Именно такая беда произошла с паровозом того состава, который вез танки и экипажи на фронт. И Родионов это понял.
— А вы куда же глядели?— строго спросил он.— Эх вы!.. А, видать, старый машинист.
— Василий Петрович ни при чем,— вмешался помощник.— Пробка не подплавлена. Слесаря виноваты — не досмотрели, когда ремонтировали паровоз...
— Кто виноват — это другой вопрос,— с горечью сказал машинист,— пока что получилось нехорошее дело. В депо как-нибудь доползем. Придется тушить топку, получится простой паровоза чуть не на сутки... В такое-то горячее время!
И, поглядев на Родионова, с досадой добавил:
— Придется менять паровоз. Вы время потеряете... А состав такой, что каждый час имеет значение... и ведь пустое дело — подвернуть пробку, а паровоз тушить надо. Вот и получается — выходит паровоз из строя на сутки.
Родионов думал о том же: тысячи тонн груза — танки, снаряды, орудия — идут на запад, на фронт... Сложное дело — транспорт. Неужели нет выхода?
Машинист шагнул к топке и открыл дверцы. Пламя яростно билось в топке, и слышно было, как кипел сжатый в котле пар.
И вдруг, как-то странно взглянув на помощника, машинист приказал:
— Открывай все! Давай воздуха, сквозняку давай!
Родионов с недоумением смотрел, как открывали клапаны зольников и бункеров, как открывали окна и двери. Резкий ветер прохватил его до дрожи,— возможно, это была дрожь охватившего его волнения.
— Теперь давай уголь! Забрасывай! — командовал машинист.
В топку полетел уголь, багряное пламя постепенно меркло под пластом черного угля. Стало почти темно, но жар от открытого под угольным пластом огня не остывал. Едкий угар, ядовитые газы выбивались из-под пласта, покрывавшего пламя, но их прибивал сыпавшийся в топку уголь. А наверху был котел и в нем пар, сжатый до десяти атмосфер.
— Гляди, не зевай,— глухо сказал машинист.— Выдержу — хорошо, а не выдержу — тащи меня назад.
И он полез в топку и исчез в ее черном, дышащем жаром зеве.
Потекли мучительно долгие, бесконечные мгновения. В эти мгновения Родионов думал о том, что будет, если человек не выдержит адского жара и потеряет сознание в топке?
Человек делал свое дело. Кочегар, согнувшись, глядел в дышащую жаром бездну.
«А вдруг пар вырвет пробку? Что же будет?..» — мелькнула ужаснувшая Родионова мысль. И танкист, десятки раз видевший перед глазами смерть, сам едва не сгоревший в танке, почувствовал влажные капли пота на спине, между лопатками.
— Хватит...— прошептал он, точно его могли услышать там, в топке.
Наконец черный согнутый силуэт показался в зеве топки. Машинист почти упал на руки Родионову. Лицо у него заострилось и стало совсем черным от копоти. Он потянулся к открытой двери и глубоко, жадно вдохнул сырой воздух. Потом, отдышавшись, сказал:
— Готово. Можно ехать. Подвернул пробку.
— Машинист! — прерывающимся от радостного возбуждения голосом заговорил Родионов.— Слушай, машинист...
Машинист молча глядел на Родионова.
— Как твоя фамилия, товарищ машинист?..
— Чернихов.
— А какого ты депо?
— Троицкого. А что?
— Да ничего. Будем знакомы. Хороший вы народ — уральцы!..— и Родионов прыгнул с лесенки паровоза.
От паровоза к хвосту состава прокатился гром буферов. Состав медленно двинулся с места. Родионов примерился и вскочил на площадку поравнявшегося с ним вагона. Потом он взглянул на часы: остановка длилась всего десять минут. Набирая ход, огромный тяжелогрузный состав летел на запад, на фронт.
Богатырский край
За большим металлургическим заводом и поселком, в котором живут шестьдесят тысяч человек, начинаются дремучие леса с глубокими, поросшими высокими елями оврагами, буреломом, тихими полянами и синими глубокими озерами в заповедных лесах.
Столбовая дорога, единственное шоссе, соединяет заводской поселок с районным центром; она лежит среди лесов, и всюду, куда ни бросишь взгляд, синеет дремучий бор, изредка прорезанный ржаным полем или «сечей» — недавно вырубленным лесным участком.
Избы в этом краю сложены из могучих, нетесаных бревен, окошки прорублены высоко над землей, чтобы снежные сугробы не закрывали свет в короткие зимние дни. Деревни немноголюдны в дни войны — старики и пожилые женщины, подростки и дети — степенный, неразговорчивый, трудолюбивый народ. Земля здесь трудная, хлеб насущный дается нелегко, даже яблони не прижились в этом краю.
Все это рассказывал мне мой спутник, здешний старожил, врач районной больницы.
Мы сидели на шоссе и терпеливо ждали попутную машину. Однако дорога была пустынна, день был воскресный и долго не было попутных машин. Только одинокие пешеходы изредка показывались из-за поворота дороги, неторопливо и чинно здоровались с нами и исчезали за пригорком. Проехал всадник — словоохотливый рыболов, остановился и рассказал свое горе — форель сломала последний рыболовный крючок и надо ехать в поселок раздобывать другой. Спросил, какая нынче была сводка,— он выехал засветло и так и не слыхал утреннего радио,— попрощался и уехал, подгоняя лохматую, маленькую лошадку.
