Даже девятитонный молот, малютка по отношению к тринадцатитонному, производит внушительное впечатление в разгар работы. Это мощное сооружение, конечно, мало напоминает обыкновенный кузнечный молот в руках обыкновенного кузнеца. Когда механический девятитонный молот поднимается и опускается над раскаленным металлом, примериваясь для удара, он кажется разумным существом.
Однажды над городом бушевала снежная буря, злейший уральский буран. Люди шли, как слепые, цепляясь за стены домов, за обледенелые столбы и заборы. Именно в такую непогоду мы встретили человека, пересекающего заводской двор по направлению к кузнечному цеху. Он шел согнувшись, стараясь устоять на ногах, преодолевая яростные порывы ветра.
Звали этого человека Алексей Ершов, было ему за пятьдесят лет. Зимой прошлого года он приехал вместе с кировцами на Урал. В Ленинграде он перенес все тяжести осады. Он работал под бомбами вражеских самолетов, под артиллерийским обстрелом, но не покидал цеха,— он знал, что танки КВ прямо из ворот завода уходили на огневой рубеж.
Кузнецы — старая, заслуженная профессия в армии металлистов. Эта профессия переходит из рода в род. Сын кузнеца Ершова выбрал себе другую профессию. Он кончил среднюю школу, поступил в институт, но работал он на Кировском заводе. 22 июня, в первый же день войны, сын Алексея Ершова, Валентин, добровольцем ушел на фронт, а 10 июля отец получил извещение о том, что сын его пал смертью храбрых.
Здесь следует дать слово самому кузнецу и выслушать его волнующий, бесхитростный рассказ.
— Война застала меня на пенсии, на покое. Еще до войны перешел я на инвалидность. Я, пенсионер, никому в тягость не был, хотя возраст у меня солидный. Началась война. Пришел я в заводоуправление и опять попросился на завод. Работу мне дали легкую, сочли, что пенсионера нельзя перегружать. В тот самый день, когда пришла повестка о сыне, был в цехе. Подходит ко мне парторг цеха, обнял меня и говорит: «Прочти, Ершов, и, чем можешь, отплати гадинам...» Не стану вам говорить, какое для меня это было горе... Единственный сын был у меня... Пошел я в заводоуправление и сказал: «Я — кузнец, тридцать лет стоял у молота, теперь на пенсии. Не хочу больше работать на легкой работе. Буду опять кузнецом, как был тридцать лет». И просьбу мою уважили. Теперь работаю на Урале, как работал в родном Ленинграде.
И вот стоит старый кузнец у девятитонного молота. С огромной силой выбивая пламя, ударяет мощный молот, от его ударов сотрясается весь цех. Пламя освещает суровые, как бы отлитые из меди, черты лица старого кузнеца.
— Работаю неплохо. Заготовил себе хороший инструмент по деталям — например, клещи легкие, круглые я сам себе сделал. Раньше инструмент у меня был тяжелый. Потом печи у нас плохо грели, не было покрышек. Сделали мы покрышки, печи стали работать лучше.
Он вытирает пот со лба и, помолчав, говорит:
— В общем даю двести — двести пятьдесят процентов нормы. Работаю за себя и за сына моего, Валентина... Вот как будто и все.
Он возвращается к молоту. Мы видим, как легко, как молодо он подхватывает клещами огненный, раскаленный лепесток металла — поковку и бросает ее поверх груды остывающего металла.
После жáра и сотрясающего стены грохота молота свист вьюги на заводском дворе кажется тихой мелодией. И вдруг мы остановились, оглушенные лязгом гусениц и громом мотора. По широкому проспекту между цехами мчался тяжелый танк. Снег крутящимися вихрями летел вслед за ним. В этом мощном сухопутном броненосце, в этом бронированном мстителе мы увидели неукротимую душу, львиное сердце старого кузнеца Алексея Ершова.
Обыкновенные девушки
Людей, впервые приехавших в этот край зимой, изумляет цвет неба. В редкие дни это небо покрывается тучами. Но зима здесь длительная, суровая зима. И часто на пороге мая она переходит в яростные контратаки, сковывая весенние ручьи. Так было и в эту позднюю весну.
Уральская весна — пора половодья, бурного разлива горных рек — была порой разлива соревнования в Танкограде. Ощущение весеннего половодья охватывало нас, когда мы проходили по заводским цехам. Апрель был первым радостным месяцем для Танкограда: завод перевыполнил план по тяжелым танкам. Каждый день люди узнавали о новых трудовых подвигах. Было время, когда радовались успехам первых трехсотников, когда весь завод говорил о человеке, выполнившем три нормы.
26 апреля 1942 года появился первый тысячник завода — Ехлаков, и то, что казалось невозможным и невероятным,— тысяча процентов нормы,— было впервые осуществлено на танковом заводе.
На улицах, в трамваях, на грузовиках, ныряющих в глубоких рытвинах, вырытых танками,— всюду говорили о рекордах тысячников.
Слово «тысячник» звучало во всех цехах. Люди опыта, люди знания предупреждали: дело не в успехе одного дня, а в том, как покажет себя тысячник в длительный период работы,— скажем, каков будет итог его работы в течение месяца. Энтузиасты движения тысячников увлекались действительно поразительными успехами тысячника Дмитрия Панина. С восьми часов утра до трех часов дня Панин выполнил работу, требующую точности до одного миллиметра, и при этом дал норму на 2482 процента. Иначе говоря, он работал за 25 человек.
