Никита Петрович вынужден был сам заняться этим делом. Он обыскал все линии и тупики товарной и сортировочной станций и, хотя было уже темно, платформы с досками нашел: они стояли среди сугробов, в хвосте бесконечного состава. Метель гнала на них снежные валы.
Метель была злой, настойчивой, но Никита Петрович все и всех перекричал и всех, кого надо, поднял на ноги.
— Гоп, кто вы такие — дубье или советские желдоры? Бойцы Донбасс берут, а вы что? Метель уши залепила?! Гоп, с души не слезу, пока паровоза не будет...
Паровоз нарядили, но вытянуть платформы с досками из сугробов было нелегко, и Никита Петрович пригнал их на заводскую ветку лишь после ночной смены, когда освободившиеся люди уже разошлись, а грузовики и лошади ушли за топливом.
Заводская ветка не доходила до цеха, где делали «фрицевы гроба», переправить туда доски было некому, а главное — не на чем.
Никите Петровичу стало ясно: если он сложит руки, платформы с досками простоят на ветке до утра, до утра не будет «фрицевых гробов», и завод опозорится, а возможно, случится и худшее: вдруг именно тех самых боеприпасов, какие завод мог бы послать в эту ночь,' не хватит на фронте для того, чтобы сломить врага.
— Гоп, так не годится, нет...
Никита Петрович знал силу мелочей. Ого, всякое большое дело, как это ни обидно, состоит из мелочей и зависит от мелочей: мелочь прилипнет к одной мелочи, к другой, к третьей — получится цепь мелочей, а без этой цепи целое уже не целое, а только часть... Нет, он не охотник играть на руку мелочи или мелочам...
Никита Петрович решил, что в основном завод могут выручить два человека: сам он и Сидор Москалец. Правда, у него не было уверенности, что у Сидора хватит на это сил: парень отработал подряд две смены и к рассвету должен вернуться на завод. Но Сидора заменить некем, и Никита Петрович приготовился не только взывать к его чувству долга, чести и дисциплины. Этого, казалось, было уже недостаточно; Никита Петрович решил бить Сидора в самое сердце: твои, мол, старики в эту ночь, может быть, дрожат в ожидании освобождения, а это освобождение, может быть, зависит от тебя, от Сидора... Ничего этого говорить, к счастью, не пришлось. Сидор хотя и не сразу, но согласился помочь. Покорили его и самый замысел Никиты Петровича, и его дальнозоркость, и кипучий жар. Сидору хотелось даже сказать об этом, но в помещении он не посмел задерживать Никиту Петровича, а снаружи слова были уже ни к чему. Сидор только выкрикнул:
— Сделаем, не успеет стриженая девка косы заплести!
Никита Петрович одобрительно крякнул, и они под песню гудков свернули на огни только что отстроенного цеха, куда Сидор из смены в смену подвозил монтажникам оборудование.
«Битюг» стоял под навесом у стены. Сидор и Никита Петрович сняли с него листы фанеры и доски. Он был в полной исправности, сразу же зафыркал, взял на буксир подбитые широкими железными полозьями огромные сани, затрещал выхлопной трубой и, подминая под себя сугробы, двинулся туда, куда указал Никита Петрович.
— Кати прямо, так к ветке ближе будет, гоп!..
Никита Петрович стоял на «Битюге» рядом с Сидором и, покачиваясь, сквозь метель плыл по недавно освобожденному от строительного хлама краю заводского двора. Он был доволен, хитровато улыбался и мысленно прикидывал, в каком цехе можно будет найти для перегрузки досок свободных людей. Больше всего его привлекал мартеновский цех: там тепло, там, вероятно, и людей можно найти,— многие после смены не отважились в метель идти домой. Пускай поспят пока...
Метель вдруг как бы натужилась, с визгом толкнула Никиту Петровича в бок и белесой пеленою заслонила качающиеся в снежной мгле цехи. Он пошатнулся, стиснул рукою плечо Сидора:
— Гоп, что за морока?!
И они оба почувствовали, что «Битюг» кренится, теряет равновесие и стремительно ползет вниз.
Так началась ночная страда. Никита Петрович и Сидор спрыгнули в глубокий снег и в один голос выругались: «Битюг» сполз в хорошо знакомую им яму. Водители заводских машин не раз с проклятьями объезжали эту яму, не раз на собраниях добивались ее засыпки и были уверены, что она уже засыпана. Никите Петровичу и Сидору представился даже наклеенный на щит приказ начальника транспортного цеха. В приказе говорилось, почему яму у нового цеха надо засыпать, кто и в какой срок должен ее засыпать. Кроме того, они вспомнили заметку в цеховой газете об этой яме. Никита Петрович скрежетал зубами:
— Засыпана, чтоб вам руки поотсыхали! А я, дурак, не поглядел, поверил болтунам. В святцы не заглянули, чертовы псаломщики, лягушки заспанные... Гоп, давай, Сидко! Может, выберемся...
Метель запорашивала «Битюг», и он, как попавшая в беду добрая лошадь, покряхтывал и все глубже уходил в снег. Сидор, раз за разом, вертел ручки, дергал рычаги и шептал:
— Нет, не берет...
— Пробуй, пробуй, вот язва египетская...
Но машина взвизгивала, стонала — и ни с места. Метель как бы издевалась над бессилием «Битюга», все щедрее вздымала над ним снежную пыль и заносила его.
