Там же, в Перми, Панова вскоре начала писать роман о людях крупного уральского завода — «Кружилиха». Он был написан уже наполовину, когда пермское отделение Союза писателей направило Панову в командировку. Ей было предложено написать брошюру об опыте работы коллектива военносанитарного поезда № 312, уходившего на фронт за ранеными. Писательница совершила с этим поездом четыре рейса на фронт и обратно в тыл.
«Именно в поезде,— вспоминала Вера Федоровна,— я окончательно поняла: я буду писателем, потому что не могу им не быть; не могу не рассказать о жизненном подвиге этих людей. Расскажу так, как вижу и помню. Это и будет посильный вклад мой — и в литературу, и в жизнь».
Повесть «Спутники», написанная, по словам автора, исключительно легко, вдохновенно, увидела свет в 1946 году. Она сразу же полюбилась читателям, была оценена критикой как одно из лучших произведений о Великой Отечественной войне. «Прекрасная, чистая и суровая, правдивая и поэтическая повесть»,— так отозвался о ней А. А. Фадеев. Повесть «Спутники» была удостоена Государственной премии СССР за 1947 год.
Государственной премией (1948) был отмечен и следующий роман Пановой «Кружилиха», имевший первоначальное название «Люди добрые». Люди, основная черта которых — доброта, если понимать ее в широком смысле, имея в виду добропорядочность, надежность, идейную и душевную стойкость, стали героями большинства книг писательницы.
В послевоенный период Вера Федоровна Панова создала и другие известные произведения: повесть «Ясный берег», за которую она была удостоена Государственной премии СССР за 1958 год; романы «Времена года» и «Сентиментальный роман»; цикл исторических повестей «Сказание об Ольге», «Сказание о Федосии», «Феодорец, Белый Клобучок»; цикл повестей и рассказов о детях — «Сережа», «Валя», «Володя». Плодотворно работала писательница для театра и кино. В театрах страны и сегодня идут пьесы Пановой «Проводы белых ночей»; «Как поживаешь, парень?»; «Сколько лет, сколько зим!». На экранах демонстрируются фильмы, снятые по ее сценариям; «Високосный год», «Евдокия», «Сережа», «Рано утром», «Рабочий поселок» и др.
ВЕЧЕР ТРУДНОГО ДНЯ[23]
Какой сегодня был трудный-трудный день!
Утром, как обыкновенно, Софья Демидовна ходила в сельсовет, приняла сводку по радио и переписала ее в трех экземплярах: один она повесила у входа в сельсовет, второй отправила в правление колхоза, а третий принесла в школу.
В школе была обычная утренняя картина: на крыльце уже толпились ученики, а Прокофьевна еще домывала пол в коридоре и никого не пускала. Двадцать три года между Софьей Демидовной и Прокофьевной шла война из-за мытья пола. Софья Демидовна приказывала мыть по вечерам, а Прокофьевна приводила тысячи доводов, почему лучше мыть утром; самый сильный довод заключался в том, что к вечеру у Прокофьевны «разыгрывалась поясница»,— и всегда за этим доводом следовала убийственная, как выстрел из тяжелого орудия, фраза: «Ну, и ищите молодую и здоровую!» — и Прокофьевна победоносно удалялась по гулкому коридору, а Софья Демидовна затихала в своей комнате, огорченно чувствуя, что не в силах расстаться с грубиянкой Прокофьевной ни за какие блага.
Утро было холодное, сырое, ребята на крыльце шмыгали носами и пританцовывали в ожидании, когда Прокофьевна впустит их в школу. При виде директора они закричали нестройно: «Здравствуйте, Софья Демидовна!» — «Здравствуйте, здравствуйте, ребята»,— ласково и важно ответила Софья Демидовна и с спокойным лицом вошла в школу, не показывая, что сердце ее клокочет от негодования против Прокофьевны.
Прокофьевна, увидев ее, выпрямилась и подбоченилась; все было готово для кровопролитного сражения; но из учительской шли две молоденькие учительницы, комсомолки, и одна на ходу спрашивала: «Софья Демидовна, что в сводке?», а другая сообщала: «Софья, Демидовна, у Сюткина, кажется, корь, что делать?» — и Софья Демидовна только сказала Прокофьевне, проходя:
— Чтобы это — в последний раз.
В ответ Прокофьевна окунула тряпку в ведро и, шлепнув ею о пол, распустила по коридору длинную грязную лужу.
В учительской Софья Демидовна поговорила с учительницами, потом школа наполнилась топотом ног и детскими голосами, загремели парты, залился звонок,— Софья Демидовна взяла журнал и вошла в класс как раз в ту минуту, когда Прокофьевне надоело потрясать звонком и в школе воцарилась относительная тишина.
Софья Демидовна села к столу и сквозь очки оглянула розовые, умытые детские лица, обращенные к ней. Каждого из этих ребят она знала со всеми его способностями, слабостями, хитростями, заботами. Знала, у кого какая семья, кто как питается, кто чем болел. Знала, что у худенького, узкогрудого Кости Рябкова мать недалекая и жадная — все молоко возит в город на рынок и на вырученные деньги скупает мануфактуру, а дети сидят без молока; и никак не убедишь ее, что нельзя так делать! А у круглолицей, чистенькой Кати Гладких мать, напротив, из кожи лезет вон, чтобы ее дети жили не хуже, чем при отце, который с начала войны был на фронте. Все знала Софья Демидовна, ведь она вела этот класс уже четвертый год.
