1
На первый день Рождества, когда всё было приготовлено к празднованию, обедня началась, как всегда, рано, как будто для того, чтобы не отнимать день у веселья. В этом случае дня всегда не хватает.
Церковь битком набита народом. Если в последние годы собирались лишь женщины да старики, то теперь в станице появилось много казаков средних лет, много их пришло сегодня сюда, некоторые в военной форме с крестами до полного банта и с медалями.
В церкви уже царили какое-то успокоение и радость.
Несмотря на то что женщинам полагалось быть врозь с мужчинами, жёны прибывших с фронта не хотели отдаляться, стояли рядом с мужьями, как под венцом. Будто чувствовало сердце, что скоро придётся расставаться вновь.
Детишки цеплялись со всех сторон за руки отцов, беспрерывно заглядывая в глаза родителям. Свои казались красивей и милей всех других. На друзей-счастливцев завистливо смотрели недождавшиеся отцов. Таких было немало, их милых родителей оплакивали мамы, когда появлялся в станице новый «походный», прижимали к себе головки своих малюток, причитывали горькие, душераздирающие слова…
В храме прошло движение. Фронтовики и старики передавали шёпотом какую-то весть. Лица грустнели и строжали. Каждый хотел скорейшего окончания обедни. Люди переминались с ноги на ногу, беспокойно оглядывались по сторонам.
Наконец, стали прикладываться к кресту, после чего в обычное время поздравляли друг друга, предварительно приглашали в гости, хотя после обеда каждый посылал за гостями специального гонца. Но сейчас не до гостей было тревожным жителям.
У церковной ограды собиралась толпа вокруг остановившегося там станичного атамана. Он ждал, когда все выйдут из церкви.
Атаман взошёл на крыльцо церковной сторожки, указал жестом казакам обождать. В ожидании приговора не уходили и казачки. Атаман снял шапку, в волнении перекладывал её из одной руки в другую.
– Господа старики, – сказал он, – вам всем известно о фронте, который уже почти у стен нашей казачьей столицы Оренбурга. Вчера, 24-го декабря фронт продвинулся ещё ближе. Большевики идут напролом, им скорее хочется овладеть городом, разграбить церковное добро, надругаться над религией, надругаться над нашими жёнами и детьми, а нас уничтожить. Истинные сыны Родины и казачества истекают кровью на Оренбургском фронте, они отстаивают каждую пядь казачьей земли от озверелых банд красных большевиков. Наш славный атаман Александр Ильич, генерал Дутов[32], передал просьбу всем верным нашим сынам и братьям: взять меч и встать на защиту нашего казачества, на защиту Оренбурга. Повторяю, лучшие наши сыны истекают кровью, – он взглянул на строгое лицо Степана Андреевича, имея в виду Дмитрия на фронте, – они просят вашей помощи. Так вот, станичники, сегодня, как только разговеетесь, все мужчины, способные носить оружие, в ком бьётся кровь казака, собирайтесь к правлению и поедем в город, в распоряжение нашего войскового начальства. Атаман Дутов сегодня на фронте, его замещает другой, он скажет, что нам делать: на фронт идти или пошлёт нас домой. А долг нами будет выполнен. Сейчас разговляйтесь и скорее седлайте коней.
В некоторых рядах шептались, почти все фронтовики без слов направлялись домой. Их жёны кричали: «Пусть повоюют те, которые не воевали, наши навоевались!»
Старики шли домой хмурые, злились на фронтовиков, которые, как видно, не хотели помогать Дутову. Желание стариков помочь своему атаману поддерживала всегда воинственно настроенная молодёжь, пока вокруг не свистели пули, быстро гасящие пыл храбрости.
В это Рождество из-за прибывших с фронта близких, с которыми не виделись более трёх лет, нужно было ожидать сумасшедшего празднования, но после обеда не слышно было не только песен, но даже гармошек – всегдашнего начала веселья вольной, беззаботной молодёжи. Всех захватила невзгода, все чувствовали надвигавшуюся катастрофу, не знали только какую.
