1
Первое марта 1917 года.
Рано утром к Веренцовым в волнении прибежала соседка и тихо зашептала Елене Степановне:
– Кума, что я слышала: будто бы царя сменили. Вот ей-богу, Агафья говорила! – Она часто крестилась, что-то глотая. Елена Степановна вытянула лицо, перекрестилась.
– Што ты, што ты, кума? Бог милостив, не допустит. Гы, помазанника Божьего, да чё там говорить, да кто может его сменить? Пусть не болтает эта Гашка, ей завсегда все книги в руки. Ты уж, кума, при Степане-то не говори, а то он нам обеим хвосты накрутит да твоему скажет, а тот прибавит, – шёпотом предостерегла Веренцова.
В коридоре послышались шаги. Кто-то крепко рванул морозную дверь. На пороге появился Степан Андреевич с белой от мороза бородой.
– Вот оно, было начало таять, а потом опять заковало, инды дух захватывает. Здорово, кума Васильевна! Чё кум делает? – спросил Веренцов.
Васильевна подвинулась раза два по скамейке взад и вперёд, виновато поморгала и, как будто оправдываясь, сказала:
– Да мой уехал в город, а я вот пришла к куме Степановне, да так, кое о чём болтам. Бабы ведь: чё правда, чё неправда, всё болтам.
Степан Андреевич испытующе посмотрел на обеих. Он догадался, что между ними был какой-то разговор, прекращённый с его приходом, и, раздеваясь, спросил:
– Ну чё же вы, кума, здесь болтали-то? Мне тоже охота послушать, кума нет, дак хоть с вами поболтать.
Женщины переглянулись. Васильевна смотрела вниз, размышляла: «Если сказать, то этот только поматерит, да и только, а уж если мужу скажет, то тот обязательно задницу напорет. Вот ещё с этой Агашкой связалась, подь он вся к чёрту». Елена Степановна тоже взвешивала про себя: «Ишшо тут эту чёрт принёс, теперь если сказать, то как бы обеим не наклал, но слух-то уж больно интересный».
– Да вот как бы тебе сказать… Кума говорит, Агафья сказывала, чё, мол, дескать, там с царём, с батюшкой неладно, – вспотев, говорила Веренцова, часто утирая нос и моргая глазами.
Степан Андреевич нахмурился и насторожился. Васильевна рысью затрусила к порогу, на ходу подвязывая спадавшую юбку:
– Ах, батюшки, у меня там калачи, наверное, сгорели…
– Приходите к нам, – уже за дверью крикнула кума.
Степан Андреевич ходил по полу, потирая холодные руки. А когда доходил до передней стены, где около стола стояла Елена Степановна, та с каждым разом пятилась подальше за печку, чуть-чуть поворачиваясь в сторону мужа, боялась.
Опасное, неловкое положение матери спас Мишка. Он вбежал со двора, куда только что пригнал коней с водопоя, закрыл двери и вкрадчиво сказал:
– Тятя, все люди говорят, что царя сменили и на его месте пока никого нет… Да не маши рукой. Вот сейчас на прорубях казаки говорили, вчера из города газеты привезли и читали.
– Язык надо под корень отрезать, кто говорит, – возразил Степан Андреевич. – Ну если бы нашёлся какой дурак сменить, то сейчас другой был бы: ну, Николай Николаевич или ещё кто, а то – никого нет. Да как же мы-то сейчас с тобой живём без царя? Ведь это же, что без Бога… Нет, сынок, ты не верь бабским словам. Вот оне, черти лупоглазые, – показал Степан Андреевич на жену, – сейчас мне тоже сказывали, что Агафья им говорила. Ну уж если Агафья сказала, то, значит, правда, – горько улыбнулся он. – Ну, вот уж кума дождёмся из города, он привезёт газету. Посмотрим, что это за музыка…
Обеду помешал соседский мальчик, посланный отцом, вернувшимся из города: «Отец скорее зовёт дядю Степана читать больно антиресную газету». Степан Андреевич бросил ложку, бегом побежал за новостями.
Не прошло и десяти минут, как он возвратился с соседом-кумом и газетой в руках. Под крупным заголовком «Государственный переворот» газета сообщала, что по требованию Государственной Думы государь император Николай Александрович, самодержец Всероссийский, подписал манифест об отречении от престола в пользу своего брата Михаила.
Подробностей отречения не было, это обстоятельство всё как-то комкалось и переиначивалось, однако назревшие события чувствовались ещё с декабря шестнадцатого года, когда газеты объявили о первой неприятности царского дома. Об убийстве Распутина сообщалось, что в ночь на такое-то декабря в квартире князя Юсупова убит Григорий Ефимович Распутин, тело которого наутро было найдено в Неве.
Кто такой Распутин, где работал, в какой должности, кем убит и за что – ничего не объяснялось.
О Распутине никто ничего не знал. Называли его и монахом, и священником, а некоторые – просто вышибалой из заведения. Говорили, что уж очень плакала о нём сама государыня. И чего верить всякой болтовне, что плохой человек, – о плохом не стала бы плакать сама царица.
Прочитав газету, Степан Андреевич и кум в испуге переглянулись, будто жестоко осуждённые без права на помилование. Они молча крутили «козьи ножки» и жадно, нахмурив брови, курили одну за другой. Оба плевали на пол около порога, сосредоточенно думали. Наконец, Веренцов сказал:
– Ни черта я всё-таки этому не верю. Тут какая-то ошибка. Ну как же это, кум? Ну ты сам посуди: ведь царь-то он – хозяин России, кто может его сменить?
