Из глубины комнаты вышел Юра и молча подал отцу письмо в самодельном конверте. Прижимая письмо к груди, Панков вдруг счастливо засмеялся:
— Да заходи ты к нам, Степан Данилыч, письмецо вместе прочитаем — очень здорово Серега пишет!
Степан Данилыч зашел и сел рядом с Панковым.
— Куда я опять очки задевал?— суетился Панков.— Память стала никудышная... А, потом найду. Юрка, читай письмо!
— Да ведь я уже дважды его читал.
— Ничего, ничего. Веселые слова приятно слушать.
— «Дорогие мои папа, мама и Юрик! Первым долгом сообщаю важное и радостное для меня известие: нашей части присвоено звание гвардейской — значит, мы хорошо дрались! Сегодня утром мы принимали наше гвардейское знамя».
Юрий вдруг закашлялся, помахал письмом и сказал хмуровато:
— Ну, о самом главном я уже прочел.
— Нет нет, все читай,— даже рассердился отец.
— Экой ты неулыба, братец ты мой! — укорил Степан Данилыч, подумав при этом: «Давно ли совсем ребенком был, вся душонка видна, а теперь на, возьми его: тугоносый какой-то, не узнаешь, что у него на уме».
— Что ты читаешь, словно во сне! — опять рассердился Панков на сына.— Брат свою боевую жизнь описывает, а ты...
— Ну хорошо, папа, хорошо,— примирительно сказал Юрий и бойко дочитал письмо.
— Вот какой у нас Серега — богатырь! — сияя, повторил Панков.— Хоть бы одним глазом на него, голубчика, посмотреть!
— Жалко только, что письмо так долго до нас шло — целых два месяца,— как бы мимоходом заметил Юрий и ушел куда-то. Отец посмотрел ему вслед.
— Вижу, иззаботился мой парнишка,— шепнул Панков.— Как он у тебя, старается?
— Гм, ничего. Да только ты, похоже, ученого ко мне учиться послал.
— Ну, какой там ученый, просто парень присматривался, глазок у него острый. У него ведь сначала намерение было на инженера-конструктора учиться. А тут я нынче свалился, он вдруг решил: тебя заменю, папа! И пошел на завод. Если он тебя будет слушаться плохо, немедля мне скажи, я ему строгое внушение сделаю!
Степан Данилыч хотел было сказать: «Ох, уж лучше бы он плохо слушался, было бы легче!»
Через несколько дней Карпова опять посетила эта мысль: да, ему было бы легче, если бы Юрий представлял собой нерадивого ученика. Степан Данилыч, если замечал в юноше способности, умел быть терпеливым учителем и день за днем следил, как все ярче расцветало в человеке умение, точная и смелая хватка в работе. А этот тихоня хочет расцвести сразу, одним махом, не ходить бы ему, а на коне скакать!
Степан Данилыч только что закончил доводку нового измерительного инструмента. Несколько небольших вещиц из нержавеющей стали, казалось, источали чистейшее сияние. В длинноватых цилиндрической формы головках Юрий увидел голубое сверканье неба и зеленый веночек заводского сквера и восторженно вздохнул:
— До чего же прекрасно сделано!
Степан Данилыч гордо усмехнулся:
— Для мастера это обычное, каждодневное дело.
— Эти калибры для новых мощных танков?
— Точно. Для новых танков.
— Эх! Я бы такой калибр сделал!..— И Юрий с загоревшимся взглядом взял один из калибров и нежно повертел его в руках, любуясь на него, как на цветок.— Эх, я бы сейчас такой сделал!
— Много захотел! — кратко сказал Степан Данилыч и с оскорбленным видом почти вырвал калибр из рук юноши — еще никто и никогда не осмеливался так просто и дерзко возмечтать о работе наравне с ним, «старым королем»!
Как-то после обеда, шагая по широкому пролету цеха, Степан Данилыч увидел впереди, под высоким сводом арки, свой участок. У его стола облитый голубым светом июньского полдня стоял Юрий Панков и что-то делал у тисочков. Он казался маленьким, будто нарисованным, но контур его наклоненной головы и профиль худенького лица сияли стальной четкостью.
Степан Данилыч остановился, против воли засмотревшись на него: само будущее стояло у его стола, неотвратимое и ясное, как это уральское небо в начале июня.
Юрий работал, забыв обо всем, и в равномерности его движений чувствовалась знакомая Карпову с юности страстная собранность всего существа, когда человек знает, что делает все правильно и удачно.
От налитого голубизной окна, от худенького профиля и тонкой фигуры у лекального стола веяло как бы воскресшим ароматом и светом далекой юности, но эти воспоминания еще прибавляли горечи обиде.
«Пусть я ближе, чем ты, к смерти, на глазах у всех с моего святого места снимать!» — сложилась было в нем гневная мысль, но тут же привычное любопытство к работе другого заставило Степана Данилыча осторожно подойти к своему месту: да чем же, в самом деле, занят этот упрямый мальчишка?
Юрий, стоя спиной, не замечал никого. Перед ним в безупречном порядке были разложены инструменты Степана Данилыча. Легким движением Юрий сменил притир и пустил в обработку другой. Степан Данилыч ревниво взглянул на смугловатые пальцы Юрия — о, как знакомо ему это, глазом, сердцем, всем доступным человеку чутьем рассчитанное касание металла к металлу, более нежное, чем ласка смычком скрипичной струны. Пальцы Юрия, умные, нервные пальцы лекальщика, не только точным, но и вдохновенным движением обрабатывали притиром выступ калибра. Степан Данилыч узнал его: это был один из крупнокалиберных мерительных инструментов для нового типа танка.