Через час после обеда к станичному правлению стали съезжаться больше на санях по трое-четверо казаков. Добровольцы – слишком зрелые и слишком молодые. За редким исключением фронтовое казачество не поехало.
Фронтовики сидели в хатах, пили самогон, на улицу не показывались. Было грустно, печально, жутко. С фронта доносились частые, глухие орудийные выстрелы. Станица казалась полумёртвой.
2
Нескончаемая вереница саней и верховых направилась к Оренбургу. Через два часа колонна въехала в город, заворачивая к правлению первого округа Оренбургского казачьего войска. Там получили предписание разместиться в пустом здании духовной семинарии и ждать распоряжений. Вся орава ввалилась в одну из огромных комнат, где и началась попойка по случаю праздника Рождества.
Помещение понемногу наполнилось песнями и плясками, потом стали мазать друг друга сажей. Распоряжений же всё не было. Войсковое начальство, видимо, забыло о поступившем подкреплении из Благословенной, или уверилось, что всякая помощь теперь бесполезна. Почти весь отряд был без оружия. Вооружены были лишь те, у кого в хозяйстве оказалась винтовка, полученная с фронта от родственника.
Мишке было не до смеха. Он всё думал о Дмитрии. Ему казалось, что это он там, на фронте около станции Гамалеевка, стоит у орудия и стреляет – голодный, озябший, похудевший, обросший. Когда слышались выстрелы, Мишке хотелось бежать туда, сменить брата, встать на его место, дать ему отдохнуть, научиться стрелять самому, научиться быть офицером, научиться воевать. Хотелось, чтобы Митя был здесь, вместе с другими, чтобы видеть его веселье, слушать его шутки. Но Мити нет и будет ли он вообще когда-либо… Слёзы подступали к горлу, Мишке хотелось плакать, он сидел в углу, смотрел на всех и ничего не видел.
Отряд решил вторично послать представителей к войсковому начальству, чтобы договориться о месте на фронте и вооружении.
Заметно уже было, что приехавшие на помощь Дутову в такой великий день пьянства заскучали по своим домам и не находили ничего приятней, как ускользнуть сейчас восвояси. С таким настроением и отправилась делегация. Не дожидаясь её, некоторые стали потихоньку запрягать коней и под предлогом съездить напоить их удирали домой, беспрерывно оглядываясь, как бы не увидели их «военный пыл». Вернувшиеся делегаты объявили, что они поскандалили с начальством из-за вооружения и сказали, что колонна помогать фронту не будет и сейчас уедет домой.
Не дослушав их до конца, бравые вояки во всю мочь закричали: «Домой, домой!» – и бросились к коням.
Через несколько минут все в несколько рядов скакали по улицам Форштадта к выезду на свою дорогу. Горе встретившимся с этой дикой скачкой людям, животным – всё попиралось в прах. Исступлённо кричали и ругались с теми, кто появился на пути и мешал ездить людям, проливающим кровь…
Мишка был недоволен таким оборотом дела. Сегодняшний случай, по его мнению, был сорван оставшимися дома фронтовиками.
Это они, мерзкие, сдружившиеся на германском фронте с большевиками, не дали возможности Мишке быть в сформированном сегодня полку, это они не хотят помогать брату Мите, с которым Мишка мечтал встретиться на фронте. Злой, убитый горем, он не заехал даже к сестре, а тихо, нога за ногу, поехал по дороге к своему дому в станицу, но ехал будто не домой, а из дома.
Надвигались сумерки. На полпути он увидел скачущих навстречу пьяных на двух санях. Они громко, беззаботно пели и балагурили. Подъехав вплотную, во всё горло закричали: «Миша, Миша, садись с нами, поедем назад в город, гулять!» Схватили Мишкиного коня за повод. Мишка молчал, испытующе смотрел на сельчан, наконец спросил, почему они не поехали на призыв Дутова. Те ответили, что они от большевиков не намерены отстреливаться ничем, кроме, как вот этой штукой – и показали бутылку с самогоном. Мишка побледнел, демонстративно вырвал повод коня и поскакал по дороге к станице.