– Аль верить, аль не верить, я уж не знаю, что делать. Я всю дорогу из города думал и так ничего не надумал, инды сердце всё изболело, и жрать не хочу. Давай, кум, вечером в правление сходим. Там у атамана полно казаков будет, там всё узнаем.
Через несколько дней газеты под тем же заголовком сообщили, что Михаил Александрович не принял престола императора, что государством управляет Дума под председательством Родзянко. О Распутине если и появлялись заметки, то всё как-то вскользь.
Газеты не рассказывали о том, что Распутин был духовником-воспитателем наследника Алексея, что он скоро заслужил особое внимание к себе императора, его жены и матери, что, пользуясь мягкостью царя, стал вмешиваться в государственные дела, заменяя собой фамильную и придворную знать из окружения царя; что «старца» пригласили во дворец князя Юсупова и угостили пирожными, начинёнными ядом, и что Григорий Ефимович не только не отравился ими, а расхвалил, что вынудило заговорщиков «помочь» отцу Григорию отправиться к праотцам; что эту неприятную миссию возложили на князя Дмитрия Павловича, который должен был по выходе Распутина застрелить его в коридоре, но бравый князь струсил, и пришлось Юсупову спешно стрелять вслед убегавшему гостю, преследуя его даже в саду; что убитого Распутина засунули в мешок и выбросили в реку, а на вопрос околодочного надзирателя о шуме и выстрелах Юсупов телефонировал, что беспокоиться нет оснований: им и его гостями убита забежавшая в сад собака… Но об этом не рассказывали газеты.
Фронтовые новости разноречиво комкались. Прошло несколько дней с отречения царя. Тема свержения уже надоела, всем стало ясно, что не только с царём, но и без него можно жить. В его отсутствие было всё то же, как и прежде.
2
Мишка без особого интереса отнёсся к перевороту. Надёжка пыталась завести знакомство с Наташей, но у неё ничего не вышло: не из таких Наташа, чтобы с кем попало дружить: одной веселей и спокойней.
Летом Надёжка ушла от Васьки в дом отца. На Мишку это не произвело впечатления. Он как будто и не слышал, когда ему говорили об этом.
В праздничный день Мишка и Наташа сидели за столом в горнице, лускали[25] семечки, беседовали, когда к ним вошёл Васька.
– У вас вроде как перевернулось всё вверх тормашками в избе, с тех пор как я был последний раз зимой, – сказал, виновато улыбаясь, Васька, не глядя на друга и его жену. – Изба вроде меньше стала, да светлая, аж глаза режет.
Мишка равнодушно, молча смотрел на Ваську. Он до сих пор не знал о его интригах.
Наташа пошла навстречу Ваське, стоявшему у порога.
– Проходи, проходи, Вася, – тянула его за рукав к столу.
Васька сел к столу. По-прежнему равнодушный Мишка спросил:
– Как дела?
Наташа перебила:
– Ну, что у вас там случилось? Зачем ушла Надя?
Васька безнадёжно махнул рукой.
– Да с матерью не поладили. Она ведь какая холера, эта Надёжка-то. У-у-у, ладно тебя бог избавил, друг.
Мишка, поднимаясь, с фальшивинкой пошутил:
– Не беспокойся, дружок, у меня она жила бы – ни на кого не обижалась, а наоборот, бегала бы и расхваливала всех семейных и родных до десятого колена. Приведи её сюда, они у меня вдвоём с Наташей будут жить и скандалить не будут, – как киргизки.
Наташа ревниво замахала рукой и искусственно рассмеялась:
– Ну уж, сказал, она и здесь бы так сделала. Хороша штука, не хвали, пожалуйста, знаем её. Ну а всё-таки ты, Вася, помирись, она неплохая, сойдитесь да живите. После этого, знаешь, как будете жить? Душа в душу.
– Да я-то не супорствую, да мать её никак не хочет. Нет, уж, видно, придётся развод брать, теперь вон слобода вышла по этим делам.
Наташа в волнении подхватила:
– Нет, нет, нет, Вася, бери опять Надю, она хорошая. Разводную больно трудно хлопотать, и всё равно лучше Нади не найдёшь. – Она боялась свободной, разнузданной Надёжки – попадёт где-нибудь Мишке под крыло.
– Да ладно уж тебе, Наташа, уговаривать, а то он опять к нам не будет ходить, – смеясь, сказал Мишка.
Весёлый шум нарушил посыльный огневщик из правления, от атамана. Пришедший вынул из кармана список, нашёл в нём фамилию Веренцова, ткнул пальцем в строку, поднёс к Мишкиным глазам:
– Вот, смотри, атаман зовёт, ментом[26] скачи, все твои ровесники там давно, – сказал он. – А ты, соловей болотный, вдовец соломенный, тоже здесь? – обратился он к Ваське. – Давай тоже расчеркнись и, подол в зубы, скачи.
Они расписались, посыльный торопил.
Около правления толпился народ – вызвали сразу два года.
Жёны объявленных по списку пришли с мужьями. Не было только Васькиной жены.
Узнав, что сына вызвали для призыва, Елена Степановна в слезах прибежала к правлению. Собранным объявили, что они должны быть готовыми, могут взять внезапно, даже среди ночи. В городе не ночевать, на мельницу несколько дней не ездить… Молодых казаков распустили, и началась обычная в таких случаях пирушка.