Никите Петровичу и Сидору то и дело казалось, что они своей тяжестью мешают «Битюгу». Они спрыгивали в снег и почти молили:
— Да ну же... Ведь бой идет, а ты... нну-у...
Никита Петрович даже дергал гусеницу, а Сидор, разъярившись, обозвал «Битюга» клячей и стал поносить его:
— У-у, задохнулся, поганец! Какой ты после этого комсомольский тягач. Ну-нну-у... Черт ты лысый, а не «Битюг»! Мы хвалили тебя, а ты...
И это как будто помогло: «Битюга», казалось, охватил стыд, он натужился, стал подминать под себя снег и пошел, пошел! Вот он уж вздыбил передок, готовясь выпрыгнуть из ямы, но в нем что-то заскрежетало, охнуло и захлебнулось глухим, почти человечьим криком: «Не могу-у!» «Битюг» подался назад и, будто оправдываясь,— делайте, мол, что хотите,— не могу,— затарахтел нутром и замер.
Сидор в отчаянье крикнул:
— Разулся! Честное комсомольское, разулся! Ах, голова моя бедная!
Они ощупали «Битюга» и безнадежно махнули руками: «Битюг» разорвал на себе гусеницу. Вот это и вызвало крик Сидора:
— Разулся!
Обуть «Битюга», то есть поставить его на гусеницу, связать или склепать скрепы гусеницы, э-э, для этого прежде всего надо было вытащить самого «Битюга» на ровное место. Сделать это мог хороший грузовик или тягач, а где его взять? Да если бы тягач и подвернулся, обуть «Битюга» ночью, в метель, все равно не удалось бы. Стало быть, в яме или возле ямы, но «Битюг» простоит всю ночь, оборудование в новый цех с рассвета поступать не будет, а цех этот через несколько дней должен уже работать... Должен!
— Ух, нечистая сила! Спишь, халява, бюрократ недобитый...
Слова эти должны были бы падать на голову того, кому приказом поручена была засыпка ямы, а в действительности летели в метель, та глумливо подхватывала их и уносила в пустоту. Никита Петрович не мог не почувствовать, что он смешон в своей ярости. Когда это дошло до его сознания, он взъярился еще сильнее и хлопнул Сидора по плечу:
— Но, Сидко, давай, гоп, за мною! А если это назло сделано, так я им...
Никита Петрович на бегу снял варежку и кому-то погрозил кулаком.
В мартеновском цехе было жарко и до ломоты в глазах багрово. У барьера крайней печи хлопотали облитые пламенем сталевары. По желобу в ковш с непередаваемым рокочущим звоном лилась сталь, через край ковша по носку в обмазанные глиной короба стекал шлак. Из соседней печи сталь была уже выпущена, разлита, и над нею в канаве роились звезды; изложницы, куда она была вылита, люди прикрывали листами железа и так торопились, будто перед ними были ульи, из которых могли улететь рои пчел.
Красота и сила плавки на этот раз не тронули Никиту Петровича и Сидора. Они пробежали вдоль штабелей стальных слитков и начали оглядывать цеховые конторки, красный уголок, закоулки на литейном дворе и на площадке у печей. Никита Петрович не ошибся, и голос его то и дело гремел над спящими:
— Ага, браток! Гоп, вставай, нужен, дело есть!..
Никита Петрович и Сидор расталкивали людей, призывали в свидетели своей правоты Сталинград, весь фронт, Донбасс, доказывали, заклинали, молили,— все было пущено в ход, и человек пятнадцать двинулось за ними.
Метель рвала полы тулупов, забиралась под ватники, запорашивала глаза, но доски, слетая с платформ, стуком простреливали вой, визг и ледяные шорохи снега. Когда работа окрепла, Никита Петрович побежал в гараж и на конный двор. Часть машин и лошадей вернулась, но людей уже не было. Опять пришлось ошаривать углы, будить, кричать, заклинать, призывать. В конце концов, Никита Петрович примчался к ветке на грузовике, затем на санях. Следом за ним шли еще подводы, и он, как бы маня их за собою, махал руками и кричал заиндевелому возчику:
— Гоп, золотой мой, погоняй! В поле летом день год кормит, а на войне удача от минуты зависит. Соображаешь? От одной минуты! Гоп! Орудуй, хлопцы!
Доски летели на грузовики, на сани, а Никита Петрович уже бежал в цех и долго мучился там над устаревшим ненавистным телефоном. Телефон дребезжал, зумкал в его руках, хрипел, а он взывал к центральной станции, чертыхался, ворчал и кое-как связался с нужными людьми. Едва грузовик и подводы выбрались из сугробов, ящичный цех осветился. Женщины, распахнув двери, втаскивали доски и метлами обметали их. Взвились голоса ленточных пил. Доски разлетались на части и окуривали цех ароматами леса. Вскоре застучали молотки. Готовые «фрицевы гроба» ложились на тележки и штабелями уплывали через дощатый коридор в секретный цех.
В цехе у Никиты Петровича была своя конторка, но близилось время смены, и он повел усталого Сидора не к себе, а в красный уголок:
— Гоп, давай часок куриным делом займемся, соснем...
Они сдвинули скамьи и улеглись на них. Пол покачивался под тяжестью проходивших за стеною тягачей и убаюкивал их. Спали они не долго, и все же Никита Петрович успел увидеть хороший сон. Когда его разбудили, он прежде всего осудил этот сон и осудил за то, что он не вовремя приснился: