Рано приобщился к революционной деятельности: в 16 лет стал членом подпольного рабочего кружка. За участие в социал-демократическом движении неоднократно арестовывался, сидел в тюрьмах, дважды отбывал ссылку.
Первые рассказы Ляшко «В местах отдаленных», «В ночную» были опубликованы в 1905 году. Путь в литературу для него был нелегок. Сам Николай Николаевич об этом говорил так: «Не многим из писателей-рабочих удалось преодолеть тяжкие условия жизни и выйти на путь художественного творчества. Многие отчаивались и бросали перо, многие всецело уходили в подпольную работу... Но из масс шли все новые и новые...»
Профессиональным писателем Ляшко стал в десятые годы, когда его рассказы стали регулярно печататься в журналах и альманахах демократического направления. В 1912 году в Москве сам писатель организовал нелегальное товарищество, приступившее к изданию журнала «Огни». Однако журнал просуществовал недолго: за выступления, направленные на подрыв существующего строя, он был закрыт, а редактор осужден на два года заключения в крепости.
После победы Великой Октябрьской социалистической революции Ляшко сотрудничал в «Правде» и «Известиях», в журналах «Наши дни», «Молодая гвардия», был одним из деятельных участников московского объединения пролетарских писателей «Кузница».
В повести Ляшко «Доменная печь» (1925 г.), предвосхитившей «Цемент» Гладкова, показаны восстановление и пуск металлургического завода на юге, закрытого во время гражданской войны, трудовой героизм рабочих. В романе «Сладкая жизнь» воссоздана картина каторжного труда рабочих кондитерской фабрики в годы царизма. В ряде рассказов вскрыты жестокость и произвол властей, бытовавшие до революции.
Во время Великой Отечественной войны Ляшко находился в эвакуации в Свердловске. Уже в первый год печатаются его рассказы о борьбе советских людей против фашистских оккупантов. Один из наиболее характерных — «Слово об Иване Спросиветер». Герой рассказа — легендарный командир партизанского отряда, которого тщетно пытаются поймать гитлеровцы.
«Не рассказы... а живые легенды о народных мстителях, подслушанные у самой жизни,— таково впечатление от чтения этих произведений,» — пришел к выводу, знакомясь с творчеством Ляшко, литературовед И. Кузьмичев.
В рассказах же о жизни советского тыла («Яма и разутый «Битюг», «Про синее море» и др.) автор опирается на реальные события, на личные впечатления. Герои здесь чаще всего эвакуированные на Урал с Украины люди. Нелегко им в непривычной обстановке, суровым кажется климат, не покидают мысли о родном крае. Однако они преодолевают все трудности и работают, не жалея сил для приближения победы.
Рассказы Ляшко о войне составили книгу «Русские ночи», изданную в 1943 году в Свердловске и два года спустя — в Москве. В 1942 году в Челябинске вышла книжка писателя о детях — участниках войны — «Юные герои».
ЯМА И РАЗУТЫЙ «БИТЮГ»[20]
...По сю сторону гор злобно лютовала метель, а за горами, лесами и просторами радостно вздыхала согретая победой земля, и люди плакали от восторга, хватались за оружие и добивали врага. Там старики и женщины выкапывали со скарбом из земли портреты дорогих людей и, как иконы, несли их по улицам. Там над домами взвивались сбереженные красные полотнища и расправляли на ветру рубцы невиданной неволи. Там дети сбегались в стайки и заводили игры вокруг отбитых у врага танков, автоплатформ, пушек и самолетов, там...
Победа волнами раскатывалась по просторам, а здесь уже третью ночь снежная пыль заносила рельсы магистралей, падала под колеса поездов, громоздила сыпучие сугробы, забивала входы в забои, ойкала в заборах, в колючем крошеве трофейного лома. Доменные и мартеновские печи разрывали ее огнями плавок. Она шарахалась, взлетала на заводские крыши, дергала провода, ухала в эстакадах и пронзительно ныла в скрепах колошниковых площадок. Зарева плавок росли и ширились. В их багровом разливе по льду пруда, по пустырям, улицам и переулкам, как в атаку, рядами, вереницами спешили мужчины, женщины, парни, девушки.
— Ну и метель!
— Ничего! Слыхал, что в нашем краю творится?
— Да, да, сейчас узнаем.
Люди протирали заснеженные лица, вливались в заводские дворы и спешили туда, где есть географическая карта,— в партийные комитеты, в красные уголки. Там их обступали видения родной земли, родных заводов, там им слышались радостные крики и победный шелест знамен.
Перед картой толпились идущие на работу, их сменяли идущие с работы, горячие, пронизанные запахом железа, алюминия, плексигласа, травильных кислот, наждака.
Копоть, пыль, пот, борозды усталости — лица будто из бронзы отлиты, а в глазах нетерпение:
— Вот Сталинград...
— Вот Орджоникидзе, Моздок...
— А вот Кубань, Донщина...
— А вот...
— Дайте глянуть. Ух, вот здорово!
Ветер победы шумел над головами. От его буйного гула руки напружинивались, с плеч слетала усталость. Люди с трудом переводили дыхание, будто всходили на вершину. Вот-вот — и каждый увидит свое: кто Черное, кто Азовское море, кто Дон, Кубань или Днепр, или Донец, Кальмиус, Лугань, Миус, шахты Ирмино, Горловки, заводы Краматорска, Константиновки, Харькова, Мариуполя...
