— Нет! — сказала Анна и еще крепче обняла свои плечи.— Нет, я сильная.
Егор улыбнулся, глядя на жену.
— Сильная? Какая же такая сильная?
— А сильнее всех. Я сколько передумаю, ничего не скажу, а только смолчу. Который раз ты придешь с работы, бросилась бы, обняла бы тебя, задушила бы до смерти,— опять стерплю.— Давай, Нюра, есть! Садись. Вот и весь наш с тобой разговор. А я, может, в голове все слова тебе сказала. Как же я не сильная?
Анна замолчала.
— Ну говори еще,— сказал Егор, жадно слушая.
Он придвинулся к жене поближе, рука сама собой легла вокруг ее талии.
— Чего говорить-то?— улыбнулась Анна.
— А вот это и говори,— сказал Егор. Губы у него пересохли от неожиданного волнения.
— За всю жизнь не перескажешь,— ответила Анна.— Только одно скажу тебе: ничего этого не будет. Так что зря себя не терзай.
— Не зарекайся!— сказал Егор с неожиданной нежностью в голосе.— Кто его знает, сколько ждать придется, да и дождешься ли? Пождешь, пождешь, да и забудешься, солдатка моя.
— Забудешься?..— задумчиво повторила Анна.— Когда же мне забывать, ты вот о чем подумай! Теперь все на мне останется: разлука на мне, и страдание на мне, и работа на мне... А больше всего — работа. Когда уж тут грешить и баловаться? Нет, я думаю, сознательная женщина себе этою не позволит.
— А ты сознательная?— улыбнулся Егор.
— Я-то?— Анна задумалась.— Не знаю. Только ночами ты спишь, а я все думаю. Вот тут сдавит, а потом слезы потекут. А сегодня и слез нету... Мне не только грешить, а и плакать-то некогда будет.— И Анна засмеялась.
Егор обнял ее, прижал к груди.
— Ну, говори, говори еще!
— Чего говорить-то,— задыхаясь в его объятиях, прошептала Анна.— Раньше бы спрашивал, я бы много тебе чего рассказала, а теперь всего не перескажешь.
Егор склонился к ней и стал целовать ее в губы, в глаза и в щеки.
— Ой, война, война, война! — сказала старуха и погасила свет.
И сейчас же постучали в окно.
Медля подняться, Егор отстранил от себя жену и прислушался, надеясь, что стук не повторится, но он повторился, и за окном послышался голос.
— Свиридов, Коротков! Давайте к райсовету! Оттуда на станцию пойдем.
Трясущимися руками старуха снова запалила лампу. Из сеней в горницу вошел Костя. Наступило время прощаться.
На станции в предрассветной мгле идет погрузка в эшелон. Среди посадочной путаницы и сутолоки мелькают фонарики железнодорожников, слышится хриплый мужской говор и женский плач, а где-то по вагонам уже затянули песню.
Повторяя древний обычай, старуха плачет, причитая на груди у сына, а Егор смотрит поверх ее головы, не мешая ей плакать, зная, что так полагается и что слова его ничего не могут изменить в материнском горе. Анна стоит рядом и тоже плачет, но не по-деревенски, а по-городски, безмолвно закусив губы. Когда муж взглядывает на нее, она улыбается ему и беззвучно шепчет что-то. Из распахнутых вагонов холостые мужчины с интересом и завистью смотрят, как прощаются семейные.
— Бабочки, кончай рыдание, сейчас отправку даю!— сказал военный, быстро пробираясь среди плачущих женщин.— Не хорони, мамаша, раньше времени,— сказал он еще и весело коснулся старухиной спины. А Егору строго: — Давайте, прекращайте! По вагонам пора...
Егор оторвался от матери и обнял жену. Старуха упала на колени. Костя склонился, чтобы поднять ее, но где-то далеко загудел паровоз, и все стали прыгать по вагонам. Так и не подняв старухи, Костя неумело полез в вагон, обрываясь и своим сундучком мешая влезать другим. Его стали ругать и смеяться над ним.
Тем временем поезд тронулся со скрипом и лязгом. Егор помог Косте втиснуться в вагон и вскочил сам. Старуху оттеснили, и Егор потерял ее из виду, но Анна шла рядом с вагоном. В луче слабого света, падающего из открытой двери, Егор видел, что она говорит ему, но слов услышать не мог. Из глаз ее текли слезы, а губы улыбались ему на прощание. Поезд пошел быстрее, и Анна уже с трудом догоняла его, но все не хотела отстать.
— Видно, до самого фронта проводить хочет,— сказал рядом с Егором чей-то веселый голос. И все засмеялись.
Анна побежала.
— Упадет бабочка, зашибется, испортит всю свою красоту!
— Не упадет,— сказал Егор, глядя на отстающую уже от вагона Анну.
— Твоя, что ли?— спросил его все тот же веселый паренек.
— Моя,— сказал Егор и высунулся из вагона, стремясь увидеть Анну.
— Позволь-ка, друг!— сказал ему боец с положительным и строгим лицом.— Позволь-ка, я дверь закрою, а то что-то сильно сквозит.— И, навалившись на ручку, с грохотом задвинул вагонную дверь.
