1
События совершались своим чередом.
Ввиду некоторых политических соображений, Дмитрий Степанович в ноябре не рекомендовал брату держать экзамен. Он приезжал в дом отца грустный, взволнованный, задумчивый. В Оренбурге начались беспорядки. Писал с фронта брат Пётр, что русские солдаты отказываются идти в наступление, что лозунг Керенского «Война до победного конца» фронтовиками не поддерживается, что этому лозунгу противопоставляется другой: «Мир без аннексий и контрибуций, долой войну, вся власть Советам», что русские братаются с немцами и австрийцами, что Керенское наступление поддержано одними только женскими батальонами, сформированными в семнадцатом году под названием «Батальоны смерти». Когда эти батальоны пошли в наступление и прорвали три линии неприятельских окопов, то русские солдаты не только не оказали им помощи, но и обстреляли из пулемётов с тыла и фланга. «Батальоны смерти», попавшие под перекрёстный огонь, были скошены, как трава. Верховная ставка разбилась на несколько течений, а бежавший из австрийского плена генерал Корнилов с какой-то группой войск двигается на Петроград. На Дону образовалось какое-то самостоятельное правительство…
Мишка ничего не понимал в этих запутанных событиях, и не было человека, который разъяснил бы ему всё это.
В начале октября в станицу приехал казачий офицер, назвавшийся Чундеевым, на Мишку он произвёл невыгодное впечатление – не то что Саша Ситников, который так и стоял в глазах. Чундеев привёз множество листовок с крупно отпечатанными номерами, означающими различные партии.
На собрании, где присутствовали, к великому удивлению всех, даже женщины, Чундеев объяснил, что казакам нужно голосовать за номер второй: «Этот номер наш, казачий, нашей отдельной партии. Мы посылаем на Учредительное собрание генерального штаба генерала, атамана Оренбургского казачьего войска Александра Ильича Дутова».
Повторив несколько раз номер второй, Чундеев предостерёг: «Если уж кто ошибётся и вместо второго номера проголосует за какой-либо другой номер, то всё ещё не так страшно. Но если проголосует за номер восемь!.. Этот номер самый вредный для нас, этот номер – большевистский. А большевики – это такие люди, которые хотят уничтожить казачество, уничтожить церкви, уничтожить религию, уничтожить частную собственность и семейность. Ну, в общем, чтобы все жили на одном дворе и в одном бараке, мужчины – отдельно, женщины – отдельно, и чтобы никто не знал своих детей и супружества; чтобы всё было общее: жёны, дети, одежда, пища и прочее…»
Многие хохотали, некоторые задавали такие вопросы о распределении жён, что докладчик на них не отвечал, а задавший вопрос прятался за других. Некоторые женщины, закрыв лицо руками, бегом бежали с собрания домой, а некоторые в сенях, во дворе пережидали, когда перестанут об этом говорить.
Мужчины как будто ждали такого собрания, чтобы досыта насмеяться.
– Ну, башлыки, молодцы, – кричали некоторые, – они знают нашу нужду! Мне бабу давно уж сменить надо, подносилась, холера… Вот раздолье-то будет.
– Нет, мы нижалам, на черта вы нужны, старые черти, – шутили молодые, – меняться будем. Чур, каждый к своей пойдёт.
Чундеев призывал к порядку станичников, отвлёкшихся от основного вопроса, потом провёл голосование.
За некоторыми убежавшими женщинами ходили на дом по два-три раза.
Как не предостерегал Чундеев от восьмого номера, а в результате подсчёта голосов оказалось, что семь человек проголосовали за этот номер. И двое – за анархистов. Чундеев уехал…
2
Письма в Калугу и обратно уже почти не ходили, очевидно, на почте никто не хотел работать.
Мишка с нетерпением ждал приезда Дмитрия, у которого мог спросить, что творится на белом свете и почему не работает почта, но приезжавший Дмитрий старался не отвечать на подобные вопросы. Закрывшись в горнице, он долго беседовал с отцом. Было, видно, много такого, чем они не хотели расстраивать Мишку, чувствительного к несчастьям родных.
Наконец, Дмитрий вкратце рассказал Мишке о событиях, начиная с февральской революции – как понимал их сам. Из рассказа брата Мишка узнал многое, что не удавалось вычитать из газет.