Друзья долго смотрели Мишке вслед, а потом молча сели в сани и без песен, как-то стеснённо, тихо поехали своей дорогой в гости. Им была понятна Мишкина злость, как понятно и то, что теперь придётся иметь неприятности со всеми Веренцовыми…
3
В ночь под пятнадцатое января украдкой приехал домой Дмитрий. Дома ему сказали, что с фронта вернулся брат Пётр, живёт с женой у отца. Пока никуда не ходит, видно, стыдится людей.
Небритый, осунувшийся, с диким, затравленным взглядом, Дмитрий рано утром, когда было ещё темно, пошёл к отцу. Его не видели уже шесть недель. Степан Андреевич жарко здоровался с сыном. Только от него он мог узнать настоящую правду. Неведение личного будущего, положения казачества грызло Степана Андреевича с тех пор, как стал доноситься грохот орудийных выстрелов – с тех пор Веренцов не знал покоя. Он несколько раз ездил в город, чтобы от хороших людей узнать, что делается на фронте, что ожидает казаков, если большевики займут Оренбург. «Хорошие знакомые» купец Илья Петрович Ефимов и есаул Василий Петрович Прытков рисовали самыми чёрными красками картины, если город будет сдан большевикам. Но положение на фронте Платовка – Гамалеевка – Новосергиевка, мол, и не так уж безнадёжно. Если бы вы, казаки, взялись дружно, то, мол, Оренбурга большевикам, как ушей своих, не видать.
Из Оренбурга Степан Андреевич приезжал чернее тучи, отказывался от еды, от самогона. Он знал, что Митя на фронте отстаивает родной город от каких-то пришельцев, которые хотят казачество уничтожить, скотину согнать на один двор, сундуки вытряхнуть в один амбар, всех баб в один дом, мужчин – в другой, ребятишек – в третий, и все эти дома закрыть на замки и отгородить друг от друга колючей проволокой.
Степан Андреевич был рад, что сын Митя держит Оренбургский фронт. Если бы ему сказали, что сын убит, то отец весь век гордился бы этим – мол, сын погиб за безопасность и непоруганность отца и матери, жены и детей, казачества и религии. Погиб за такое дело, за которое никто ещё в истории не погибал.
От пришедшего с фронта среднего сына он ничего толком не добился. Пётр стал расхваливать большевиков и успокаивать отца так, что Степан Андреевич больше расстроился. Теперь он чувствовал, что сшит с обеих сторон, как иглами: с одной стороны – печаль о старшем сыне, с другой – злоба на среднего, который не беспокоится за казачество, превратившись на германском фронте в большевика. Теперь утешения ждать только от Мити.
И вот сегодня рано утром внезапно он увидел своего сына, Митю, на пороге родного дома. Отец чуть не до слёз обрадовался этому милому, дорогому гостю, будто не рассчитывал уже встретиться с ним. Приближение выстрелов означало, что большевики движутся к Оренбургу, а раз так, то они, может быть, уже перешагнули через труп сына. Ведь не такой Дмитрий, чтобы отступать, не таковы Веренцовы.
Но вот Митя на пороге дома. Отец недоумевающе смотрит на сына, радость смешалась с испугом. Измученный вид Дмитрия кольнул отца в самое сердце. Степан Андреевич долго не мог выговорить ни слова, смотрел на улыбающегося, не проходившего вперёд от порога сына. Дмитрий мял в руках заиневевшую офицерскую папаху, потом тихо сказал: «Здравствуй, тятя! Здравствуй, мама!»
– Здравствуй, милый мой сыночек! – тихо заплакала Елена Степановна.
– Здравствуй, Митя! – тихо, чуть не шёпотом, сквозь слёзы сказал Степан Андреевич, озираясь по сторонам, будто их разговор могли подслушать. – Ну, как же, сынок, эти большаки идут што ль? – спросил он.