Юрий вынул из тисков новенький, сияющий калибр,— и лицо его вспыхнуло горячим румянцем. Будто не веря себе, он большими искрящимися гордостью и победой глазами смотрел на сверкающий металл, который только что получил жизнь в его руках.
— Откуда калибр достал? — сурово спросил Степан Данилыч.
Юрий вздрогнул. Румянец его словно смыло матовой бледностью.
— Я... у шлифовальщика выпросил. Мне мастер разрешил. Я... я... хотел себя испытать, думал — до вас успею...
— Ты думал,— зло и горько повторил Степан Данилыч,— а вот что я о тебе подумаю, о том у тебя заботы не было. Ты уже до того дошел, что уж тайком-бочком калибры таскаешь...
— Вы обо всем скоро узнаете, почему я так делаю... Сейчас я не могу об этом сказать...
— О хорошем во всякое время можно заявить,— холодно сказал Карпов, всем своим видом показывая, что не верит ни единому слову ученика.— Поди к своему месту и делай, что тебе указано.
Юрий отошел подавленный, но не сраженный, его пологие брови хмурились, будто даже распушились от упрямства, которое сверкнуло из-под опущенных ресниц.
«Ишь ты! Разъярился, что я ему помешал!» — зло и насмешливо подумал Карпов и украдкой, став к Юрию спиной, принялся рассматривать калибр, оставленный на столе. Калибр был еще не совсем доведен до требуемой точности — тут учитель действительно помешал ученику,— но и в таком виде он мог принять эту работу, и ему, «старому королю», не зазорно было бы закончить ее. Несколько раз Степан Данилыч бросал потом взгляд на эту работу, сделанную юношеской, но уверенной и строгой рукой, и сердце его все сильнее ныло, словно от незаслуженного оскорбления и несправедливости. Что же это такое? Он собирал, копил мастерство по крупинкам, как золото, тратил на это годы, а тут мальчишка, только по наслышке знающий о страданиях, какие терпело старшее поколение, подходит к мастерству, как завоеватель. Мастерство, драгоценнейший клад человека, он хватает, притягивает к себе, как ветку, отягощенную сочными плодами. В старину тайна мастерства приобреталась, словно редкий дар, и открывалась скупо, как створка раковины, которую одолевают исподволь, терпеливо действуя острием ножа. А вот такое зеленцо, как Юрий, пренебрегая временем, хочет все захватить сразу. «Должна же быть справедливость в этом вопросе! — повторял себе Степан Данилыч.— Мне кровью, потом досталось, я каждый камень ногой чувствовал, а этот — на-ко: ухвачу, мол, птицу за хвост, только мне и заботы».
Вскоре Степан Данилыч убедился, что все это не так, что обидеть его Юрий и не помышлял. После работы ученик попросил разрешения проводить Карпова до дому — есть неотложное дело.
— Шагай, улица для всех,— сухо ответил Степан Данилыч.
Юрий зашагал рядом, почти касаясь его плеча, и это почему-то раздражало и обижало Карпова.
— Степан Данилыч, вы, конечно, помните, что в первый же день я дал сто процентов нормы,— начал Юрий.
— Ну, помню. Дальше что?
— Через день я дал сто сорок. Потом два дня подряд по сто восемьдесят. Потом регулярно стал давать по двести. Теперь я выполняю уже по триста процентов задания, брака не имею, замечаний мне тоже не было... и все-таки... Вы мне разряд задерживаете!
— Я тебя задерж... ты с ума сошел, парень!
— Да, да! Я хочу все быстрее расти на работе, а вы меня задерживаете. Вы меня все к земле пригибаете... подумайте об этом, Степан Данилыч!— с отчаянием, прерывающимся голосом крикнул Юрий и вдруг, побледнев, сорвался с места и побежал, будто бы какая-то мрачная, тлетворная сила гналась за ним.
— Стой!— опешив, закричал Степан Данилыч.— Стой, дикий ты!..
Но Юрия уже и след простыл.
— Фу ты... батюшки! — пробормотал Карпов. От неожиданности его даже в пот бросило. Ему вдруг пришла в голову мысль, что Юрий Панков, может быть, страдает, но не хочет показать этого другим,— есть ведь люди, которые не выносят, чтобы их жалели. Он и сам такой... Этот Юрка Панков, которого он на коленях качал, вырос в какого-то мудреного парня.
«Просто понять невозможно, какая у него заковыка в голове!» — досадовал Степан Данилыч.
Вечером, смутно недовольный собой, он сидел у окна, рассеянно следя, как тускнел один из любимых его кустов темно-лиловой сирени. Последние лучи солнца сначала роились на ней, как золотые скопления пчел, потом, разлетаясь понемногу, вспыхивали пучками искр то в махровых соцветиях, то на концах листьев — и, наконец, погасли. Куст еще недолго рдел, потом стал ржаветь и, словно запекшись, почернел и слился с томительной, как предчувствие, темнотой.
С некоторых пор Степан Данилыч разлюбил вечера. Тьма напоминала ему о старости, о закате жизни. Вечером цветы пахли крепче, но и в аромате их как будто дышала неотвязная печаль. И сейчас она, как тихая привычная ломота, давила на плечи, хотелось молчать, отдаваясь каким-то неясным воспоминаниям, потаенно-теплым, как и это плывущее в ночь небо.