Мы сидели уже добрый час и, признаться, соскучились. Вокруг была тишина, пронзительно кричал круживший в небе ястреб, торжественно шумели сосны, трудно было поверить, что за две с половиной тысячи километров к западу была война. Только внезапно мелькнувший в облаках, большой темно-зеленый транспортный самолет напоминал о войне и великих битвах на западе.
Было около шести часов пополудни, когда на лесной дороге показался высокий человек. Он шел легко и быстро, поравнявшись с нами, поздоровался и присел у сосны. Смуглое, как бы пергаментное лицо его повернулось к нам и привлекло нас строгим и важным своим выражением, полным достоинства взглядом из-под нахмуренных старческих бровей. Прохожий был очень стар. Легкая его походка и статность издали обманули нас. Пергаментный, прорезанный глубокими морщинами лоб, широкая кость высохших, когда-то сильных рук пояснили нам, что перед нами глубокий старик. Не торопясь, он достал из узелка яйцо, щепотку соли в чистой тряпочке и ломоть хлеба. Покатав яйцо по земле, он очистил его, не торопясь съел и, отряхнув с колен скорлупу, спросил:
— В район?
— В район...
— И я в район.
— Откуда идешь, дед?
— Отсюда не видать...— с усмешкой ответил старик и после назвал деревню.
От этой деревни до района, по самому скромному подсчету, было двадцать семь километров.
И опять чуть усмехаясь, не глядя на нас, старик сказал:
— Имею от роду девяносто четыре года. Рождение мое 1847 год. Через шесть годов будет мне ровно сто лет.
— Вот это так...— сказал мой спутник и продолжал, размышляя вслух,— двадцать семь километров пешим ходом и обратно двадцать семь километров... Богатырь вы, дед...
Непостижимым казалось и то, что не видно было седины в густой бороде старика и его нависших бровях.
— Сыну моему шестьдесят шесть,— степенно продолжал старик,— на лесопилке работал, теперь перевели на легкую работу. А мы испокон веку крестьянствуем...
— Фамилия ваша не Веселов?— спросил мой спутник.
— Веселов Василий Иванович.
— Я про вас слыхал. Будем знакомы. Что же вам в районе понадобилось, Василий Иванович?
Старик ответил не сразу. Он поглядел в небо. По призрачным облакам прошла снова тень большого самолета. Проводив ее взглядом, дед негромко сказал:
— Ходил в район за газетой.
— Что ж другого не нашли? Двадцать семь километров — не шутка. Неужели кроме вас некому было идти?
— Некому. Сын, Петр Васильевич, на сев выехал, четверо внуков в армии, ребятки с невестками на севе... А что двадцать семь километров?.. Мы и дальше ходили. И газета, видишь, особенная.
Он снял ветхий картуз и вынул из-за подкладки сложенную вчетверо газету. Это была местная районная газета, надо думать, она побывала у многих в руках. И старик бережно подал ее нам.
— «Наш земляк»,— прочитал вслух мой спутник, и мы оба поглядели на портрет широкоплечего улыбающегося сержанта.
Я прочел написанную скупыми словами заметку о подвиге сержанта Александра Веселова. Это было описание дерзкой и опасной разведки в глубь расположения противника. За эту разведку его наградили вторым боевым орденом.
Читал я вслух, чтобы доставить удовольствие прадеду Александра Веселова.
— «Физкультурники нашего района,— читал я,— хорошо знают своего земляка Сашу Веселова, показавшего свою редкую физическую силу и ловкость в мирной обстановке и дважды отличившегося в боях с подлым врагом...»
Старик слушал, слегка кивая головой, и лицо его выражало гордое спокойствие.
— А ведь верно богатырь! — воскликнул спутник.— Да и вы сами, Василий Иванович, в девяносто четыре года тоже богатырь...
— Не жалуюсь,— сказал, поднимаясь с земли, дед,— правнуками и внуками доволен, а вот сын мой, Петр Васильевич, сплоховал... Где же это в нашей семье видано,— в шестьдесят шесть лет проситься на легкую работу.
Он встал и простился. Мы проводили глазами высокий, прямой силуэт, исчезающий в предвечернем сумраке. Легкой и бодрой походкой он шел по дороге. Среди высоких, вековых сосен, среди мачтового леса шел однолеток этих могучих деревьев, русский сказочный богатырь, вырастивший богатырей внуков и правнуков, по-богатырски защищающих родную, любимую землю.
1943
ПАНОВА В. Ф.
Панова Вера Федоровна (1905—1973) — русская советская писательница.
Родилась в Ростове-на-Дону в семье банковского служащего. Семнадцати лет поступила на работу в редакцию газеты «Трудовой Дон». Была выпускающей, репортером, очеркистом, фельетонистом.
С 1933 года пишет пьесы, однако они были обойдены вниманием критики и литературных кругов.
Годы Великой Отечественной войны Вера Федоровна Панова проводит на Урале, в Перми, работая в газетах: областной и железнодорожной — и на радио.
В 1944 году в альманахе «Прикамье» печатается небольшая повесть Пановой о рабочей чете, приютившей нескольких сирот,— «Семья Пирожковых». Сама писательница об этом произведении говорила так: «Повесть родилась из газетного задания: детские дома были переполнены сиротами войны; нужно было хоть часть разобрать по семьям; я пошла узнавать, как проходит эта кампания, и наткнулась на случай и лица, которые уж очень захотелось описать. Позже я эту свою ученическую повесть доработала и назвала «Евдокия», по имени главной героини...»