– Да как же они не будут идти, если никто не хочет защищать нашего родного казачьего Оренбурга? Вот эти оборванцы-то, вроде нашего Петра, бегут с фронта: и тот бросили, и на этом воевать не хотят. Даже офицеры не идут против них, этих красных. Эти офицерики, из родовитых семей… Пришли к нам на позицию, дали им участок, а они воткнули винтовки в снег и ушли в Оренбург. Да я бы на них на всех одного кадета или гимназиста, которыми командовал, не поменял. Вот как они поддались агитации большевиков. А те пройдут, всё равно с них шкуру спустят… Сегодня или завтра большевики будут в Оренбурге.
– Боже мой, боже мой! Ведь они же, сыночек, побьют вас, постреляют!.. – тихо голосила мать.
Пришибленный, разбитый, разом ослабший Степан Андреевич сел на нары, опустил бороду на грудь.
Дмитрий был жесток, зол, неумолим. Как видно, не на одном десятке красногвардейских голов он уже пробовал свою шашку и револьвер-кольт и теперь чувствовал надвигающуюся расплату – глаза были дикие, страшные, озирающиеся.
– Уж видно, что Бог даст, – сказал он, – будем на Бога надеяться. А где же этот вояка-то, там, в той избе, што ль? – спросил он родителей.
Степан Андреевич утвердительно кивнул головой и махнул рукой в сторону горницы с другим ходом, через коридор. Дмитрий криво усмехнулся и быстро, решительно вышел из комнаты.
Мишка лежал на кровати, ему не хотелось вставать, хотелось понежиться – помогать отцу по двору выходил в эти дни Пётр. Тот в это время уже собирался, а его жена оделась помогать Елене Степановне.
Дмитрий вошёл в горницу, не взглянув в сторону Петра и его жены, равнодушно сказал: «Здравствуйте», – и прошёл вперёд.
Услыхав голос Дмитрия, Мишка вскочил, перешагнул через Наташу, торопливо одевался на полу около кровати в спальне, наблюдая за Дмитрием сквозь стеклянные двери.
Дмитрий прошёл два раза поперёк зала, стал смотреть на давно известные ему фотокарточки, как будто видел их в первый раз. С братом Петром он будто виделся только вчера и поговорить с ним было не о чем.
Наконец со злобой, дрожащим голосом Дмитрий спросил:
– Ну, как дела, братан? Как же вы это фронт бросили?
– Да я с фронта-то и так чуть не последний ушёл, – тихо, с расстановкой ответил Пётр.
– Ну а Оренбург, свой родной город, почему не хотел защищать?
– От кого защищать? Здесь ни германцев, ни австрийцев нет.
– Как «от кого»? А эти супостаты-то идут, враги человечества? – спросил брат.
– Какие враги? – иронически, с улыбкой говорил Пётр. – Они нам не враги. Они враги буржуям, золотым и серебряным погонам. Пусть защищает тот, кто порохового дыма не нюхал, да тот, против чьих интересов большевики, а я не буржуй и не офицер…
Напряжённые за последнее время нервы кидали Дмитрия на все стороны, ноги дрожали, рот кривился в язвительную гримасу, он ходил по комнате, не мог говорить, несколько раз хватался за бок, где всегда был кольт, злился, что оставил его дома – он сейчас бы разделался с братом.
– Подлецы, негодяи, кто так думает, и ты подлец, негодяй, мерзавец, изменник! Проснётесь, мерзавцы, но будет поздно… Нас выбьют, постреляют, это я знаю наверняка, но и вам, негодяям, тем более казакам, житья не будет, и вас уничтожат. Вы – предатели, вы предаёте нас, своих братьев, предаёте казачество, предаёте самих себя! – дрожащим голосом говорил Дмитрий. – Миша! Где ты там? Я к тебе пришёл, мой милый брат, я соскучился о тебе, ты у меня один брат остался, наш брат нас покинул, предал нас, он передался нашим врагам.
Пётр продолжал невозмутимо одеваться и улыбаться.
Мишка негодовал на брата Петра. Он, как и всегда, поддерживал Дмитрия. Он выскочил из спальни, крепко обнял брата. Они несколько раз расцеловались. Дмитрий долго держал Мишку в объятиях.