У каждого в глазах реяло свое, родное. Руки становились легкими и шевелились,— люди будто летели и по-детски захлебывались словами:
— Во, видишь, где мы теперь?
— А вчера были здесь?..
— К нам уже рукой подать...
— И наши места рядышком...
— Эх, садануть бы «его» да вот так...
Великан в треухе сверкнул глазами, гневно вскинул локоть и как бы смахнул с карты погань...
Слов не было, словоохотливых тоже не было. Парень в кожанке разговорился было, но его остановили:
— Погодь, помолчи, да помолчи же,— и оттиснули прочь.
Он мешал видеть и слышать то, что творится за горами, за просторами. Он мешал вышептывать слова о родных местах, о красоте степей, парков, садов, о сладости яблок, слив, арбузов.
— Пойдешь после работы в Дубовую или в Кленовую балку, а там водичка течет, бересточки кругом, и такая тень, а пахнет мятой, любистком.
Кто-то в упоении шептал о своем поселке:
— У нас по-нашему строили... Глянешь — и сразу видно, что это наш, советский поселок: дома не тяп-ляп или по линейке поставлены, а так, что из них наша звезда получается...
Кто-то вполголоса вспоминал, как от шахты к шахте прокладывали трамвай:
— Мы все сами делали. Техники только трассу наметили, колышки вбили, а остальное мы сами: и выемку земли, и шпалы, и рельсы... Придем всей бригадой с работы, вынем каждый метр земли — и сдавай лопату следующему. А цветов сколько развели. На всех улицах жаром горели. Садовод и цветовод у нас были прямо помешанные на этом деле. Или взять парк наш...
— Нет, вот как мы стадион делали... Вызвали нефтяников сразиться, а стадиона нет. Кинулись в организации, а там говорят — стадион полагается два года строить, иначе, мол, нельзя. Думали мы, думали и взялись сами...
Слова завораживали, перед глазами вставали украшенные собственными руками улицы, парки, клубы, памятники, сады. Кто-то на полуслове оборвал себя и тяжело вздохнул, другой подхватил:
— Да-а, все испоганили, дьяволы.
— В грязь втоптали...
Здесь, у географической карты, запыхавшийся Никита Петрович нашел того, кто ему был нужен. Лицо его посветлело, посоленные временем усы шевельнулись, брови взлетели кверху. Он сзади положил руку на плечо парня в ватнике и жарко шепнул:
— Сидко, комса! Гоп, за мною, дело есть.
Сидор перевел взгляд с карты на стоявшую рядом девушку и недовольно тряхнул плечом:
— Подожди, ну чего еще...
Никита Петрович нетерпеливо пробасил:
— Нельзя ждать. Вся надежда на тебя, гоп!
Сидор глазами сказал девушке, что сейчас вернется, отделился от карты, и лицо его стало таким, будто ему помешали допеть песню.
Никита Петрович вывел его в коридор, притиснул к стене и зашептал. В такт словам он перекладывал с руки на руку обшитые кожей варежки и после каждой фразы требовал ответа:
— Гоп, сообразил, а?
Сидор слушал его угрюмо и глядел в сторону. Никита Петрович понимал, что парня томит усталость, что ему хочется вернуться к девушке, и все настойчивее требовал ответа:
— Ну, сообразил, а?
Лицо Сидора начало оживать, в глазах замелькали искорки, и он одобрительно глянул на Никиту Петровича:
— О-о, а ведь ты здорово обдумал...
— Гоп, не хвали, без тебя знаю, что здорово! Ну? Не тяни! Согласен?
— Согласен!
— О, а я что говорю? Посмел бы ты не согласиться! Что ты после этого за комса был бы? Я всюду искал тебя и в добрую минуту про карту вспомнил. Гоп, хода...
Они надвинули на уши шапки и вышли на пронизанный огнями воющий белесый холод. По сизым окнам цехов сновали тени ремней, рук и голов — там клубился мерный рокот шестерен, звон инструментов, гул тележек, визг точил и шорохи стружек. В этот переплеск вплеталась дробь пневматической клепки, где-то рокотал кран, и рокот его похож был на весенний гром. Откуда-то сквозь метель прорывались стрекот и голубые вспышки электрической сварки. Затем все — и вой метели, и шумы цехов — приглохло — начали перекликаться заводы: закричал один, за ним другой, третий, переплели голоса и повели, повели...
Хорошо поют на Урале в ночную непогоду гудки! Пока поют они, расскажем, о чем шептал мастер транспортного цеха Никита Петрович Вербовой своему земляку Сидору Москалец, комсомольцу и водителю гусеничного тягача, заслуженно носившего прозвище «Битюг».
Началось это вечером. Прекратил работу цех, где делались «фрицевы гроба»: так в шутку рабочие прозвали ящики, в которых завод отправлял на фронт боеприпасы. И вот, в пору, когда с юга летели вести о победе, цех перестал делать «фрицевы гроба»: не было досок. Доски, впрочем, уже были. Уведомление об их прибытии, во всяком случае, было получено, но где они находились, этого никто не знал...