— Подбили нашу машину аккурат второго февраля,— припоминал Власов.— Наделали мы, конечно, фрицам хлопот — четыре орудия в кашу смяли, три танка разбили, не меньше чем один батальон сукиных сынов эсэсовцев передавили — и повернули к своим. А тут он термитным снарядом с близкой дистанции как даст! Угодил прямо в мотор. Левченко — водитель — на месте и остался. А что за танкист был — золото! А вторым снарядом — командира Федорова. И стала наша машина. Вышли мы из танка. Фашисты нас из автоматов поливают. Но уж дело под вечер было... Как стемнело — пришла подмога, вытащили машину, отвели в тыл. А назавтра взяли станцию, схоронили Федорова и товарища Левченко в станционном садике, под тополем...
Они спустились вниз, уступая место экипажу танка, и, отойдя в сторонку, смотрели, как, лязгая, пришли в движение гусеницы, как боевой, бывалый танк легко сдвинулся с места, вышел из строя и, сделав искусный поворот, двинулся к широко раскрытым воротам цеха, слегка вздрагивая, звеня гусеницами. От мощного его дыхания становилось жарко в прохладном, промерзшем за зиму здании.
— А может быть, и мой,— решил вдруг Власов.
— Возможно, твой,— подтвердил Ибрагимов.
— Когда так — так покажи им! Давай за Левченко, за товарища Федорова! Дай им жару! Дай, милый!— сквозь зубы проговорил Власов.
Танк исчезал с глаз. У открытого башенного люка стоял во весь рост, крепко упираясь ногами в сталь, бригадир Кудрявцев. Он чувствовал, как дрожит под его ногами нетерпеливо рвущаяся вперед боевая машина, которую он и его товарищи возродили к жизни.
Он вспомнил день, когда перед ним стоял искалеченный остов этой самой машины, и сердце его наполнилось радостью.
Испытание огнем
...Сейчас, после маневров, запыленные машины имели подлинно, боевой вид. Приближался торжественный финал маневров — традиционный парад.
Но до разбора маневров, до торжественного марша людей и машин здесь, в окрестностях Танкограда, должно было произойти важное, полное глубокого смысла и значения торжество.
Торжеством этим было вручение боевого знамени танкистам вновь созданной танковой части.
В Танкограде, на заводе, где строят тяжелые танки КВ, работая сверх положенных часов, комсомольцы выпустили десятки грозных боевых машин для танковой колонны имени комсомола. Все население области жертвовало трудовые деньги на постройку колонны. На эти средства были построены сверх плана превосходные тяжелые танки.
Чудесный, ясный день. На горизонте только лилово-розовое облако, оно заволокло край неба. Это дымят трубы Танкограда. Здесь, вблизи города, в поле, произошло вручение знамени имени комсомола новой воинской танковой части.
Выстроенные прямоугольником танкисты, артиллеристы, бойцы пехоты слушали краткую благодарность принимающего парад генерала танковых войск. Генерал благодарил бойцов и командиров за находчивость, знание военного дела и выучку, которую они показали на маневрах. Затем раздалась команда «вольно», и на командирский танк, временно превращенный в трибуну, поднялся человек со знаменем.
Немногословны и задушевны были речи, произнесенные на этом митинге. Всем была ясна суть дела, всем было ясно, какое славное дело сделали комсомольцы-танкостроители и все честные люди, пожертвовавшие свои деньги на постройку колонны тяжелых танков. Новая боевая часть родилась вовремя, накануне лета, в страдную пору танкистов и танков. Это наполняло сердца людей гордостью и радостью. Командир части принял знамя из рук секретаря областного комитета комсомола. Он передал его знаменосцу, рослому молодому сержанту. Раздалась команда «под знамя», боевой стяг пронесли по фронту.
Бойцы стояли «смирно», провожая глазами знамя молодости, знамя верности и любви к Родине, врученное им по праву комсомолом. И еще была мысль у каждого истинного танкиста: будет день, и новая танковая часть примет гвардейское знамя — заветную мечту каждой доблестной боевой части.
Старый машинист
«Внимание, внимание! Говорит Москва!» Где бы ни двигался эшелон,— в горных ущельях, в просторах уральских степей, сквозь вой ветра и весеннюю капель,— эти слова заставляли насторожиться всех.
Досадно было только то, что эшелон недолго стоял на железнодорожных станциях и полустанках, иногда даже не удавалось до конца дослушать сообщение «В последний час». Это был особенный железнодорожный состав, не было человека в пути, который не проводил бы его взглядом. Очертания тяжелых танков угадывались под брезентом: от тяжести стальных громад как бы оседали платформы.
Позади, за платформами, шли теплушки и зеленые вагоны; там были командиры, бойцы в шлемах танкистов, в синих комбинезонах, с ножами-кинжалами у пояса — подарок города Златоуста.
«Внимание, говорит Москва!..» Люди бежали через пути, пролезали под вагонами, бежали к рупору радио, на голос далекой столицы.
Москва говорила о том, что на фронте идут победоносные бои. Танкисты слушали, шепотом повторяя названия городов и количество трофеев, устремив неподвижный, сосредоточенный взгляд на запад — туда, где фронт.
