Разговор идет о войне. Беседу ведет Василий Тимофеевич Черных — мужчина лет 55, не успевший еще стать стариком. По природе своей человек военный, он до сих пор живет воспоминаниями трех отвоеванных войн.
— В гражданскую, в гражданскую!..— говорит он, не торопясь.— В гражданскую, конечно, другое дело. Та война удобнее была. Враг был хорошо известен. Повадки у него были обыкновенные. Ну, и в нашей армии народ не балованный был. Своего мало что имели, а все больше буржуазное. Надо было еще отвоевать.— И, помолчав, добавил:— Теперь свое...
В разговор вмешался Костя Коротков. Он отошел от девушек, чтобы налить себе у стола 50 граммов водки, и, услышав последние слова Василия Тимофеевича, не спросясь, сразу же влез в разговор.
— Скажете тоже, дядя Василий! — заявил он бестактно.— Ей-богу, просто смех! Что значит «теперь свое»? Хуже, что ли, свое-то?
Василий Тимофеевич строго взглянул на Костю и, помолчав, сколько следовало, сказал ему:
— Для хороших людей оно лучше, но частично народ избаловался. Не имеет ясного понятия, откуда что.
И снова строго посмотрел на Костю.
Не поняв намека, Костя выпил свою водку. Меж тем Василий Тимофеевич отвернулся от него и стал говорить дальше.
— Опять-таки, оружие не то. Тогда шашкой воевали, пулей, штыком. А теперь, сказывают, мало что танк, так из него еще огонь кидают, примерно, скажем, на морскую милю или более того. Вот и стой против такой чертовщины.
Тогда Костя снова вмешался в разговор.
— Обыкновенный огнемет,— сказал он.— И миля тут совершенно ни при чем, нечего ее приплетать. Обыкновенный огнемет, и бьет на сто метров от силы. У нас на вооружении тоже такие есть.
Все озадаченно и огорченно обернулись к Косте. Василия Тимофеевича Черных уважали в поселке, невзирая на то, что знали за ним грех прихвастнуть или прибавить чего-нибудь для красоты слова. Но никто и никогда, уважая заслуги его перед обществом, не позволил бы себе перечить ему, особенно когда дело касалось войны. А Костя сейчас сделал это.
Василий Тимофеевич сдержанно кашлянул, однако жилы на лбу его опасно надулись.
— Ты все знаешь,— сказал он, глядя на Костю в упор.
— Ясно, знаю,— сказал Костя, легкомысленно улыбаясь.
— А то ты не знаешь,— вдруг рявкнул Василий Тимофеевич,— что ты есть назгал! И хоть ты в армию идешь, я тебе скажу — назгал! Я человек пожилой, свое отвоевал, имел отличия и чин, а ты кто? Ты сопляк в военном деле, рядовой. Вот все твои чины-заслуги! Я, может, и не так что скажу, а ты имей уважение, смолчи! Нет, все себя вперед всех суешь! Так-то со своей головой много не навоюешь... нет.
— Эко зашумел! — засмеялся Костя, ища сочувствия среди окружающих.— И все-то одну басню плетет, смех слушать, честное слово. Дядя Вася! Это когда что было! Уже быльем поросло, одни сказки остались.
Среди гостей прошло движение. А Василий Тимофеевич поднялся из-за стола. И тогда стало заметно, что левая рука его висела плетью.
— Врешь!— сказал он Косте, трудно дыша от приступившего гнева.— Не сказки, врешь!
Косте следовало бы отойти, но он не сумел сделать этого, а сказал совсем уж невпопад:
— Ты сейчас поди повоюй!
— И пойду! — загремел Василий Тимофеевич на всю избу так, что молодежь притихла в своем углу.— И пойду! А ты меня не посылай. Ишь, легкий какой. Сказки!..— Он приступил к Косте на шаг.— Я с той сказки руки решился! Тебе, сопляку, свободу добывал. А ты с той сказки двадцать лет горя не нюхал. Ходил, девок по проулкам водил, меха на гармонии рвал!
— Тоже работал, не все гулял,— сказал Костя.
— Нет, это ты полработы работал. А вот сейчас отдавай должок за наши сказки, вот!
Василий Тимофеевич опустился на свой стул и, тяжело дыша, стал смотреть в сторону от Кости.
— Эх, пустой шум! — сказал Костя и, еще не отойдя от стола, рванул гармонь.
Хозяин, дотоле молчавший, сказал ему:
— Некрасиво себя ставишь, Константин!
Костя сразу сник от этого тихого и ровного голоса.
— Сдвинь меха,— помолчав немного, сказал ему Егор.— Отойди к сторонке. Тут народ постарше тебя говорит. А от тебя пока один шум и глупость. Пойди вон около девчат объяснись, соври там чего-нибудь, сгеройствуй, они любят.— И повернулся к Косте спиной, готовый продолжать беседу.
Костя отошел к молодежи. Там танцевали пятую фигуру кадрили, начав без него. Его симпатия — Тоська Ушакова, шикарная, балованная девица — даже не взглянула на него, кружась перед самыми его глазами. Костя присел около туалета и стал глядеть на нее с тоской и ревностью, стремясь сохранить на губах улыбку.
Меж тем за столом продолжали беседу.
— Да,— сказал один из гостей.— Оружие многое решает. Техника... Тоже в городе видел я раненого. Конечно, без ноги остался. У него, говорит, этой техники нет числа. Уж не знаю там, огнем ли, как ли, а только, говорит, давит. Выходит, человеку против этой техники как бы ни к чему...
— Неверно,— сказал негромким своим голосом хозяин и налил всем по рюмке.
— Уж не знаю,— сказал гость.— Так говорят.
— А кто же эту технику делает? Тот же человек,— сказал Егор.
— Да, это так,— согласился гость.— А только, говорят, в сражении не устоять.
— И в сражении то же самое,— опять не согласился Егор.— Машины не сами ходят, и пушки не сами стреляют, а все люди.
— Это так,— опять согласился гость, больше уж не возражая ничего.
— Вот,— сказал Егор и выпил свою водку.— Люди у нас есть, а сознания полного еще, бывает, нету. Василий Тимофеевич верно говорит: забыли маленько, забыли, что к чему.— И покосился в сторону Кости.— А техника... Что ж — это дело наживное. Сколько заводов понастроили хотя бы у нас на Урале!
— Да, это так,— согласились с ним теперь уж все гости.
Этот разговор был удобен для всех. К нему присоединились и женщины.
— Куда далеко ходить,— сказала мать Егора Степановича.— Поглядеть хотя бы, что у нас понастроили! Кабы не война, были бы мы все заводские.— И засмеялась.— А я, грешная, от души против была. Напутают проволоки, труб кругом наставят, как есть все закоптят, вот и вся красота от тех заводов. Да и народ от них какой-то озорной делается. Взять хотя бы нашего Константина...
— Завод тут ни при чем, мама,— сказал Егор и усмехнулся.— А Урал без заводов — каков же это Урал?
— Факт,— заговорил после долгого молчания Василий Тимофеевич.— Наш завод тоже достраивать будут. Это я точно имею сведения. Как раз вчера из области представители приезжали. Я поинтересовался. Объясняют: едут к нам, говорят, эвакуированные, причем, говорят, громадный завод со всем сооружением.
Разговор стал совсем интересным, и все придвинулись поближе к Василию Тимофеевичу. А хозяйка спросила:
— Это что же значит вакуированные?..
Меж тем молодежь продолжала свое веселье, которое было не столько весельем, сколько возможностью поговорить о своих секретах, не привлекая общего внимания.
Тоська Ушакова, открутив пятую фигуру кадрили, опустилась на табурет неподалеку от Кости и, обмахиваясь, обратилась к нему.
— Ну, что притих? Приласкали тебя?
— А ну их! Смех да и только! — сказал Костя, подвигая свой стул поближе к Тоське.
— Какой же смех?— сказала Тоська.— Правильно объяснили.
Но у Кости был с нею свой секретный разговор, и он сейчас же приступил к нему.
— Тося! — сказал он.— Я ведь сегодня ухожу.
— Неужели? — усмехнулась Тоська.— А я и не знала.
— Вот насколько ты бесчувственная,— сказал Костя, придвигаясь к ней еще ближе.— Может, и не увидимся никогда.
— Значит, не судьба,— проговорила Тоська, глядя мимо него и все обмахиваясь платком.
— Какая может быть судьба, Тося? В судьбу я не верю...— Костя осторожно тронул ее за руку.— Взять бы тебя, вот и вся судьба.
— Как это — взять?..— встрепенулась Тоська, и лицо ее вдруг стало злым.— Я даже не понимаю, как это можно взять свободного человека!
— Записались бы, и делу конец,— сказал Костя, тоскливо глядя на нее.
— Ах, какой ты скорый! — усмехнулась Тоська, все обмахиваясь, но глядя теперь на Костю в упор своими недобрыми глазами.— Записался, а сам в армию! А я, мол, здесь в приятном ожидании: вернется ли, нет... А вернется — так с руками ли, с ногами? А то еще придет, привяжется: с кем гуляла и кого за руку брала? Нет, брат, шутишь, смеешься, да не на такую напал.
Костя как-то сразу осунулся и сник. Пальцы его беззвучно перебирали лады.
— Тося, я ведь воевать иду,— сказал он с трудом.
— Ясно, не горох молотить,— быстро проговорила Тоська.
— Может, убьют меня.
— Убьют — старухи в церкви помянут за упокой души раба божьего Константина.
— Я в бога не верю, Тося!
— Эко, удивил! — вдруг звонко рассмеялась Тоська.— А кто в него верит?
— Я в тебя верил... И сейчас еще верю, Тося!
Костя попытался улыбнуться и взял Тоську за руку. Она легко выдернула свою руку.
— Вот что! А я и не обещала!
— Так ведь гуляла со мной?
— Мало ли с кем пройдешься!..
— А третьего дни? — в голосе Кости зазвенели слезы.
— А про это забудь!
Тоська поднялась, легко отряхнула юбку и сразу запела озорную частушку, вызывая подругу на ответ. Подруга обошла ее, соблюдая порядок, и стала притопывать перед Костей, вызывая его как хозяина и гармониста.
Костя, дорогой, хорошо играете!
Ничего тоже симпатия, с которой гуляете...
Но Костя не стал играть частушки, а, нарушая порядок, снова заиграл кадриль.
Из-за стола поднялись старшие мужчины, подвинулись поближе к гармонистам, показывая этим свое желание принять участие в танце. Один из гостей пошел приглашать жену Егора Степановича и хозяйку дома Анну Ивановну Свиридову. Это совсем еще молодая женщина. Не всякий различил бы ее среди молодых девушек. Движения и повадки ее по-девичьи еще быстры, а на губах приятная улыбка, обязательная для хозяйки дома и нимало не зависящая от душевного ее состояния. Стесняясь, она посмотрела на мужа. Того гости тоже потащили из-за стола.