Дмитрий говорил: «После того как устукали Гришку Распутина, Пуришкевич и князь Юсупов арестованы. Юсупов сослан на Кавказ, Пуришкевич сидел в Петропавловской крепости. Государственная Дума предложила Николаю Второму отречься от престола. Тот упирался, но когда увидел, что у него сторонников нет, даже из его Романовых, то подписал манифест об отречении в пользу брата Михаила. Тот отказался принять престол, а поэтому государством стал управлять Временный комитет под предводительством Родзянко. Потом под председательством князя Львова было сформировано Временное правительство. В него вошли: Гучков, Милюков, Шингарёв, Кокошкин, Керенский и другие. Вскоре одни потянули влево, то есть ближе к большевикам, другие – вправо, к монархистам и кадетам.
Вторые взяли верх, но Львов всё же ушёл в отставку, на его место заступил Александр Фёдорович Керенский, который выбросил лозунг: „Война до победного конца“. По этому лозунгу генеральное наступление Керенского на фронте полностью провалилось, это наступление солдаты не поддержали, им надоела война, ведь она шла четвёртый год. И так зря погибли женские „батальоны смерти“, посланные на прорыв немецкого фронта. Вот теперь на фронте настоящая вакханалия: оттуда идут и идут – кто куда. Фронта нет, есть люди без строя и порядка. Учредительное собрание сорвалось. Все казачьи войска образовали свои правительства, вроде как отдельные государства. На Петроград наступал генерал Корнилов, чтобы сменить Временное правительство. Части генерала Крымова уже подступали к предместьям Петрограда, но были оттеснены Петроградским гарнизоном. В общем, русские против русских, сам чёрт не поймёт. Далее нужно ждать ещё более тяжёлых катастроф».
Мишка рассказал брату о приезде Чундеева и его взглядах на большевиков с их политической платформой. Дмитрий полностью подтвердил слова офицера, заметив, что этот хорунжий далеко не всё знает и далеко не всё рассказал о злодеяниях, которые большевики готовят для русского народа и, в первую очередь, для казаков.
Дмитрий заверил брата, что большевики – немецкие шпионы, нанятые немцами, чтобы разгромить и ослабить Россию. Против них нужно бороться всеми силами.
– Я уверен, – говорил Дмитрий, – что наш братан явится с фронта ярым большевиком. Они ему надуют в уши, а он их распустит, как баба, будет слушать и верить. Пока через всю Россию пройдёт – на каждой станции будут дуть в уши… Пузо-то и раздуется, как бочка, а голове много-ли надо?
Дмитрий ещё приходил вечером, о чём-то по секрету говорил с отцом, а рано утром внезапно уехал в Оренбург.
3
Мишка побывал в городе. Около магазина на зелёном базаре гуськом друг за другом стояли люди, человек двадцать. Если бы они стояли толпой, то едва ли привлекли внимание – к толпам, сборищам и митингам привыкли, этот же диковинный строй притягивал любопытствующую публику:
– Ба-а-а, чё это там собрались люди? Да как-то чудно стоят! – бежали смотреть на это невиданное доселе зрелище деревенские бабы с молочного базара.
– Но вы тут стоите? Чё туда смотрите? А?
– Да ничего не смотрим, – отвечали обыватели, – а покупаем сахар, его продают не во всех магазинах, желающих купить много, ну и скопляются люди, так как приказчики не успевают вешать.
– А-а-а, ха-ха-ха, вот чудные-то, – отходила, смеясь и оглядываясь, баба. А приехав домой в село или станицу, бегала по дворам, всё рассказывала: – Смотрю, стоят, думала, разойдутся, нет, они стоят и стоят, друг другу носом в спину. Я долго смотрела, не поняла, подошла ближе, спросила, а они говорят, чё, мол, в очередь за сахаром стоим.
Так народ воспринял очереди у магазинов, впервые возникшие в семнадцатом году…
Мишка ещё летом видел, как солдаты безобразничали назло некоторым щепетильным начальникам. Они садились на тротуары, вытягивали ноги, разувались, расстилали и сушили портянки. А сами доставали из кармана самогон, варёный мясной сбой, пили и закусывали. Пустую посуду тут же разбивали, а уходя нетрезвыми, забывали портянки.
Из солдатских Александровских казарм слышался такой гвалт вместе с песнями, что кони боялись проходить мимо. По всем окнам висели и сохли, сохли портянки, как будто до семнадцатого года сушить их было не нужно.
Солдаты ходили по городу без строя и увольнительных записок, винтовки носили на плече за ремень, то спереди, то сзади, то вниз стволом, то кверху. А некоторые забавники, в наказание винтовки за то, что она ему надоела, – просто тащили её по земле, держась за штык или за приклад. Этим выражалась свобода. Офицеры в казармы почти не заходили, боялись эксцессов.