Мишка домой не пошёл. Они с Васькой проводили успокоившуюся Елену Степановну до полпути и отправились к задушевному другу Паньке. Панька провёл друзей в дом, где Верка отругала Мишку за то, что ни он, ни Наташа к ним не заходят. Она отвела его в спальню, усадила на стул:
– Вот только сейчас ушла Надёжка, чуть-чуть вы её не застали. Говорит, больно хочет тебя видеть, о чём-то поговорить. Я ей говорю: «Рада была, дура, что ума нема, а теперь бегаешь, голяшками стучишь. Ладно, скажу ему, а там как хотите». Ты, Миша, уж увидь её, да натри ей бока, ради бога, может она успокоится, да и мне-то надоедать не будет.
– Я с ней разговаривать не хочу и не буду. Так ей и скажи, Вера.
– Вы што тут, заразы, прячетесь? – сказал вошедший в спальню Панька. – Вот я сейчас уйду в одно место, тогда как хотите. Ну, ну не обижайтесь, – шепнул он, – я скоро вернусь.
С его возвращением всё закружилось колесом. Васькина вторая выпивка в этот день дала себя знать, и свалился он в Панькиной спальне на полу.
Под вечер Мишка и Панька вышли за ворота. Станица гудела. Пирующих было много, в нескольких местах играли гармошки, то слышались частушки с присвистом, то протяжные песни. Глухо или отчётливо плыли они в прекрасном, свежем вечере. Дробью бил соловей, качался где-то над водами Урала. Смеркалось.
Мишка и Панька сидели у ворот, Верка несколько раз выходила, звала в комнату, но друзья не шли. Вдруг из-за кучи брёвен, как призрак, выросла Надёжка, посмотрела на обоих в упор и попятилась. Она так растерялась, что не могла опомниться и переминалась с ноги на ногу.
– Ну што заметалась, подходи ближе! – сказал Панька и толкнул Мишку в локоть. Тот безразлично смотрел на Надёжку.
– А Вера дома? – каким-то виноватым голосом спросила Надёжка.
– Дома, а где ей быть? – ответил Панька. – Иди в избу, она там в спальне спит, на полу. Всё ей что-то жарко на кровати кажется. Если там темно, то ложись с ней прямо под одеяло, а мы сейчас с Мишкой придём.
Мишка тихо смеялся и шепнул Паньке:
– Иди, скажи Вере, чтобы спряталась, а Ваську накрой одеялом, пусть она под одеяло лезет.
Панька быстро встал.
– Подожди, Надя, посмотрю, не проснулась ли Вера, а если дрыхнет, то прямо пойдёшь её громить.
– Что ты всё хохочешь? – тихо спросила Надёжка, как только скрылся Панька.
Мишке ещё больше стало смешно:
– Было время, я чуть не плакал, а ты смеялась, теперь я смеюсь, а ты, пожалуй, плачешь.
Надёжка хотела что-то сказать, но из ворот вышел Панька.
– Будил, будил, будил, так и не добудился. Ну вот дрыхнет, да и шабаш. Иди, Надя, лезь прямо к ней бегом под одеяло.
Надёжка проскочила в ворота. Панька тихо сказал ей вслед:
– Да ты тише иди, чтобы мама не увидела, а мы с Михаилом придём.
Друзья смеялись, глядя в ворота, как Надёжка, крадучись, вошла на надворный крылец и скрылась за дверью.
– Ну, мне, ей-богу, надо удирать домой, – отсмеявшись, сказал Мишка. – Ты начудишь, на всю станицу потехи хватит. – Он ушёл за угол.
– Вера, Вера, ну Вера же, – будила Ваську Надёжка.
Верка за печкой-голландкой держалась за живот и грудь, не могла дышать от смеха.
Васька вначале мычал, Надёжка продолжала будить, потом он зевнул и сказал: «Это я, тётя, а не Вера», – думая, что это Панькина мать.
Надёжка отскочила от Васьки, выбежала из комнаты.
У ворот друзей уже не было. Панька хохотал в коридоре.
Надёжка пробежала, не заметив его. За воротами она тяжело вздохнула и поплелась домой. Всё это она приписала Панькиным проделкам.
3
Мишка рвался в Оренбург. На предварительном экзамене его экзаменатор, друг Дмитрия, Волженцев заверил, что в успехе можно не сомневаться. Он показал Мишке письмо Дмитрия, в котором тот извещал о своём скором приезде в Оренбург из Иркутска по окончании офицерской школы.
Обрадованный похвалами и новостями, Мишка чуть не в карьер погнал коня к сестре. Он уже представлял себя сдавшим экзамен, уже юнкером училища, уже окончившим его, уже с погоном хорунжего.
– Митя прислал письмо, – объявила сестра, как только Мишка появился у неё, – он скоро приедет, и поедем к вам. А вот самое главное, Мишенька: письмо от Гали, – подала она брату конверт. – Да ты, милый мой, совсем оробел, а я не соображу, что ты стоишь на ногах. Садись за стол и читай, а я сбегаю к подруге, возьму кое-что… Для веселья. – Сестра вышла.
Ах, если бы все желания наши сбывались, как их задумывали, не было бы ни нужды, ни горя, но не было бы и воли для преодоления препятствий… А без борьбы не было бы и интереса к жизни, которая вся для нас почему-то в будущем, а не в настоящем.
Мишка надеялся, что приезд брата поможет решительному перелому в отношениях с Галей, хотя и побаивался обвинений Дмитрия в безволии, в странной его женитьбе. Но окончание учения, Мишка верил в это, должно выручить его из беды.