– Миша, может быть, в последний раз видимся, – сказал Дмитрий, – уберёшь скот, приходи ко мне – там выпьем, поговорим кое о чём.
Пётр прошёл мимо них во двор.
В крепкий узел завязалась меж кровными братьями тяжкая рознь: катастрофу нужно было ожидать со дня на день…
Отец, Пётр и Мишка ходили по двору, молчали. Чувствовалось непоправимое.
4
Через два дня приехавший из города сосед, не отпрягая коня, робко вошёл во двор Веренцовых, прошёл в дальний сарай к Степану Андреевичу и дрогнувшим голосом сообщил, что вчера в Оренбург вступили большевики. Веренцов побледнел, деревянная лопата выпала из рук. Новость сейчас же передали Дмитрию, и он в ту же ночь выехал. Позднее Степана Андреевича уведомили, что его сын около Орска вместе с атаманом Дутовым.
Весть о занятии Оренбурга Пётр встретил совершенно равнодушно. О Дмитрии ему не сообщили.
Несколько дней казаки ближайших к городу посёлков и станиц не ездили с продажей в город, а посылали своих жён:
– Ты там всё разузнай: посмотри, какие они, правда ли, что все они русские или какие нехристи, как говорят. Съезди к собору и к монастырю, посмотри, не закрыли ли эти храмы Божии, да не сняли ли кресты. Да не вздумай сказать, что ты казачка, а то они живо загонят на общий двор, наделаш тогда делов, язви те. Ну, поезжай с богом, – провожая, напутствовал муж.
Вступившие в Оренбург советские части почти ничем не отличались от самых обыкновенных, всем известных солдат русской армии. Красногвардейцы в большинстве своём были те же солдаты с австро-венгерского фронта. И лишь когда Красная гвардия стала пополняться местными жителями, появились люди в штатской одежде с винтовками вперемежку с солдатами-фронтовиками. Они ходили по городу, несли какую-то внутреннюю службу.
В оренбургской печати замелькали фамилии нового городского начальства: Каргин[33], Кобозев[34], Коростелёв[35], Цвиллинг[36].
Ни новые власти, ни войска из города не выезжали, поэтому станицы и посёлки жили обособленной от него жизнью. По предложению фронтовиков в некоторых казачьих станицах были образованы комитеты во главе с председателями, в некоторых – сельские советы, в третьих – избраны атаманы из бедных, в четвёртых – и атаманы, и председатели, в пятых – ни председателя, ни атамана, ждали директив из города. В общем, получилась неразбериха, трудно было понять, где какая власть.
Вернувшиеся из города женщины говорили, что там всё спокойно, никто не спрашивает проезжающих, откуда он, казак или не казак, будто власть не менялась.
Благословенцы тоже решили переизбрать атамана. Прежний – из зажиточных – сам требовал того.
– На сходку идите, атамана выбирать! – кричали огнёвщики[37]…
В школе, где уже привыкли собираться, было как в пчелином улье. Шутки, смех, острые слова по адресу некоторых, впервые появившихся на казачьих сходках женщин, казалось, не переслушать за неделю.
Темой разговора и острот опять-таки был вопрос об общих дворах для женщин и мужчин. Наконец у стола встал атаман, призывая к порядку и тишине, которая никак не могла водвориться среди бушевавшей толпы.
– Господа старики! – с обычных слов начал атаман. – Большаки бедным людям велят управлять казаками, а богатых, что ни на есть, к чёртовой матери. Я уж боюсь в город ехать, чтобы там ухо не приклеили, язви их в рожу. Дак вот, надо атамана какого победнее выбрать. Вот и давайте, кого хотите.
– А может, они и тебе вязы не свернут, останься, а? – кричали с парт. – Они только, говорят, генералов да помещиков, да купцов из шкуры вытряхивают, им черева выпускают, а казаков, бытты, не трогают, можа, послужишь? А?
– Нет, нет, господа старики, ради бога, ослобоните, у меня и так инда рубашка трясётся, не могу, не останусь.
– Ну кого же, господа старики? Давайте, раз уж так просят. Сильничать человека не надо, – сказал кто-то.
Сидящие за партами стали группами советоваться о кандидатуре и тут же вступали в спор меж собой или с тем, кого выдвигали. Из-за парты встал казак, выступление которого всегда считали авторитетным.
– Моё мнение такое, – сказал он, – надо и атамана, и председателя сделать. Если Дутов приедет, то мы атамана подсунем, а если большаки явятся да скажут: «А ну, покажь нам свою власть на селе», – то мы атамана-то спрячим, а покажем председателя. А?
– Нет, нет, нижалам так, – кричали от порога, – ежели у нас будет атаман, большаки ничего не скажут, мы скажем, что не знали, что к чему и как. А вот ежели Дутов с Митрием Веренцовым нагрянут да прихватят нас с эфтим присядателем, то мы и требухой не разделаемся! Вот как.
– Знамо, знамо так, – кричали с мест, – нижалам двух! С чеблаками-то ишша как-нибудь докалякаемся, а уж ежели Дутов, то хоть сёводни в поминанье записывайся.
Со всех сторон кричали: «Правильно!» Первого оратора никто не поддержал. Не менее часа атаман сидел за столом, ждал, когда люди успокоятся и остановятся на ком-либо, но некоторые уклонились от основного вопроса, перешли на другую тему и скалили зубы с разомлевшими от жары и стыда бабами, не успевшими сбежать домой. Атаман уж было задремал, но вскочил, стукнул кулачищем по столу и заорал во весь бас так, что все притихли, как в зверинце, когда заревёт лев:
– Дак вы что, холеры, дождусь я вас альбо нет? Вы дело делать альбо зубы скалить? Вы чё, сёдни дрыхнуть не хотите? До третьих петухов ошшеряться будете?
Встал за партой один пожилой казак. Все повернули к нему головы.
– Моё мнение, сказал он, – надо Митрия Титыча атаманом посадить. – Он показал пальцем на красивого мужчину с чёрной как смоль бородой. Тот злобно блеснул угольными глазами на непрошеного избирателя и отвернулся в сторону, шептал ругательства.
– Митрий Титыч нижалат, – заметил кто-то.
– Выберем, дак будет служить, никуда не денется, – поправил его сосед.
– Ну тогда ево, так ево. Титыча! Титыча! – кричали со всех сторон. – Знамо, хороший мужчина, хороший атаман будет, кого ещё искать? Жалам ево, он славный казак, вот только водку почти не пьёт, вот это как-то не того, – смеялись некоторые.
– Чёрт с ним, научится, под старость пригодится и это, – говорили другие.
Всё школьное помещение снова гудело. Некоторые уже опять перешли к вопросу об общих дворах и кричали, что, мол, нужно выбирать здорового и красивого атамана на случай, не дай бог, если когда-нибудь придётся ему, бедняжке, одному отдуваться за всех на общем бабском дворе. Шутники знали, что Титович не любил пригреваться около женщин, поэтому старались подчеркнуть, что, мол, и этому ремеслу необходимо научиться новому атаману, язви ево.
Едва ли в таких случаях считались с несогласием избираемого, сход постановил – и закон, но Дмитрий Титович всё-таки встал, поднял руку, потом опустил её, снял обеими руками треух, повернул голову направо и налево: чёрные кудри упали на чистый лоб; шапку он держал перед собой.
– Дак вы чё, господа старики, мать-перемать, – крепко и спокойно ругался Титыч, – вы чё, трибуналу меня отдать хотите? Да разве можно в едыкое время служить? Вы чё, хрен вам в лёбры, с ума сошли?
– А чё особенного? Ну не понравится, дак кинешь эфту работу, другова выберем, – кричали с мест, – а может, башлыки-то ничего, вон сказывают, они тоже хорошие ребята. Соглашайся, Митрий! Ну, не супротивничай, Титыч, тебя ведь всем обчеством просим! Ну, пожалей нас, чёрта бы тебе в зубы!
– Ну ладно, заткнитесь! Чё разорались? – согласился кандидат. – А уж если в случае чё, то тогда и в правление из дому не пойду, сами управляйтесь.
– Ну, то-то и оно, давно бы так, вот и спасибо, – кричали ему, – ха-ха-ха, поманили ево опчим бабьим двором, сразу согласился, виш, сидит и облизыватца. Кому не захотится на бабах-то покататца – ка-а-ажному.
С дальнего ряда кто-то громко крикнул:
– Титыч! Ты смотри, если моя баба попадётца, дак ты не сильно жми, пожалей – кума жа!
Поднялся оглушительный хохот. Новый атаман смеялся, грозил кулаком в сторону друзей-насмешников…
Начался магарыч. Задымились самогонные аппараты, подставляли рты под капающий самогон, ложась на спину. «Обмывали» нового атамана. А через неделю, проспавшись, Титыч поехал в город. Вечером вернулся обратно и, не отпрягая коня, быстрыми шагами пошёл в станичное правление.
Через час школа была полна народом, собранным туда на какой-то позарез экстренный сход.
Обеими руками поднял атаман лежавшие на столе карандаш, ручку и лист бумаги, посмотрел на все стороны, запальчиво сказал:
– Вот вам хомут и дуга, я вам больше не слуга, пошли от меня к протакой… – надел треух и невозмутимо ушёл домой.
Свистели, смеялись, кричали ему вслед, но атаманить всё же пришлось старому атаману, законному, утверждённому войсковым кругом.
5
Вскоре после прихода Красной гвардии в Оренбург Мишка с матерью собрались туда с продажей, чтобы посмотреть большевиков. Степан Андреевич энергично уговаривал сына не ездить: пусть, мол, немножко успокоится время, зачем лезть на рожон – недолго пропасть.
– Мишка, ведь тебя любой узнает, что ты казак: и по шапке, и по рылу, и кушак у тебя голубой. А разве долго им тебя к стенке поставить? Если они идут против казаков, как говорят, что они всех казаков хотят уничтожить, то им когда-никогда, а убивать нас надо, – жалобно, с болью говорил постаревший за эти дни отец.
Мишка отмахивался, не слушал, собирался. Веренцов шептал жене, чтобы она там не отпускала Мишку никуда.
– Возьми вон лучше Петра, он наденет свою шинель, ну, солдат, да и только, – уговаривал Степан Андреевич, – да он и говорить-то с ними знат как. А этот ведь дурак дураком, тут же насупротив попрёт. Как тогда: я же был виноват, пьяный городовому оглоблей в спину заехал, а когда городовой назвал меня пьяной харей, он стал с городовым драться. А потом ускакали на Деевскую площадь…
В городе, на зелёном базаре Мишка увидел группу вооружённых людей в военной и гражданской одежде с винтовками, карабинами и охотничьими ружьями. Мишка подбежал поближе. Их было восемь человек, направлялись они по Инженерной улице. Мишка поравнялся с ними, стал заглядывать сбоку в лица. Военные обратили внимание, как видно, такое было не впервые.
– Ну и этот смотрит, как на волков, – заметил один.
– Это правда, – сказал Мишка, – я для этого и из деревни приехал, чтобы посмотреть и передать там о вас. А то там всякое говорят.
Красногвардейцы приостановились, шутили с Мишкой. Они ему понравились, не казались опасными. Он вернулся к бледной матери весёлый и довольный. А дома рассказал об этом только своим семейным, с посторонними не делился, чтобы не посчитали «большевицки настроенным»…
Отъехавшие из ближайших к городу станиц жители стали потихоньку, робко возвращаться домой. Через неделю вернулся и Дмитрий Веренцов.
Подавленное вначале настроение стариков теперь повеселело, подбадривалось фронтовиками, уверявшими, что они были правы, говоря: большевиков бояться не нужно, с ними можно жить так же, как и при любой власти. По просьбе старого атамана он всё же был заменён, на всякий случай, более бедным. Всё пошло хорошо.
