледная, как стенка, с опущенными глазами мать дрожащей рукой подала Мишке письмо и отошла в сторону, а потом, вытирая фартуком слёзы, ушла в другую комнату, готовясь выслушать всё, что может сказать оскорблённый сын. Она с минуты на минуту ждала этого, как ждут облегчения своим страданиям, ясно сознавая, какую обиду, а может, несчастье могла принести сыну.
Взяв письмо от брата, Мишка побледнел, потом загорелись щёки. Руки тряслись, болью сжало сердце. Мать всегда торжественно вручала ему письма от старшего брата, с радостью слушала чтение до конца. Исчезновение матери указывало на какую-то непонятную связь её с письмом, какую-то вину.
Мишка поднёс к глазам лист бумаги, исписанный родным почерком: «Здравствуй, Мишенька! Я очень и очень рад твоему счастью, которое ты приобретёшь, женившись на этой Гале. Вы будете гордостью не только нашего родства, но и всей станицы. Много говорить на эту тему не буду. сейчас же, не медля ни минуты, веди её в дом, каких бы трудов и какой бы цены это ни стоило. Женщине, о которой ты пишешь, нет равных не только в станице. Моя задача тебе такая: к моему приезду ты должен быть на ней женат. Об этом скажи тяте и маме. Несмотря на женатое положение, добьюсь твоего зачисления в юнкерское училище – поможет образование твоей жены. Итак, договорились. Других разговоров на эту тему не может быть. Если встретишь какие-нибудь препятствия, шли мне сейчас же телеграмму. Надеюсь, не пройдёт и месяца, как ты будешь женат на ней, если ты – мужчина и казак. Действуй смелее, решительно, независимо. Целую всех! Дмитрий».
Мишка несколько раз прерывал чтение – в висках стучало, тошнило. Дочитав до конца, он, как больной, поплёлся в другую комнату. Там с вопросительно-покаянным видом стояла мать.
Проходя мимо с опущенной головой, Мишка без слов, укоряюще взглянул на неё. Он лёг на кровать и словно провалился в сон. До вечера он не вспомнил о еде, не ел и на другой день.
Подходила Наташа, не зная причины болезни, клала на голову руку. Мишка нежно гладил её руку, как будто говоря: «Оба мы с тобой несчастные, а особенно – ты…» С Наташей Мишке было скучнее, чем одному. Пытался играть с ней в снежки, игра не получалась: Наташа скоро убегала в комнату и больше не возвращалась. Мишка со снегом нападал на мать и Дуняшу, те ему отвечали, и он играл с ними. Вечером уходил к товарищам, сидел там до полночи. Придя домой, находил Наташу всегда спящей, а просыпаясь, она никогда не делала ему замечаний. Он не уделял ей внимания, которого она и не требовала, как будто не нуждалась в нём.
6
Приехав домой, Галя испытывала гложущую её со всех сторон тоску. Первое время с часу на час ждала почтальона. Хотелось увидеть из Мишкиных писем, насколько откровенен он и прям с ней. Строчки писем даже показывала матери, особенно чуткой к чужой психологии – этому учила и Галю. Вдвоём они заключали, что Михаил не из тех, кто лжёт, глядя в глаза и не краснея. И что такой же он и в письмах.
С наступлением лета мать Гали решила ехать в Благословенную, посмотреть Веренцова, а если удастся, то и поговорить с ним, не выдавая себя. Конечно, если до начала лета Михаила не мобилизуют на фронт.
Борис Васильевич давно уже понял бесполезность уговоров дочери, теперь он ждал или приезда Веренцова, или отъезда Гали. Пожалуй, в обоих случаях придётся продать дом и предприятие и переселиться в Оренбург. Он был уверен, что Михаила к Калуге надолго не привяжешь, будет рваться в станицу, в свои степи.
Борис Васильевич дал согласие на поездку жены с наступлением лета.
Мишка тем временем писал письма, зубрил учебники и вечерами похаживал на улицу к товарищам. Наташа ему не препятствовала.
7
Как-то раз Мишка зашёл к своему другу Николаю. Тот попросил сходить с ним к своей родственнице – вдове по какому-то делу. Мишка безразлично согласился.
Дочь этой вдовы проводила мужа на фронт и теперь приглашала к себе подругу Марию, чтобы вечерами не скучно было сидеть с матерью, вязать пуховые платки. Муж Марии уже год на фронте. После свадьбы они прожили недолго.
Когда Николай с Михаилом вошли, женщины за столом вязали. Николай отвёл в сторону хозяйку дома, что-то говоря ей, а Мишка, увидев знакомую Марию, подошёл к ней, приветственно приобнял за плечо и стал рассматривать фотографии на стене.
