По тропинкам идут черные фигуры. Кое-кто с санями. На примитивных санях свернутый железный лист — уголь. Здесь уголь дешев и им топят печи. На той стороне слышится крик ямщика:
— Э-гей, гей!
Заржал конь.
— Кажется, Авакумов едет,— говорит Горюнов.— Ну, да, Авакумов.
Сани ныряют на лед и несутся по дороге к нам. Ямщик взмахивает концами вожжей, и вороной конь с налету берет берег и останавливается возле нас.
Из саней выбирается грузный человек в высокой каракулевой шапке.
— Чуть не разломал меня, борода!— громким хрипловатым баском говорит Авакумов.— Просил: пешком дойду. Так нет! Заставили ветра хватать. Пешком — километр, а конем — семь. Правильно я говорю, борода?
— Так точно, Трофим Егорыч,— рявкает ямщик,— докатить дальше?
— Теперь не уговоришь, хватит! Давай домой!
— Есть домой!
Чуть не сшибив с ног мальчишку, он круто заворачивает сани, и через секунду горячее тело коня проносится мимо меня.
— Ничего? Не зашиб? — спрашивает участливо Горюнов мальчишку.
— Ничего,— мальчишка стряхивает снег с рукава,— я его знаю, кучера с Калининки. Свободно может задавить.
Авакумов обращает внимание на мальчишку. Поднимает голову за подбородок, всматривается.
— Что за хлопец? Знакомый тебе, Горюнов? Сколько годков?
— Тринадцать.
— Можно на уголь ставить,— шутит Авакумов.— На уголь пойдешь?
— Нет.
— Почему нет?
— На станцию пойду.
— На электрическую? Не советую...
— Там мой отец работает, мать,— насупившись говорить мальчик.
— Все равно.— Авакумов обращается к Горюнову,— представь себе, опять «гнилой ток» дали. Так они мне все пожгут. Ты, как инженер-электрик, знаешь, что такое малая частота. А потом еще взяли в привычку совсем отключать шахты. Моя шахтерня хочет работать, а ей не дают. Жалуются мне: «Трофим Егорович, простуживаемся в лаве». Почему? Потому что без дела. Конечно, на боку полежать в погребе — и то сдохнешь, а в лаве? Дай ток — сколько угля накидают мои ребята! Для уголька одного человечьего пара недостаточно... Это же понимать нужно. Нужно немного — всего голову на плечах. Вот прошу я выделить для всего бассейна одну турбину. Сами за ней будем наблюдать, за котлами следить...
— А когда турбину остановишь, где будете ток брать?
Этот вопрос неожиданно задал мальчишка, который внимательно следил за Авакумовым и все время пытался вмешаться в разговор.
— Ишь, какой болт!— удивляется Авакумов.— Совсем не будем останавливать турбину, понял?
— Нельзя. Надо расшлаковку котлов делать. Нельзя без остановки.
— Эй, да ты, хлопец, грамотный по этому делу!— Авакумов приподнимает брови.— Как тебя зовут?
— Иваном.
— Хорошо. Иван — хорошо. Натуральное имя. А если целиком, с именем, отчеством и фамилией?
— Иван Романович Терешин.
Мы подходим уже к станции, виднеется наш вагон. Авакумов идет рядом с Горюновым и мальчиком. Когда свет фонарей падает на лицо мальчика, Трофим Егорович берет его за нос и поворачивает лицом к свету.
— Какая ты хунда-бледна!
— Какой есть,— мальчик обидчиво выскальзывает из рук Авакумова.
— Уралец, гордый,— тихо говорит Горюнов.
— Ну, надумал в шахту, Иван Романович? — басит Авакумов.
— Нет. Там темно, под землей. Воздуха мало.
— А тут?
— Тут хорошо,— мальчишка снимает рукавицу и прощается с нами серьезно, по-взрослому, за руку.
— Куда пойдешь?— спрашивает Авакумоз.
— Домой. Картошку варить. Скоро отец с матерью придут с работы.
— Мать тоже на станции? — интересуется Горюнов.
— Тоже. До свиданья.
Мальчишка, нырнув под пульман, исчезает. Авакумов смотрит в сторону реки, где мигают огоньки копров и подвесной дороги. Пламя коксохима окрашивает кровавыми блестками вершину крестовой горы. На лицо, руки садится копоть.
— Вот таким мальчонкой я когда-то, давно-давно, был на своем Донбассе,— говорит Авакумов, и в голосе этого седого шахтера-наркома слышатся нотки большой человеческой грусти.— Кто-то тоже, вероятно, приезжал, за нос брал: «Отчего ты, хунда-бледна?» И меня тогда жалели... А жалеть-то было не за что. В родном краю рос, и ко всему привык. А чем Донбасс от Губахи отличается? Ничем. Гор там нет, зато холмы, как горы, да сквозняков больше, только и всего. И нет для меня места лучше Донбасса! Потому что прошли там детство и юность... Возьми того Ивана Романовича в свой салон-вагон да завези от Губахи подальше. Сбежит, ей-богу, сбежит... Вот как, Горюнов, шахтерня ты несчастная, кизеловец! Тоже наш брат, куда ни крути...
Авакумов как-то быстро прощается с нами и уходит к станции. Перед уходом он берет с Горюнова обещание побывать завтра на электростанции и помочь ему. Горюнов обещает Трофиму Егоровичу, отряхивает бурки и поднимается в вагон.
— Как фамилия-то мальчишки?— спрашивает он за ужином своего помощника.
— Терешин.