— Читали сводку, ребята?
Прочесть успели не все, и она в нескольких словах рассказала о вчерашних победах Красной Армии; потом вызвала к доске Шуру Данникову.
Это была неспособная и ленивая девочка, переросток, не по возрасту занятая своей наружностью и костюмом. Из года в год Софья Демидовна терпеливо билась над нею, на дополнительных занятиях часами вдалбливала в нее знания, старалась вызвать интерес к учению, разжечь честолюбие, расшевелить этот дремлющий, нелюбознательный мозг... Всякий раз после этого Софья Демидовна чувствовала страшную усталость и боль в печени, а Шура плачущим голосом жаловалась девочкам:
— Чего она ко мне цепляется, других вызывает в неделю раз, а меня — чуть не каждый урок!..
И сейчас Шура покрыла всю доску неуклюжими цифрами, безнадежно запутавшись в простой задаче, а Софья Демидовна, наводящими вопросами помогая ей выпутаться, хмурилась и потихоньку терла себе рукой поясницу, чувствуя, что опять поднимается тупая, сосущая боль, от которой к вечеру у нее пожелтеют белки глаз и начнется тошнота... И, следя за Шурой, она в то же время думала, что Костя Рябков, наверно, опять сегодня не завтракал — что-то бледный он и вялый, словно не выспался...
Прозвенел звонок.
— Рябков, зайдешь ко мне в кабинет.
В кабинете на столе стояла большая кружка с горячим чаем, на тарелке под салфеткой ломоть хлеба и два кусочка сахара — завтрак, который вот уже двадцать три года Прокофьевна ежедневно подавала Софье Демидовне. Правда, до войны хлеб был с маслом и сахар подавался в сахарнице, но о таких мелочах не тужили ни директор, ни Прокофьевна.
— Ешь и пей, Костя,— быстро.
Как всегда, прозрачное лицо Кости залилось румянцем.
— Софья Демидовна, я не хочу...
— Ешь, тебе сказано, ешь! — приказала Софья Демидовна, взглянув на свои старомодные круглые черные часики, которые она носила на шее на черной тесемке и прятала в карманчик на груди (уже четверть века никто так не носил часы). Костя знал, что сопротивление бесполезно, присел к столу и стал пить чай...
— С хлебом, с хлебом! — нетерпеливо сказала Софья Демидовна, глядя в журнал и делая в нем пометки.— И сколько раз говорить — не грызи сахар, испортишь зубы...
Костя доел директорский завтрак как раз к звонку.
— Софья Демидовна, спасибо...
— Хорошо, хорошо!— отвечала она, думая о том, рассказывать ли сегодня детям о Полтавской битве, или остановиться на поражении русских под Нарвой. Полтавская битва вылезала из 45-минутного плана урока. «Не расскажу»,— совсем было решила она. Но взглянув на худенький, решительный затылок Кости, уже по дороге в класс вдруг улыбнулась и подумала: «Нельзя не рассказать, после Нарвы они уйдут домой неустроенные. Им нужен реванш. Они привыкли, чтобы окончательная победа всегда принадлежала русским. Придется дать им эту победу сегодня.
—...А король Карл позорно бежал с поля сражения, оставив своих генералов в плену у царя Петра.
Пока шел второй урок, в небе высоко поднялось веселое майское солнце. И по тому, как оно нагрело сквозь оконные стекла старый, изрезанный деревянный стол, и по тому, как блаженно жмурились от его лучей ребячьи мордочки,— чувствовалось, что в сущности вот-вот наступит лето; что каждый день, каждый час может наступить короткое, торопливое, щедрое на цветы и ягоды уральское лето. И если бы урок был не такой интересный, ребята, разумеется, смотрели бы не на учительницу, а в окна, на улицу, за которой расстелились черные и зеленые квадраты весенних полей.
Залился звонок. Большая перемена. Надо вызвать Нину Осиповну, на ее уроках ребята страшно шумят, даже через стенку слышно... И если останется время — надо бы пройти к себе, принять лекарство, а то печень разбаливается все больше и больше...
Но у дверей кабинета директора ждал знакомый человек в полувоенной одежде, с палочкой,— секретарь райкома партии. Несколько лет до войны он работал в этом районе и часто проведывал школу; потом уехал на фронт и через год вернулся — с этой палочкой; правая нога искусственная — но такой же спокойный, бодрый и внимательный к людям, как раньше.
— А, товарищ Матвеев!— с удовольствием сказала Софья Демидовна, здороваясь с ним и пропуская его в кабинет.— Что же вы не зашли на урок?
— Я к вам за помощью, Софья Демидовна,— сказал Матвеев.
Из окна кабинета черные и зеленые квадраты полей были видны, как на ладони. Трактор, дрожа и обволакиваясь дымом, вел по черному полю многолемешный плуг. Маленькие фигуры людей, пригибаясь к земле, шли по следу трактора.
—...У добрых людей уже вся картошка высажена,— говорил Матвеев,— а в вашем колхозе, дай бог, чтоб процентов на шестьдесят... А барометр, извольте радоваться, пошел на снижение: метеорологическая предсказывает дожди. Извольте тогда под дождем сажат