Офицеры и казаки, энергично выступавшие на собраниях против большевиков или боровшиеся с ними на Дутовском фронте, стеснялись ходить по улице. Дмитрий Степанович избегал встречи с братом Петром – неудобно было за недавнюю сору. Офицеры станицы говорили меж собой: «Если бы большевики нам простили и призвали в армию, с удовольствием бы к ним пошли. Ведь нам здесь делать нечего, мы – военные, хозяйства у нас нет. Пошёл бы к ним даже и Дутов, один бы он без нас не остался. Оказывается, большевики совсем не такие, как нам говорили, и как мы думали сами». Но некоторые уверяли: «Подпруги нам отпустили временно – их скоро подтянут»… То же доказывал и Дмитрий Веренцов.
Из Оренбурга вдруг поступила директива: атамана быть не должно, выбрать председателя. Это озадачило станичников, стали собираться группами, шептаться: сперва, мол, атамана не надо, а потом и нас всех под спуд. Фронтовики уже советовались со стариками и офицерами: «А не на самом ли деле так получится, что казачество ликвидируют?»
Шёпотом вдруг стали передавать друг другу: в Оренбурге расстреляли казачьего генерала Хлебникова. А он якобы совсем и не воевал против большевиков на Оренбургском фронте. Вот что они сделали, такие-сякие, ругались казаки.
Но всё это забылось бы. Ну, расстреляли ведь генерала, а не казака… Но как гром при ясном небе: разрушена статуя казака в Оренбурге на Форштадтской площади – казак на коне в полном боевом вооружении выехал на пригорок, всматриваясь в даль.
Это событие встряхнуло всех. Рушились радужные ожидания совместной, мирной жизни с большевиками. Засобирались, зашептались злобно: «Казака не надо, разломали, разбросали, значит, им всех нас не надо? Правду говорили офицеры, что они идут уничтожать нас…»
Офицеры и все противники новой власти повеселели, шутили над фронтовиками: «Ну как, поедем к своим друзьям-большевикам в Оренбург чай пить?» Всколыхнулось казачество, стало сливаться в один дух, рознь, как клином, вышибло, с часа на час ждали вспышки.
Разрушение статуи, мелочь на первый взгляд, заставило казаков-фронтовиков согласиться с непримиримыми станичниками: молодёжью и стариками, пересмотрели фронтовики свою позицию «не сопротивляться большевикам». Останься она, казачьи посёлки и станицы, где ведущую роль играли фронтовики, никогда не поддержали бы Дутова, а потом и Колчака…
Вокруг Илецкой защиты уже шли какие-то бои, но кто с кем дрался, нельзя было понять и проверить – тоже. Лежали глубокие снега. Всё ещё продолжали идти с фронта казаки и солдаты, лояльные к большевикам, но дома их сейчас же разубеждали, и они присоединялись к общему настроению.
Ехавшие с продажей в город мимо разрушенной статуи казаки злобно отворачивались и сплёвывали, как будто видели там призрак разрушителя казачьей традиции. Встретившись в городе с красногвардейцами, скрипели зубами.
Дмитрий стал ходить к отцу. Он уже разговаривал с Петром наедине. Уже и шутили порой. В довершение дружбы стали и выпивать, но политических тем старались не трогать. Дмитрий был уверен, что брат понял своё заблуждение и разделяет его взгляды, а больше ничего не надо, лишь бы, при случае, не оказаться в противных лагерях…
Слухи о том, что верхушка в станицах, возглавляемая офицерами-фронтовиками, разбежавшимися из Оренбурга, агитирует против советской власти, родили спущенную в сёла и станицы директиву о выдаче всех офицеров и реакционно настроенных. Директива эта окончательно обозлила казаков – они стали собираться вокруг офицеров и георгиевских кавалеров, в которых теперь видели опору в борьбе с нарушителями их традиций, посягателями на существование казачества.
Набаты и собрания до глубоких ночей чередовались беспрерывно, горячие велись споры. Приходили к убеждению, что мирно прожить с большевиками не придётся, рано или поздно, а столкновения не миновать, нужно быть настороже и живым в руки не даваться. Офицеров в станице было около десяти. Георгиевские кавалеры, имеющие полные банты, присоединились к ним, а значит, и к их политической участи…