При встрече с офицерами солдаты перестали их приветствовать отданием «чести», а поэтому многие офицеры и погоны не стали носить, всё равно, мол, чести не дождёшься, а если и дождёшься, то разве только штык в бок.
К осени семнадцатого в Оренбурге сформировали 4-й Оренбургский казачий полк. В него собрали эвакуированных с фронта по ранению, болезням и симуляциям, выбракованных при мобилизации, неспособных к несению военной службы из-за физических недостатков. Некоторые из этих вояк не только винтовки, но и ружья в руках не держали, однако, когда к осени семнадцатого им сказали, что на фронт можно идти, а можно и не идти, они во всё горло закричали: «Довольно нам кровь проливать! Никуда мы не пойдём. Нижалам войну до победного конца! Мир без анекциев и кондрабуциев!»
Некоторые уезжали на день-два, а то и на неделю домой без увольнительной. Решив, что ехать в полк – лишнее, сидели дома, заявляя, что они – большевики. Считали, что чем больше они безобразничают, тем больше похожи на большевиков, смешивая их с анархистами.
Постепенно этот доблестный полк почти весь разъехался по домам, отказавшись нести даже гарнизонную службу по поддержанию порядка. Оставшихся хватило для того, чтобы разбить и разграбить Оренбургский винный завод. Погуляли на славу жадные на водку, которую так долго не пили, отводя душу каким ни попадя самогоном да кислушками и саврасками с чахчей – нюхательным табаком.
Не один городской житель и доблестный служака отдал жизнь за священную жидкость, сложив свои кости в огромном чану с водкой, напоив все свои полагаемые и неполагаемые места и одёжу. Не об одном спившемся служили панихиды, наряду с другими воинами, за веру, царя и отчизну живот свой положившими. Многих упившихся вытянули из водочных чанов, многие утонули рядом, в винных лужах, опились на своих квартирах даровой водкой.
Потом, когда винные лужи залили нечистотами, самые предприимчивые сливали эту смесь в чистые бочки и дома перегоняли её самогонными аппаратами.
Если раньше и слышались неприятные слова по адресу правительства, они были всё-таки сдержанными и острожными, сейчас же на базаре одна женщина просто кричала:
– Дураки, смотрят, собрались бы, да и убили этого самого Керенского, подлеца, вот и война сразу бы кончилась…
Другие кричали:
– Вишь, холеры, умные, наших-то поубивали, а теперь войну им давай кончай. Уж взялись, дак до победы надо биться, не поддаваться же немцам…
– Бабы, бабы, а там какия-то, говорят, красные объявились, ну што за красные такие, ей-богу смешно слушать, клопы, што ль, красные? Вот тут и пойми их.
«Нет, – думал Мишка, – послать их всех к чёрту, и никому не верить, да слушать одного Митю, уж его не сравняешь ни с кем».
Очереди, которые никто не видел до этого, преимущественно были за сахаром, их называли «затылок». Слово «затылок» стало нарицательным. На вечёрках, на собраниях, в церквах шутили: «Ну становись в затылок, в затылок». Всё это было ещё диковиной…
4
Надвигалось Рождество. Газеты пестрели портретами вождей партий, героев и жертв Отечественной войны 1812 года.
Под огромным портретом на первой странице журнала надпись: «Вождь кадетской партии Милюков», дальше «Меньшевик-интернационалист Мартов». Голова с подстриженным под ерша чубом: «Министр юстиции Керенский». Чередовались портреты Гучкова, Родзянко, Шингарёва, Кокошкина, Коновалова, Львова, Зарудного. Были и фронтовые генералы Брусилов, Рузский, Радко-Дмитриевич и другие.
Последние фронтовые известия говорили о том, что русские остановились на участках: Рига – Двинск – Свенчаны – Вилейка – Молодечно – Негорелово, Слуцк – Пинск – Луцк – Ровно – Дубно – Проскурово – Жмеринка – Каменец – Подольск – Хотин – река Прут.
Мишка задумчиво рассматривал лица в журналах и сообщения в газетах. Отложив журналы, ходил к картине, купленной и прибитой на стену в четырнадцатом году.
На картине было двадцать девять правителей разных стран света.
В центре сидел с рыжей бородой, с простым, мужицким взглядом Его Императорское Величество государь император Николай Александрович, самодержец Всероссийский. Рядом с ним почти его двойник, только с чёрной бородой – Георг IV, король Великобритании. С другой стороны русского императора сидел с открытым ласковым лицом старик с густыми, белыми как снег бакенбардами и лысиной на голове – это был Франц-Иосиф, император Австро-Венгрии. Рядом с ним красивый мужчина, замкнутый в синий мундир, со строгим и хитрым взглядом и поднятыми вверх усами – Вильгельм Гогенцоллерн, император Германии. За его спиной стояла женщина средних лет – Вильгельмина, королева Нидерландов. Рядом – молодой красавец, всю войну не сходивший со страниц журналов, под ним подпись: король-герой Альберт Бельгийский, около него овальное лицо с бородавкой, торчащей мешочком, злыми самоотверженными глазками, принадлежало Раймонду Пуанкаре – президенту Французской республики. Дальше – молодой, красивый Виктор-Эммануил III, король Италии.
Вправо от центра – большое, длинное, некрасивое лицо с умными, задумчивыми глазами благородно воспитанного Вильсона – президента США, около его огромной фигуры поражал узкими глазными надрезами, за которыми невозможно было определить цвет скрывающихся глаз, маленький мальчик Пу-И, император Японии. Около него с голубой лентой через плечо – Фердинанд, король Болгарии, рядом – тип крымского татарина: Мухамед IV – султан Турции. Дальше следовали главы государств Норвегии, Швеции, Дании, Греции, Испании, Черногории, Китая, Марокко, Египта, Персии.
Мишка долго всматривался в лица повелителей мира.
– Ах вы, такие-сякие, взять бы нагайку да разогнать вас в разные стороны, – укоризненно качая головой, шептал Мишка. – Сидите тут чуть не в обнимку, а наш брат воюет.
Сердце вещало о чём-то грустном, о тяжёлых днях; он чувствовал, что чёрная змея страданий подползает к нему вплотную. Когда видел он во сне любимого брата Дмитрия, тот всегда уходил в какую-то тьму или дремучие леса и не возвращался. После таких снов Мишка вставал, сражённый невидимой мучительной стрелой, но об этом никому не говорил, даже Дмитрию, чтобы тот не посмеялся над ним…
5
Тем временем австро-германский и турецкий фронты рассыпались. Всё чаще стали возвращаться оттуда казаки. Приходили они как бы крадучись, долго не появлялись на улицах, стыдились. Вновь появившегося старики высмеивали, иронически спрашивали: «Ну что, отвоевался? Сколько орудий сменял немцам на табак? Вояки, навоевали, вашу мать…» – сплёвывая со злостью в сторону, отходил старик, не прощаясь, а встречался – не здоровался. Бежали казаки и в одиночку, и группами. Бежали и из-под Петрограда, разбитые в армии Корнилова Петроградским гарнизоном, бежали из гвардейских частей и из «доблестного, непобедимого» 4-го Оренбургского казачьего полка.
Пробывших более трёх лет на передовых позициях, поседевших, постаревших, чудом спасшихся от смерти родных и знакомых встречали недружелюбно. Даже ближайшие родственники не только не устраивали никаких встреч, но и разговаривали с ними насмешливо, укоряюще.
Если сосед лукаво спрашивал: «Никак, сынка, кум, дождался с фронта?» – тот отрицал новость, а сыну запрещал появляться на улице, и сын никуда не ходил, даже к тёще в гости, чтобы не засмеяли из-за него и отца…
Заметно было, что фронтовики всем были противны, станица разбилась на два лагеря: на стариков, к которым примкнули молодые, не служившие в армии, – на одной стороне и фронтовых людей – на другой. Офицеры и антибольшевистски настроенные фронтовики поддерживали стариков.
Уже шёпотом стали передавать друг другу, что со стороны Самары какие-то большевики идут на Оренбург, и фронт прошёл уже Бузулук. Большевики идут уничтожать казаков под дугу. А казаки из Оренбургского гарнизона против большевиков не идут. Фронт держат только офицеры, кадеты, гимназисты да реалисты. Со всего видно, что нам, казакам, приходит конец за то, что мы всегда в огонь и воду лезем, защищаем Россию, а большевики-то ведь за немцев, у них солдаты – только евреи да каторжники. А ихние главари от немцев деньги получили, чтобы Россию ослабить, ну а они и ещё грабят…
Грань меж домашними и фронтовиками тем более резко обнажалась ещё и потому, что большинство пришедших с фронта были, как говорили, большевицки настроены. Они говорили, что при переходе через фронт, около Бузулука, большевики их радушно встретили, накормили и сказали: «Если хотите, то вступайте в наши ряды, будем вместе у буржуев и офицеров брать Оренбург, а не хотите, ступайте через фронт домой под честное слово, что не присоединитесь к белым против нас». А когда им ответили, что война уже надоела, ни к кому присоединяться не будем, кроме как к своей бабе, то большевики посмеялись и всех отпустили, тепло попрощавшись.
Фронтовики уверяли, что большевики совсем не собираются уничтожать казачество, кроме помещиков да фабрикантов, передав их богатство народу, то есть фабрики и заводы – рабочим, а земли, леса и все недра – крестьянам, что трудовой казак или крестьянин не рассматривается «эксплуататором», против которого только и идут большевики, что солдаты у них не евреи и каторжники, а чисто русские – фронтовики или рабочие и крестьяне, вошедшие в Красную Гвардию добровольно.
– Ни чёрта не пойму, – говорили старики, – сын пришёл с фронта, дак расхвалил этих самых башлаков[31] чёрте как, инды пальцы оближешь, а зять пришёл – на все корочки их чепушит, что я уж хочу вилы брать да бежать на Оренбургский фронт, Дутову помогать. И сын врать не будет, и зятю я всегда верю. Вот теперь как хочешь, Степан Андреевич, так и рассуждай.
– А я никому не верю, как только одному сыну Мите, – печально заключал Веренцов. – Он умный, рассудительный, это каждый скажет. Он прямо говорит, что большевики – шарлатаны, обманщики, вруны. Они всё отберут и у богатых, и до бедных доберутся, и никому ничего не дадут. Они, как змеи, извиваются, а политика у них: ограбить, расстрелять. Казаков они, как чёрт ладана, ненавидят. Сперва, может быть, и отпустят подпруги, а потом как подтянут, что задохнёшься. Вот и весь сказ.
– Ну уж я теперь ни ялды не пойму, – безнадёжно махнув рукой, уходил от Веренцова сосед.
Перед самым Рождеством народ шёпотом передавал друг другу новость: ночью, когда стихает шум, в северо-западном направлении от Оренбурга слышны орудийные выстрелы. В газете прошло сообщение о том, что фронт уже около станции Платовка. Через несколько дней выстрелы можно было слышать и днём.
6
Мишка подходил к дому. В прихожей горел свет. Мишка вошёл в избу и увидел беседовавших стариков: отца и свата. Вначале старики смутились, но Мишка, догадавшись о теме разговора, вставил несколько замечаний о Дутовском фронте. Тогда Степан Андреич подал знак свату.
– Дак вот, Степан Андреич, – продолжал сват, – я своими мозгами так думаю: не может быть, чтобы эти башлаки так делали, как нам про них говорят в городе купчишки. Им ведь, сват, никак нельзя верить. Они боятся, что у них магазины отберут, а нам с тобой чего бояться? Ведь у нас магазинов-то нет.
– Нет, сват, ты сам уж совсем, я вижу, в башлаки записался, – заметил, смеясь, Веренцов, – я уж как-то немного рад, как ты станешь так говорить, будто и на сердце не так тяжело. Что правда, то правда, казаки не должны бояться, ну а всё-таки, сват, я боюсь. Как ни утешай себя, сват, но они несут горе.
– Да нет, ничего, что будет, то будет… – махнув рукой, встал сват. – Ну я засиделся, пойду, наверно, уж часа два есть. Мы вчера у нашего Василия сидели чуть не до петухов. И всё про это, и всё про это. Где ни послушаешь – всё про этих башлаков, проклятых. Ни дна им ни покрышки. Ну, прощевайте!
– Вот что, сынок, время нехорошее настаёт, – сказал вкрадчиво Степан Андреевич, как только за сватом закрылась дверь, – сколько ни утешай себя, а я прямо скажу, что много будет горя. Коня надо подкармливать. Тебя могут, как с полки, сразу выдернуть на фронт. А на фронте для казака конь – это всё. Конь может жизнь спасти и может жизнь погубить. Теперь твою верховку запрягать не будем, пусть гуляет. Может быть, ей с тобой вместе много горюшка придётся хватить… Вот Митя у меня, как камень на сердце, лежит. Где он теперь, милый мой сыночек, мой красавец, может быть, и живого уж нет? Вот сейчас сват говорил, что он от надёжного человека слышал в городе, что Митя на фронте под Бузулуком кадетами и гимназистами командует, а они, говорят, все молодые, прямо мальчишки. Ну что с них возьмёшь? Ты сам посуди. Но вот Митя, наверное, во все опасные места сам и лезет. Ох, боже мой, боже мой. Ведь только подумать, о нём уж третью неделю ничего не слышно…
Мишка вышел во двор, дал коню овса.