Анна медленно возвращалась к станции. Почти уже рассвело, и теперь стало видно, что вдоль путей под брезентами и просто так стояли ящики разной формы и размеров, иногда до странности большие. На ящиках этих, накрывшись одеялами, среди мелкой домашней утвари спали люди. Тут были и взрослые и дети. Некоторые, проснувшись, бродили среди ящиков, видимо, разыскивая что-то; другие мылись, сливая друг другу на руки из дорожных чайников. Все это было удивительно и непривычно для маленькой уральской станции, и в другое время Анна спросила бы у первого же встречного человека, что это может значить. Но сейчас все это — люди с детьми и пожитками и ящики под брезентом — не заинтересовало ее. Она пришла к тому месту, где оставила старуху, но старухи уже не было. На этом месте стоял теперь мальчик на вид лет тринадцати или четырнадцати и совсем маленькая девочка — лет четырех. Они были закрыты с головой одним одеялом. Анна спросила у мальчика, не видал ли он старушки, той, что была с ней. Мальчик сказал, что видел: когда поезд ушел, старушка эта стала плакать и биться на земле, вот на этом самом месте. Пришли две женщины, подняли и увели ее.
— Ну и хорошо! — сказала Анна и, повернувшись к детям спиной, стала смотреть в ту сторону, куда ушел поезд. Затем, как бы впервые поняв, что поезд действительно ушел и не вернется больше, она вдруг разрыдалась.
Дети покосились на нее без любопытства и интереса, а отдали свое внимание желтой станционной собачке с обрубленным хвостом, которая подошла и стала обнюхивать маленькую девочку. Мальчик присел на корточки перед собакой и стал гладить ее. Стараясь удержать рыдания, Анна закрыла себе рот обеими руками. Вдруг кто-то обнял ее за плечи, и она услышала около своего уха мужской голос:
— Что, проводили?
Анна вздрогнула и, сразу перестав плакать, обернулась. Перед нею стоял мужчина высокого роста, без шапки, со слегка лысеющей головой. На плечах его была кожаная тужурка внакидку, из-под нее виден был пиджак с орденом, брюки засунуты в высокие сапоги. Глядя на Анну, он почти весело щурился. И почему-то сразу доверяясь ему, она ответила:
— Да, проводила.
— Брата или мужа?
— Мужа.
— Да,— сказал мужчина, глядя куда-то мимо нее.— Все сейчас провожают, вся страна. Все пришло в движение: одни приезжают, другие уезжают. Мы вот, например, приехали. А вы здешняя?
— Да, здешняя.
— Ну вот видите! Вам уже лучше. Но ничего, теперь мы тоже будем здешние.
— А вы сами-то откуда?— спросила Анна, с удовольствием вступая в разговор.
— Мы из Ленинграда,— сказал мужчина.— Не бывали?
— Нет.
— Зря! Прекрасный город.
— Поди-ка завод ставить будете?— спросила Анна.
— Совершенно верно. Именно завод.
— А где селиться предполагаете?
Мужчина неожиданно рассмеялся.
— А на этот вопрос не так легко ответить! Я вот в течение ночи беспрестанно задавал себе этот вопрос и пока, как видите, ничего на него не ответил.
Сказав это, он широко развел руками, как бы показывая Анне на сваленные на перроне ящики и на копошащихся среди них людей.
Желтая собачка отошла от мальчика и подошла к Анне. Не желая расстаться с собачкой, мальчик пошел вслед за нею. Мужчина склонился к нему и протянул руку.
— Здравствуйте, Сергей Сергеевич!
— Здравствуйте, товарищ Аникеев!— серьезно сказал мальчик и пожал протянутую Аникеевым руку.
— Здоров?— спросил Аникеев, разглядывая грязное усталое лицо Сергея Сергеевича.
— Здоров, — сказал мальчик. — Ничего пока.
— А дочка твоя?— спросил Аникеев, кивнув на маленькую девочку, стоявшую чуть поодаль.
— Ничего, тоже не жалуется.
— До чего же мы с тобой грязные, Сергей Сергеевич!— сказал Аникеев и рассмеялся неожиданно веселым и звонким смехом.— Хорошо бы нам с тобой помыться.
— Помыться бы невредно,— ответил мальчик, оглядывая свою грязную одежду.— Да только после бани этакую грязь надевать не захочешь.
— А смены нет у тебя?
— Нет. Откуда же?
Аникеев задумался, как бы прикидывая и соображая.
— Ничего!— сказал он затем.— Это, я думаю, мы как-нибудь скомбинируем.
— Откуда же это они такие? — решилась вмешаться в разговор Анна.
— Да все оттуда же, все оттуда, от войны...
— Что же, родителей нет у них?
— Нет,— сказал Аникеев, строго глядя на Анну.— Родителей пока нет.
Анна не поняла его ответа, но переспросить не решилась.
От станции, легко лавируя между ящиками, быстро шел человек с портфелем в руке.
— Товарищ Козырев!— крикнул Аникеев, заметив его.— Пожалуйте-ка сюда.— И сразу на лице его появилось неуловимое выражение хитроватой, иронической усмешки.— Каковы успехи?— спросил он, протягивая руку подбежавшему к нему Козыреву.
— Хвастать нечем, Николай Петрович! — сказал Козырев.— Дают клуб пока.
— Ну, что же... уже крыша! — обрадовался Аникеев.
— Вот разве что только крыша,— усмехнулся Козырев.— Помещение недостроено, свищет во все щели. Думаю, туда женщин с детьми на первое время поместить.
— А мужчин куда же?— спросил Аникеев все с тем же выражением глаз.
— А мужчинам все равно ночевать не придется первые ночи, заводом заниматься будут. Вот теперь только вам помещение подыскать.
— По вашей логике выходит,— сказал Аникеев,— что я как бы и не мужчина? — и опять рассмеялся.