В одном сходились горячие спорщики: успех тысячника требует серьезной, иногда длительной подготовки; успех тысячника воодушевляет и окрыляет весь коллектив завода.
Это доказала замечательная работа двух уральских девушек, Клавы Рыбаловой и Зины Даниловой.
Дочь электросварщика, девятнадцатилетняя Клава Рыбалова, и ее подруга, Зина Данилова, появились на заводе летом 1940 года. Они работали хорошо, добросовестно — так, как работали многие их товарищи по заводу. «Обыкновенные девушки»,— говорил о них мастер их участка.
К тому времени, когда началась Отечественная война, у девушек был очень скромный производственный стаж. Дни войны изменили лицо завода. Завод, выпускавший в мирное время тракторы, перестроил свое производство: теперь он стал выпускать тяжелые танки, мощные боевые машины. Они были особенно нужны фронту в летние месяцы.
Каждый честный работник завода понимал, что фронт требует от него высокой трудовой доблести, трудового подвига. Две уральские девушки, как и тысячи их подруг, понимали, что в эти дни нужно работать лучше, чем в дни мира, работать так, чтобы помогать своим товарищам и братьям на фронте.
Девушки жили и работали в мире машин, среди беспрерывного жужжания станков. Этот привычный, несколько монотонный шум заглушал грохот танков, лязг гусениц. Он напоминал о фронте, о боях за родину, о долге бойца трудового фронта.
Однажды мастер Раскин показал сверловщице Клаве Рыбаловой небольшой настольный сверлильный станок. Его ласково называли «малышом». «Малыш» поразил Клаву точностью работы, на нем можно было вырабатывать мельчайшие детали.
Клава Рыбалова и Зина Данилова начали работать на этом превосходном, но капризном станке. Нелегко было совладеть с «малышом». Ломались сверла, их надо было менять; это приводило к потере времени. Однако почти в одно время подруги вдвое повысили норму выработки. Но выше двухсот процентов нормы они пока не шли. Это, казалось, было пределом их усилий.
Клаву Рыбалову особенно тревожила одна помеха: болты, которые вырабатывал станок, больно били ее по пальцам. Она решила вставить болты в стальные трубочки — и эта помеха исчезла. Так она облегчила себе процесс работы.
В день, когда Клаву Рыбалову приняли в комсомол, «малыш» дал триста процентов нормы. Она хорошо поработала. Ее охватило какое-то особое волнение,— она радовалась тому, что ей удалось чем-то отметить этот знаменательный для нее день.
Начальник отделения Радкевич давно присматривался к работе подруг. Он угадывал в работе Клавы и Зины то, что называлось «чувством сверла». Он понимал, что триста процентов не предел для Клавы. «Девушка обыкновенная, но руки золотые».
После 26 апреля, после победы Ехлакова, всюду на заводе говорили о тысячниках. Успех Ехлакова и других вызывал горячие споры, они были темой бесед в цехах и общежитиях.
— Для того, чтобы дать тысячу процентов на этом станке, нужна подготовка и тренировка,— сказал Клаве Радкевич.— Нужен день отдыха и два-три дня подготовки.
Все эти дни Клава Рыбалова думала, как избежать малейшей потери времени в работе, как подготовить рабочее место, правильно расположить инструменты так, чтобы все нужное было под руками. Она понимала, что каждое лишнее движение рук имеет значение при такой точной и стремительной работе.
Она настороженно следила за нажимом сверла, старалась уловить характерный скрежет. Обычно вслед за этим скрежетом появляется железная стружка и затупляет сверло.
Надо правильно распределить нажим между правой и левой руками, тогда сверла не будут тупиться. Левая рука зажимает обрабатываемую деталь, правая нажимает на рукоятку. Это — работа на грани искусства, вернее — это уже искусство.
Так работала Клава в дни тренировки, предшествующие главному испытанию. Ничто не отвлекало ее внимания, горка деталей росла, новые и новые детали, звеня, падали на металлический щит. Она не замечала даже своего инструктора Радкевича. Он стоял рядом, не отрывая глаз от циферблата часов. В то же время он следил за необычайно легкими и точными движениями рук девушки.
Каждая минута давала шесть деталей вместо трех. В этот час работы Клава Рыбалова дала 230 деталей. Это было близко к дневной выработке, то есть к восьми часам работы.
Радкевич остановил Клаву. Только теперь она почувствовала усталость. Но это была приятная, радостная усталость.
Наступил день 29 апреля.
Как всегда, Клава сменила свою подругу Зину. «Малыш» работал, как хронометр.
Первый час работы дал 280 деталей, второй — 270, третий — 290 деталей.
Радкевич, комсорг Нина Зайцева, мастер Раскин с волнением следили за легкими, почти неуловимыми для глаза движениями рук работницы.
Восьмой час работы дал 400 деталей. Итогом рабочего дня Клавы Рыбаловой были 2730 деталей, иначе говоря — 1116 процентов нормы. В этот день девушка работала за одиннадцать рабочих.