Он приехал домой в прекрасном настроении. Степан Андреевич тихонько спросил около коня:
– Ну, как, сынок, впустую учился столько?
– Нет, тятя, не напрасно просиживал ночи, могу ручаться, что на экзамене провала не будет. Я и сам это чувствовал, и экзаменатор сегодня подтвердил.
«От-то, сукин сын, – подумал отец, – у него всё колесом крутится: и баб не обижает, и хозяйство на нево не в обиде. Умница и работящий, што уж говорить – весь в меня удался, только вот баб-то, баб уж больно… По этим делам не в меня… язьви ево…»
Мишка с работником косили траву на залежной земле[27], не приезжали домой уже несколько дней, ночевали в степи. Однажды проспали чуть не до обеда. Кони уже напаслись и пришли в стан, в жажде толпились около бочки. Подъехавший вплотную к ним Панька закричал:
– Эй, вы! Работнички поповские! Кони-то у вас собрались, пить хотят, а вы дрыхнете, собаки.
Мишка и Михайло вскочили оба, побежали роить. Панька стал отпрягать коня, в телеге у него лежали два седла. Мишка подошёл к телеге.
– Не смотри, не смотри, одно – моё, а одно – твоё. Вот отсюда прямо в карьер на войну поскачем, – сказал Панька, отвечая на вопросительный Мишкин взгляд. – Дядя Степан послал за тобой, Дмитрий Степаныч приехал. Я думал поехать верхом, но решил запрячь телегу, взять сёдла, а там оседлаем коней, поджигитуем дорогой, а телегу мою привезёт Михайло. Ну так и сделал. Да ты всё позёвываешь, инда весь рот разодрал! – Мишка рассмеялся.
– Михайло, давай Гнедого, – сказал Мишка. – Фу, мы только успели задремать, и тебя леший принёс. Может быть, позавтракаем?
– Ну ещё время вести, што ты? А на джигитовке брюхо лопнет, и завтрак пропадёт. Как нажрёшься, а то уж лопнет обязательно, – смеялся Панька.
Оседлали коней.
– Ну вот, – сказал Панька, – ладно тётка Степановна, а то бы ещё с месяц собирались. А всё ты: то покос, то навоз, так и тянул.
– А ты, Михайло, тяпни немного под рыдванкой, после завтрака-то, а потом закончи копнить и приезжай со всем станом домой, – сказал Мишка и поскакал догонять друга.
Они выехали на гладкую дорогу, по которой до станицы было вёрст восемь. Панька погнал своего коня полным карьером, чтобы развить скорость для джигитовки. Мишкин конь становился на дыбы, рвался вперёд, Мишка его держал, чтобы потом конь бежал быстрее, догоняя своего друга. Панька был уже в версте, уже стал делать темпы[28] через круп коня, когда Мишка пустил Гнедого во всю мочь. Как только Гнедой развил предельную скорость, Мишка приступил к темпам.
Не знал он, что когда Панька вёз на телеге Мишкино седло, то пахвички-нахвостник, не позволяющий седлу съезжать на шею лошади – возле самого седла чуть не насквозь перетёрлись о тележное колесо. Седлая гнедого, Михайло тоже не досмотрел.
Мишка схватился за пахвы и привычно выбросился из седла. Конь, как гончая собака, бежал во всю мочь. Пахвы оторвались, Мишка с пахвами отделился от коня и полетел по инерции ножницами поперёк дороги. Сколько раз он перевернулся и как далеко катился, Мишка не помнил. Он потерял сознание и лежал, распластавшись по земле с раскинутыми руками, белый, как воск. Конь сделал огромный круг, перешёл на галоп, потом на рысь и бежал к своему хозяину.
В последний момент Мишка уже догонял Паньку, а теперь тот был в версте от него. Гнедой подошёл к Мишке, опустил голову и стал нюхать ему лицо, а потом, смотря в сторону ускакавшего вперёд Паньки, заржал, будто призывая. Он смотрел во все стороны, ища помощи.
Остановившийся Панька понял, что с другом какая-то беда. Он, как сумасшедший, поскакал назад. Мишка не шевелился. Панька подошёл к нему, сел у ног. Лет десять Панька не плакал, а сейчас его глаза застилали слёзы. Мишка тяжело дышал, в левой руке были пахвы. Панька взял их, осмотрел и всё понял.
– Ах, такую-сякую её, телегу, житья ей только до вечера, как привезёт её Михайло, так, суку, изрублю и заставлю бабу баню истопить. Я ей наделаю делов…
Мишка открыл глаза, будто проснулся, но вначале не понял, в чём дело. Он везде чувствовал боль.
– Ну, скажи, как и што? Где ушиб? – спросил друга Панька. – Уж совсем испугался, думал натло[29], а это ничего, пройдёт. Ну, вставай.
Мишка тихо шептал, что он не знает, где ушиб. Везде. Панька положил Гнедого, Мишка тихонько сел на коня. Шагом поплелись к станице. Панька сказал Мишке о причине беды и ещё раз выругался, что телеге житья только до вечера.
С огромным трудом Мишка сошёл с коня. Елена Степановна прибежала с горькой полынью, упрашивала выпить: «Лихорадку, как клином, вышибет». Предлагали «умыть с глазу». Но Мишка молчал, у него болело всё.
Степан Андреевич уже сидел в доме Дмитрия, ждали туда и Мишку, но посланная от Дмитрия девочка сказала, что дядя Миша приехал с поля хворый, лёг и немножко стонет, не идёт.