– Да уж, нам уж, выйти замуж, – скороговоркой прошептала покрасневшая Мария. – Ты теперь жену заимел, холостой был – ходил везде, а теперь тебя нигде не видно. А уж нам, бабам, тебя, как ушей, не видать.
Мишка, не обращая внимания, зашёл с конца стола, нарочно тянулся через Марию к фотографиям.
Мария до боли ущипнула его за живот. Ей с самого детства нравился Мишка. Она откровенно говорила, что любит его. Знакома же была всю девичью жизнь с будущим мужем, старше Мишки. Однажды ещё подростком Мишка с друзьями попал на вечёрку. Там были Мария с кавалером – теперешним мужем. После танцев решили поиграть. Проигравший должен был обойти весь круг сидящих и перецеловать всех – девушек и парней.
Это выпало и проигравшему Мишке. Он шёл по кругу и безразлично чмокал всех подряд. Мария же сама поцеловала его с особенным жаром, который заметили все. Она не смутилась и громко сказала: «Ах, как хорошо, вернись ко мне ещё раз, Миша». Покрасневший Мишка подошёл к кавалеру Марии и хотел поцеловать, но тот плюнул ему в лицо. Мишка опешил, до такой степени было стыдно, что из глаз покатились слёзы. Мишкины друзья бросились на обидчика, хотели вытащить в сени и отлупить. Мишка выбежал в сени, следом вышла Мария: «Иди, Миша, со мною, я иду домой». Показались возбуждённые друзья: взрослые парни не отдают виноватого – нужно ждать его и отлупить после вечёрки. Мишка отговорил их и увёл на другую вечёрку.
Месяца два Мишка выслеживал плеваку, но тот нигде не показывался. И Мишка отложил возмездие до удобного случая.
Теперь он задумался: «Ну што с ней делать?» Николай уже направился к двери, когда Мишка вспомнил обиду, нанесённую мужем Марии, и решил: вот он, случай!
Мишка снял надетую было шапку и к общей радости предложил послать за самогоном. Мария с подругой ходили недолго – через полчаса самогон был на столе. Мария выпила с удовольствием. Она была рада тому, что Мишка остался, и знала зачем: то она чувствовала жар во всём теле, то её бросало в озноб, руки не слушались.
Она решила не оставаться здесь ночевать, как обычно, а идти домой, зная, что её проводит Мишка.
Мишка не любил в таких случаях тянуть и засиживаться. Он подал знак Марии, и та с горящими щеками торопливо оделась, как будто счастье могло быть кем-то перехвачено, как будто спешила тушить пожар.
Преждевременный уход свой Мария объяснила делом, ожидающим её дома, и спросила, кто же её проводит?
– Мы проводим, а кто же больше? – сказал Николай, сообразив.
Мишка уже стоял у порога, переминаясь с ноги на ногу.
Мария на ходу попрощалась с хозяевами и, проходя мимо Мишки, вобрала его весёлым влажным взглядом.
Вслед за Марией вышел Николай, а потом и Мишка.
У ворот Николай остановился, как бы спохватившись:
– Ах, чёрт возьми, забыл сказать. Вы идите, я вас догоню, – и вернулся во двор.
А Мишка пошёл с Марией мстить за обиду, нанесённую ему другим четыре года назад, как будто Мария была в том виновата…
После ночи у Марии, откуда Мишка ушёл перед рассветом, он поехал за сеном с отцом и работником в степь. Возвращались в конце дня. Их сани шли одни за другими по улице. На последнем возу сидел Мишка, посередине – отец, на первом работник.
Навстречу, задумавшись, шла Мария, не замечающая, что мимо неё уже проходили сани Веренцовых. Разгляди их Мария раньше, свернула бы в какой-нибудь проулок или вернулась, чтобы не встречаться с Мишкиным отцом. Ей казалось, Степан Андреевич уже знает, что сын до утра был у неё, но вот только взглянула, а Мишкин отец подъезжал к ней и, как нарочно, пристально смотрел на неё. Да ведь с ним ещё и поздороваться надо. Мария покраснела, как будто вышла из парной бани. Кое-как поклонилась отцу, а от Мишки отвернулась, прошла.
Степан Андреевич закашлял и заёрзал на возу. Мишка ждал.
– Это чё, зараза-то, покраснела? Наблудила чё-нибудь? Не была виновата, дак не покраснела бы, как рак, – сказал отец.
Мишка отвернулся – хохотал, потом спрыгнул за воз. Отец что-то ворчал на возу.
Наташа поверила Мишке, что он якобы на том конце станицы всю ночь играл в карты. Так и пошло…