Потом они возвращались к своему составу и говорили о том, что едут слишком медленно, и это обидно в такое время, когда тяжелые танки ждет хорошая работа на фронте. Обижались бойцы напрасно. Мощные паровозы везли их на запад со скоростью курьерского поезда. Но слишком далек был путь по необъятной земле, путь от Урала до фронта, и потому им казалось, что они едут медленно и проехали совсем немного от того города, который имеет второе имя — Танкоград.
Особенно досадовал старший сержант Николай Родионов, водитель танка, бывалый фронтовик, несмотря на свои двадцать три года. Была ночь, и он высчитывал, сколько им примерно ехать до места назначения, когда его вдруг окликнул голос:
— Браток, слышишь, браток!..
Родионов поднял голову и в отсвете фонаря, в паровозном окошке, увидел голову машиниста. Трудно было рассмотреть, был он молод или стар,— копоть покрывала его лицо,— но голос был молодой, и глаза светились по-молодому.
— Ну, что там слыхать, на фронте?
— Бои... Наступаем, особенно на юге...— коротко ответил Родионов.
Но машинист просил рассказать подробнее и, выслушав Родионова, усмехнулся:
— В самый раз едете. Ваше время...
Машинист говорил о том, о чем думали и говорили все в эшелоне.
— Ну, и вези по-нашему, по-танкистски, чтобы с ветерком!..— сказал Родионов.
Но грех было жаловаться на машиниста. Он действительно вез «с ветерком». Состав пролетал по мостам, мимо переездов, и путевые сторожа, поднимая козырьком руку, едва успевали разглядеть исчезающие в пространстве силуэты тяжелых танков. И думали о том, о чем думали все в эшелоне и все по пути следования поезда.
Так стремительно летели танки, что, казалось, прямо с хода, еще на платформах, они вступят в бой и откроют огонь по врагу.
Старший сержант Родионов дежурил по эшелону как раз в часы, которые зовут «собачьей вахтой», и был даже рад этому. Он любил помечтать в одиночестве, подумать о жизни. Громыхали платформы, свистел рассекаемый поездом воздух, и летели мысли, сменяя одна другую.
Родионов возвращался на фронт после двух месяцев жизни в большом уральском городе. Здесь формировалась часть, здесь танкисты получили новые машины, пришли новые люди. В экипаже Родионова были коренные уральцы, один Родионов был ленинградец, словоохотливый веселый горожанин, бывший шофер большого металлургического завода. Родионова немного удивляли не слишком разговорчивые, сумрачные на вид уральцы — сталевар из Златоуста, шахтер из Копейска. Он привык к легким в работе, подвижным и веселым парням, а это была какая-то особенная молодежь — основательная в своих суждениях, немного медлительная. Но жаловаться на своих товарищей он не мог: каждый хорошо делал свое дело на занятиях — стрелок, заряжающий, радист. Ему спокойно с ними идти в бой. Они слушали бывалого танкиста с уважением: от товарищей они знали, что Родионов едва не сгорел в танке, а в другой раз восемь суток отсиживался со стрелком в подбитой машине на «ничьей земле», между нашими и немецкими линиями. И, стоя на площадке, на сыром, пронизывающем ветру, следя за отдаленными, мелькающими в степи огоньками, Родионов сказал сам себе:
— Нет, хороший народ. Грех жаловаться.
Потом стал думать о том, что еще завтра и послезавтра будут мелькать эти же огоньки разъездов, ярко освещенные фасады станционных зданий, а дальше пойдет полоса затемнения, черная ночь, непроглядный мрак. И все чаще люди будут глядеть в небо, в воздух...
«Воздух!» — совсем иначе звучит это слово на фронте.
С такими мыслями Родионов ехал на запад, на фронт, когда вдруг загудели тормоза, состав стал замедлять ход в степи, хотя нигде не было видно ни одного огня и ничто не указывало на близость разъезда или станции.
Однако поезд остановился. Родионов тут же спрыгнул с площадки и побежал к паровозу. Он бежал во всю мочь мимо платформ с танками, не слыша позади топота догоняющих его людей, первым добежал до паровоза и поднялся по лесенке в будку машиниста. В багряном отсвете топки он увидел машиниста и помощника и по их лицам понял: что-то случилось.
— Что у вас тут? — задыхаясь спросил Родионов.
— Пробка,— коротко сказал машинист и потом, как бы досадуя на то, что приходится долго разъяснять, добавил: — Задняя контрольная пробка протекает в резьбе. Понятно?
Машинист почти не сомневался в том, что танкист ничего не понял. А у него был друг-приятель — машинист на паровозе внутризаводского транспорта; кроме того, он сам интересовался всем, что касается техники. Он знал, что контрольные пробки находятся в потолке паровозной топки. Обычно высокая температура не действует на легкоплавкий металл пробки, пока в котле достаточно воды. Но плох тот машинист, который, как говорится, «упустит воду» — не заметит, что в котле не хватает воды. Металл пробки начинает плавиться, образуется отверстие, в него протекают пар и вода, и зловещий шум предупреждает о том, что котел может взорваться.