Степан Андреевич, Дмитрий и гости пошли в дом отца. Дмитрий шёл впереди всех. Мишка отчётливо слышал, как Дмитрий вбежал на крыльцо. Вот его весёлый разговор с кем-то, он вбегает в комнату, открывает дверь…
– Ну как, браток, некому было тебя поколотить? Дурень ты стоеросовый, – говорил запальчиво Дмитрий. Он сел рядом с кроватью, дверки закрыл на вертушку.
Мишка, перемогая боль, ждал от брата главного.
– В чём дело? Что случилось? – притворно спросил он. – Ты хоть поздоровайся, а тогда уж пыли.
Дмитрий крепко пожал и задержал руку брата.
– Как «что случилось»? Женили-то кого? Быка разве, а не тебя? – нервничал брат.
– Ну а я-то при чём? Это им захотелось женить, – показал Мишка на дверь рукой. – Я ведь сам-то не женился и не считаю себя женатым.
– Ты чушь не городи: «не женился». А вон на дворе кто это бродит, не твоя ли половина? Ты можешь считать себя не только холостым, но и королём Испании, но ты – женат. По закону… То, что я узнал о Галине Борисовне… Эх, излупить бы тебя, остолопа! Писал, распинался, я мозговал ответ, а ты ответа не дождался, бух в болото. Ну как же, надо было спешить, а то вдруг кто перехватит и останешься навек холостяком, – зло засмеялся Дмитрий. – Эх ты ерунда, дурацкая ерунда! Ты знаешь ли, дурацкая голова, что счастье твоё пропало? Ты знаешь, что ты сам его погубил? Сердце плачет, жаль тебя и зол на тебя. Говори, чем болеешь. Я вижу, у тебя лихорадки ни в одном глазу нет. Тебе, видно, намяло бока, вот на это больше похоже.
Мишка не думал скрывать от брата причину болезни, он рассказал Дмитрию всё, на что тот равнодушно заметил:
– Ну ничего, пройдёт, поосторожней будешь. Скажи спасибо, что лицо не изуродовал, а только бока, да ещё под рубашкой, там не видно, присохнет, как на собаке. Вставай.
Мишка, светлея лицом, загипнотизировано смотрел на офицерский погон брата: галун с просветом был нашит на голубое поле. Он попросил Дмитрия помочь встать с постели, они вышли из спальни под руку, направляясь к столу.
Со всех сторон кричали гости: «Ура офицеру Веренцову! Ура будущему офицеру Веренцову-младшему!»
Рано утром Дмитрий уехал.
4
К следующему приезду Дмитрия из Оренбурга Мишка выздоровел и вполне мог ездить на коне. Дмитрий приехал верхом. Красивый конь был под новым, казачьим седлом. Брат собрался покататься с Мишкой по степям. Они вдвоём выехали в поле. Ехали и шагом, и рысью, скакали в карьер, разговаривали, подшучивая друг над другом, несколько раз вели коней в поводу. Мишка обсуждал с братом приёмы джигитовки, которых показать пока не мог по нездоровью. Дмитрию все эти номера были известны ещё с действительной службы, он их отработал в учебной команде, иначе его не выпустили бы урядником…
Они выехали на возвышенность. Внизу виднелись камыши и тростники, с обеих сторон обступившие речку Бердянку. За ними расстилалась равнина, усеянная юртами – группами и по одной. Меж юртами мелкие, чёрные точки, как будто рассыпан мак. Это пасся скот.
Вдалеке дымилась юрта Кулумгарея. Мишка остановил коня, сам по себе повернулся и конь Дмитрия. Мишка указал нагайкой в сторону киргизских далей:
– Смотри, Митя, какая красота. Всё поле – сплошное селенье, все трубы салютуют дымами по утрам. Ты ведь давно не ездил к ним, не говорил с ними. Давай поедем. Здесь кибитка Кулумгарея. Помнишь, ездил к нам со старой женой, а теперь женился на другой, та у него, кажется, умерла.
Дмитрий о чём-то думал, он как будто очнулся ото сна, сказал:
– Ну всё равно, давай поедем поскорее.
Они перешли на рысь и скоро по вязкому броду переехали Бердянку.
Дмитрий хорошо говорил по-киргизски, любил гостить в аулах, принимать у себя, умел даже сидеть на полу, по-киргизски складывая ноги. Не только в первом, но и во втором, и в третьем аулах знали Дмитрия и любили его за казачью лихость и знание их языка.
От Бердянки долго ехали молча, каждый думал о своём.
– Митя, расскажи, как теперь управляется наша империя, и лучше или хуже будет без царя? – нарушив молчание, спросил Мишка брата. – Говорят, законы изменятся, а как изменятся – я не знаю.
Дмитрий усмехнулся, он не знал, что ответить. Офицеров не посвящали в тайны политики, считали это вредным для них.
– Когда пойдёшь на службу, сам всё узнаешь, а я сейчас ничего тебе не скажу, я сам ни черта не знаю. Другому бы я этого не сказал, постыдился бы, а тебе вот говорю, – признался Дмитрий. – У нас всё сейчас так замкнуто, что в десять раз хуже, чем у рядовых. Там говорят обо всём открыто, а у нас о самых обыкновенных вещах говорят шёпотом. Для нас, казачьих офицеров, вновь испечённых капризами войны, настало время свободной неволи и невольной свободы. То есть свободно и дёшево мы получили эту неволю, называемую свободой, и невольно получили свободу, которой абсолютно не добивались и не имели в ней никакой нужды… О государственном аппарате я знаю только то, что вначале был комитет, во главе которого стоял Родзянко, а потом – Временное правительство, возглавляемое князем Львовым. После июльских событий правительство возглавляет Керенский. Вот и всё. В правительстве постоянные трения и разногласия. Что до царя, то без него дело может пойти гораздо лучше, чем при нём, если в правительстве будет единодушие…
– Я ездил в город, – говорил Мишка, – там на каждом переулке митингуют. Влазит какой-нибудь сморчок на мусорный ящик или на кадушку и кричит во все стороны, как петух на плетне. А когда его столкнут, то он опять лезет и опять кричит. Какой-то тип в мещанской шапчонке кричал во всё горло: «Только Учредительное собрание спасёт страну, а это правительство не хочет вводить реформы, долой это правительство». Его схватили, куда-то потащили, а на его место залез другой. Я ушёл, конь не дал мне послушать – боится толпы. Но вот какие реформы, в чём они состоят, я не знаю.
Дмитрий обещал объяснить брату об этом дома, так как уже подъезжали к юрте.
Кулумгарей давно заметил всадников, приложил руку ко лбу, старался определить – русские это или киргизы. Когда он понял, что это русские едут со своей степи, он позвал Балкуныс, та бросила месить лепёшки на сале, которые пекла пресными на жару, вложив между двумя сковородами. Она вышла из юрты, когда всадники были в версте. Балкуныс бросилась назад в юрту с криком: «Мишка, Мишка!» Восторга своего она не скрывала. Да разве Кулумгарей будет обижаться на то, что она любит Мишку? И иногда сидит с ним наедине? Ведь Кулумгарей и сам не меньше Балкуныс любит его, всегда бывает очень рад его приезду. Да и как не любить его? Кто может его не любить?
Она вбежала в юрту и стала приводить себя в порядок, забыв о лепёшках.
Радуясь приезду Мишки, Кулумгарей знал, что жена неравнодушна к этому юноше. Он был бы рад, если бы и жену любил такой хороший русский джигит, он бы гордился этим… Зачем он будет мешать их любви? Они молодые, пусть забавляются. Ведь Балкуныс не видит в жизни никакой отрады. Да и если есть между ними какое молодое дело, оно не разрушит их семью. Балкуныс заслуживает радость…
Навстречу Мишке Кулумгарей шёл с протянутыми руками, а когда узнал Дмитрия, прибавил шагу.
– Митька, Митька, сапсем гаспадинь остался! Сапсем здрастуй, пожалуйста, Митька! Сапсем, пожалуста, джигит!..
Затянутая в офицерский мундир фигура Дмитрия поразила Кулумгарея. Светлые погоны подчёркивали красивое лицо под аккуратной фуражкой с голубым околышем и офицерской фарфоровой кокардой. Тёмно-синего кастора[30] с широкими голубыми лампасами брюки были забраны в светлые шевровые сапоги, облегающие ноги, как чулки. Братья как будто соревновались в красоте и грации. Если бы не Балкуныс, Кулумгарею никогда бы в жизни не видеть у себя таких гостей.
Балкуныс никогда не видела и не знала Дмитрия, но по лицу определил, что это – Мишкин старший брат.
Казаки спрыгнули с коней, Дмитрий пришёл в юрту, а Мишка повёл коня к коновязи. Кулумгарей тянул Мишку за руку в юрту, как будто боялся, что он уедет обратно.
С нагайкой, надетой на руку, Дмитрий вошёл в юрту, часто произнося киргизские слова. Он перешагнул через ребро доски, изображающей порог, заговорил по-русски:
– Ого, Кулумгарей, когда же это и где ты нашёл себе такую жену? Это же ведь твоя жена, если не ошибаюсь? Ну вот. – Дмитрий вышел из юрты, кричал Мишке: – Иди сюда, Миша, посмотри, что Кулумгарей имеет.
– Да я уже знаю, видел уже несколько раз, – ответил тот.
Дмитрий опять вошёл в юрту.
– Мой марджа сапсем джигит, – с гордостью говорил Кулумгарей, – мой марджа сапсем Мишку любит.
Дмитрий поинтересовался:
– Так кто же кого любит, я не понял: марджа Мишку, или наоборот?
И тут же перешёл на киргизский язык. Дмитрий говорил и смеялся. Балкуныс живо ему отвечала.
Смеялся и Кулумгарей. Наконец, хохочущая, покрасневшая от стыда и радости Балкуныс пулей вылетела из юрты.
Мишка медлил, не входя в юрту. Он догадывался, что брат говорит с этой проказницей о нём.
Кулумгарей вышел из юрты, взял Мишку за руку, тянул к Дмитрию.
Тот с улыбкой спросил:
– Я думаю, ты в восхищении? Ну ладно, дело не моё. А где же эта звезда? – И стал звать её сквозь стену юрты.
Балкуныс вошла, закрыв лицо руками, смеялась, потом села к Дмитрию спиной. Постепенно успокоилась.
Дмитрий сказал, обращаясь к брату:
– Да если эту сдобнушку ввести в культурное общество, она и без косметики такое произведёт впечатление, что городские красавицы от зависти губы покусают. Ты заметь, они очень быстро приобретают восхитительную грацию. Я знаю в Оренбурге одну татарку Валидову, от неё все наши офицеры с ума сходят. Ну а эта перещеголяет ту.
Чай ещё не выпили, а Балкуныс уже начала варить мясо для бешбармака.
Гости собрались было уезжать, но Кулумгарей заявил, что сейчас будет готов обед, не угостив которым, он отпустить гостей не может. Пришлось остаться…
Никогда Балкуныс не была в таком расположении духа, как сейчас. Она бегала, всему радовалась.
Когда казаки поехали, она долго шла рядом с конём Дмитрия, держась за уздечку. Кулумгарей стоял около юрты, махал рукой гостям, а потом ушёл в юрту.
Обратно Балкуныс шла спиной к юрте, не отрываясь смотрела на отъезжающих…
– Ну как ты себя чувствуешь? – спросил Дмитрий брата.
– Откровенно говоря, Митя, мне не хотелось уезжать так скоро…
– Вот что, Миша, – энергично сказал Дмитрий, – ты должен будешь приехать ко мне в Оренбург. Тяте я сегодня скажу, что ты мне там нужен, и он отпустит. Свожу тебя в офицерское собрание, познакомлю с некоторыми офицерами, это тебе нужно будет… Да, – вернулся он к Балкуныс, – эта способна закружить голову. Я посмотрел на неё – просто прелесть. А ты знаешь, каких-нибудь лет сто назад мы и они были бы самые непримиримые… Мы бы сейчас не разъезжали вот так по их полям, а сидели где-нибудь с кремневыми ружьями в камышах около Бердянки и караулили бы вот таких Кулумгареев. Он нас сегодня так радушно угощал. Не боялся. А тогда ведь сколько они нашего брата, вот как ты да я, на тот свет спровадили, у-у-у, не пересчитать. А теперь многие из наших казаков с ними большие дела делают: и торговые, и скотоводческие, и не обижаются на них. Да, без сомнения, они очень хорошие люди; простые, гостеприимные, у них хитрости нет. Они мне очень нравятся, я от них, кроме хорошего, ничего не видел.
У Веренцова двора братьев ожидали, их общество любили – шутников, песенников и танцоров. Мишка же, кроме всего, прекрасно играл на гармошке, без которой веселье – не веселье.
И снова всё завертелось колесом в этот вечер. А на рассвете Дмитрия Степановича проводили в город, не укладывая спать…
5
Как договорились, Мишка через неделю поехал к Дмитрию в Оренбург.
Вечером Веренцовы входили в огромный зал офицерского собрания. Самоуверенно, гордо прошёл Мишка под руку с братом, которого со всех сторон приветствовали приятели.
Братья сели к столу лицом к залу. Откуда-то к Дмитрию с улыбкой спешила женщина. Она подала руку:
– Если ты мне не скажешь, то я скажу, что это твой брат. – Она лукаво взглянула на Дмитрия, а потом на разглядывающего потолок Мишку. – Полагаю, я не ошибаюсь, а за это прошу познакомить.
Дмитрий, успевший уже усадить даму на свой стул, извинился, что не успел сделать это первым, стукнул шпорами: прошу.
Мишка быстро встал, крепко пожал мягкую, маленькую руку и представился. Дама назвала имя, какого Мишка никогда в жизни не слышал, поэтому тут же забыл.
«Вот, распротакая мать, – думал Мишка, – что за имя? Я помню, у Мельниковых, в станице, собаку звали Фингал, ну и это похоже на Фингала. Да, чёрт её дерёт, мне разве не всё равно, пусть, как хочет, зовётся». Дама, улыбаясь, с любопытством рассматривала Мишку. Дмитрий куда-то быстро пошёл, но остановился посреди зала с двумя офицерами.
– Молодой человек, вы женаты? – спросила новая знакомая.
– Женат, конечно, в станицах молодых женят, – ответил Мишка.
– Когда же вы женились? – пособолезновала дама.
– Зимой, – коротко ответил Мишка.
– Ах, батюшки… И, вероятно, скоро дитя будет?
– А как вы думали?
Подошли два офицера, друзья Дмитрия, он познакомил их с Мишкой. Один назвался Межуевым, другой – Тетеревниковым. Дмитрий попросил Мишку ещё немного «позабавлять» их знакомую, а он с друзьями сходит к буфету.
Дама, переходя на «вы», просила Дмитрия оставить брата с ней. Дмитрий в знак согласия кивнул головой.
Друзья отошли. Дама, порываясь с места, закричала вошедшим и смотревшим во все стороны двум молодым женщинам:
– Да где же вы запропастились? Я вас ищу целую вечность. Идите скорее сюда.
Обе быстро подходили. Мишка недружелюбно взглянул на них. «Фингал» продолжала:
– Вот, имею честь представить вам молодого человека. Это родной брат Дмитрия Степановича. Такой забавный да милый, познакомьтесь с ним. Миша, познакомьтесь…
Мишка посмотрел в сторону брата. Тот был занят и не видел его.
– Нет, обождите, я вначале спрошу разрешения у Мити. Познакомиться-то недолго. – Он направился к Дмитрию.
Дамы восхитились преданностью младшего старшему, но Мишке хотелось спросить у брата – нельзя ли оставить их всех и уйти на квартиру к сестре.
– Да ты с ума сошёл? – удивился брат. – Веселье только начинается, а он домой вздумал. С этими дамами можно познакомиться, мы сейчас сделаем в буфете кое-какой заказ и придём. Иди, Мишенька, позабавляй их немного. Что ты, ей-богу, неужели тебе скучно?
Мишка вернулся. Дамы хохотали. Первая что-то рассказывала подругам. Они привстали навстречу Мишке. Одна назвалась Таней, другая – Клавдией.
Когда Мишка сел на прежнее место, к нему подступили все трое.
Первая спрашивала:
– А у вас, Миша, молодая жена?
– У-у-у, совсем молодая, первая голова ещё на плечах не износилась.
– А вы, вероятно, любите своего брата? – спросила та же дама, взглянув в сторону Дмитрия.
– Гм-м, мне там, в ауле, одна киргизка совсем чужая, да и то я её так люблю, что каждый день тянет к ней, а Митя мне брат, как же его не любить?
Дамы, переглядываясь, смеялись.
– Мне так хочется поехать в деревню! В следующем месяце я, вероятно, поеду к вам в станицу, – сказала Клавдия.
– Если хотите поправиться, то лучше и не ищите другого места, как в нашей станице. Только там все как-то толстеют спереду, – заметил хохочущий Мишка.
Дамы падали друг на друга, а иногда и на Мишкино плечо, смеясь.
– Михаил Степанович, если вам будет скучно, то мы пригласим для вас даму, – сказала Таня.
– А вас куда девать? Около меня и так три, куда же больше?
Таня смутилась, все смеялись.
Мужчины подошли к дамам, Мишка уступил стул Дмитрию, жестом показав брату, что хочет выйти, брат понимающе качнул головой.
Мишка вышел и больше не вернулся. Он ушёл к сестре, а от неё уехал домой, в станицу.
6
Мишка ещё спал. Мать подошла к кровати и сообщила, что к ним на квартиру поставлен какой-то молодой казачий офицер. Сейчас он ушёл в правление, сказал, скоро придёт.
Вскоре на пороге появился обмундированный «с иголочки» хорунжий.
Из глубины зала Мишка шёл ему навстречу. Офицер приостановился, в упор посмотрел на Мишку, подавая руку: «Саша Ситников».
– А какой вы станицы? – представившись, спросил Мишка.
– Станицы Бердской.
– Так вы, наверное, знаете моего брата, Веренцова Дмитрия? Он до августа прошлого года обучал казаков в вашей станице.
– Ох, нет, я только что окончил юнкерское училище. В прошлом году и перед этим два года домой не ездил, не пускали, – сказал Ситников.
– А по какому делу приехали? – поинтересовался Мишка.
– Проверить кое-какие данные по выборам в Учредительное собрание. Хотя эта кампания будет проводиться только в ноябре, подготовка уже ведётся…
Ситников и Веренцов понравились друг другу. Расставаться не хотелось, и они пошли в рощу пробовать два новых револьвера, привезённых хорунжим.
– Я замечаю, вы женатый? – обронил Ситников.
– Да, обкруженный, – усмехнулся Мишка.
– Какая легкомысленность! Жаль. Образование имеете?
– Экстерном готовился за шесть классов гимназии. Экзамена ещё не держал. Экзаменатор советует не беспокоиться.
– Я уверен, что в осенний набор вас примут в наше юнкерское училище. Ну а что женат… время военное…
– Это же обещает мне и брат. Я вчера был у него в Оренбурге, ходили с ним к атаману отдела – тот осмотрел меня со всех сторон, как коня на базаре, и сказал, что пропустит в юнкерское. А потом стали с братом что-то шёпотом разговаривать.
Новые приятели возвращались домой берегом Урала. У самой кручи стояла пожилая дама, из городских, и пристально вглядывалась в них, а когда они прошли мимо, пошла вслед. Около своих ворот Мишка невольно оглянулся: дама остановилась и подала ему какой-то знак.
«Мать Гали!» У него часто застучало в груди: он жестом попросил её обождать, а сам, проводив Ситникова в дом, вернулся на берег. Дама, застывшая в неловкой улыбке, ждала.
– Вы не Галечкина ли мама? – с неожиданным для себя радостным волнением спросил Мишка.
Дама утвердительно кивнула головой и движением руки попросила идти с ней.
– Вы тот, кого мне хочется видеть?.. – полувопросительно-полуутвердительно сказала она.
– Я Веренцов Михаил, вы не ошиблись.
– Во-первых, здравствуй, Миша, во-вторых, привет от Гали, в-третьих, привет от Бориса Васильевича, в-четвёртых, это вот тебе. – Она подала Мишке свёрток.
Мишку ошеломило это доверительное обращение барыни на «ты».
– Вот что, Миша, я завтра уеду, я здесь уже четыре дня. И видела тебя уже три раза. Видела твою маму в церкви, даже беседовала с ней. Хотелось увидеть папу, но не удалось. Если верить тому, что мы читаем в твоих письмах, то обстоятельства нас вынудят в рождественские каникулы перебраться в Оренбург. Галя уже договорилась о переводе с первого января в Оренбургскую гимназию. Оренбург мне понравился, и мы не возражаем против решения Гали.
– То, что я пишу вам, это далеко не всё, что хочется сказать, – медленно и твёрдо говорил Мишка. – Я слов на ветер не бросаю, да и нет причин отказываться от Гали, если, конечно, она не откажется от меня. Я прошу вас передать ей вот что: в ноябре я буду держать экзамен в юнкерское училище, уже есть согласие атамана отдела. И в знаниях своих я уверен.
Они пошли по крутому берегу Урала. Обычно живая, энергичная Мария Павловна сейчас молчала. Молчал и Мишка, переживая нахлынувшее прошлое. Но вот Мишкина спутница вобрала его долгим, испытующим взглядом:
– Ну, хватит, Миша. Иди домой… Не забывай Галю… Если так получилось… И так решили.
Мишка, в душе удивляясь себе, поцеловал Марии Павловне руку:
– Прощайте.
На следующий день Мария Павловна уехала домой, в Калугу.