— Напомни мне завтра. Надо посмотреть отца его на электростанции.
Утром мы пешком отправляемся на электростанцию, которая, кстати, недалеко.
У директора, которого все называли просто по имени и отчеству, собралось довольно многочисленное общество, несколько смущавшее директора. Вначале пришли мы, потом представители правления железной дороги, потом ввалилась большая группа угольщиков и местных властей, приведенных Трофимом Егоровичем.
Тут был секретарь горкома в зеленой шерстяной гимнастерке, с полевой сумкой в руках и почему-то с портупеей через плечо; председатель горсовета — человек с грубым, простуженным басом и шелковым шарфом на шее; потом, оправляя военную рубаху, вошел один из начальников Уралугля — полный человек с золотыми зубами по всей нижней челюсти, и еще два человека.
Говорил Авакумов. Ему предстояло решить свое несложное дело по подаче энергии шахтам, и потому он сразу же завладел всеми интересами, подчинив их себе. Сегодня я мог ближе рассмотреть этого человека — бывшего шахтера, а теперь заместителя наркома угольной промышленности. Раньше я много слышал об Авакумове, вчера встретился впервые и сегодня внимательно прислушивался к нему — к человеку, о котором никто никогда не говорил плохо.
Авакумов разделся, он сиял тремя орденами и ярко начищенными голенищами сапог. Он толст, с сочным, несколько булькающим, хрипловатым баском, с головой, покрытой удивительно белыми, какими-то снежными и мягкими волосами, из-под которых просвечивает розоватая кожа черепа. Говорят, что Трофим Егорович не так давно был черен, как смоль. В это сейчас просто трудно поверить, но когда вспоминаешь последние события, пролетевшие над нашей страной, веришь во все, тем более в седые волосы ее честных руководителей.
Глаза у Авакумова карие, немного навыкате, добрые, умные и насмешливые. Нос большой, красный. Он носит усы, которые коротко стрижет. Человек он, конечно, деловито-хитрый, знающий себе цену, иногда для пользы представленного его фигурой дела играющий в шахтерскую простоту. Придя сюда, он сел за стол справа от директора станции, но секретарь горкома, чтобы почтить Авакумова, попросил пересесть в кресло, что у стола, напротив Горюнова.
— Вот уже перегоняет меня Карл Маркс,— шутливо пробурчал Авакумов, подмаргивая нам.— Ну, хозяин, пришли к тебе по делу. Сразу решишь — сразу уйдем, мешать не станем. Не сразу решишь — пеняй на себя. Накурим, надышим, стулья нагреем до вспышки.
— Я слушаю, Трофим Егорович,— сказал директор, смущенно перебирая бумаги на столе.
— Что слушаешь? Шахты стоят. Посадил на ограничители. А кто будет уголь давать?
— Не справляемся, Трофим Егорович.
— Почему?— Авакумов уставился на директора и так, не спуская глаз, выслушал его объяснения о трудностях ремонта, расшлаковки топок и тому подобное. Он слушал внимательно, но, наконец, это ему, очевидно, надоело, и он перебил:
— Все ясно. Что нужно тебе?
— Слесарей и рабочих.
— Сколько слесарей?
— Пятнадцать.
— Дам.
— А рабочих?
— Не моя забота. Тут Горюнов — советская власть, он даст.
Авакумов придвинулся ближе к столу и настойчиво убеждал выделить для обеспечения шахт электроэнергией турбину, которая должна была быть закреплена за бассейном.
Говоря, Авакумов изучал собеседника и, когда понял, что тот достаточно доведен до принятия положительного решения, поставил вопрос: «Выделит он теперь или нет?» Директор согласился. Авакумов улыбнулся, в черных глазах заиграла хитринка старого опытного дельца. Теперь он мог просто шутить, продолжать общую беседу. Он сделал свое дело, из-за которого он пришел сюда.
Я понял, что Авакумов был влюблен в свое угольное дело и для него старался во всю силу.
Директор сложил в стол какие-то бумаги, запер ящики.
— Вижу — собираешься показать нам тот товар, что мы только что купили,— пошутил Авакумов.— Турбину покажешь?
— Сейчас сходим на электростанцию,— подтвердил директор.— Покажу все. Только поскорее мне слесарей присылайте. Мне нужны квалифицированные рабочие, ой, как нужны! Вы прямо и меня и себя выручайте, Трофим Егорович.
— А кого я тебе пришлю?— Авакумов потер усы, хитро прищурился.— Ты думаешь, я тебе пришлю чертоломов? Наполовину ремесленников пришлю, понял? Ему нужно завернуть болт, а он сам с болт. А работать будут, в забой шел, а не из забоя. За простой-то пятьдесят процентов платим, а кто виноват?
— Я даю ток, Трофим Егорович,— попробовал оправдаться директор,— но ведь сами знаете, у нас уральское кольцо. Отдаем всю энергию в кольцо...
— Знаю... А кольцо у кого берет? От вас же берет. Если все вы будете работать пальто внакидку, откуда кольцо энергию будет иметь? Вот поставили мне ограничители, работают все шахты на «гнилом токе». Ты знаешь, что значит? Скоро все моторы погорят. И тока твоего хватает, чтобы только не затопить и не загазовать шахты. Вот, договорились с тобой? Хорошо. Пора, пора, покажи-ка нам, хозяин, свою станцию.
Вслед за Трофимом Егоровичем поднялись все.
Осмотрев турбинный зал, мы спускаемся к топкам, чтобы посмотреть процесс расшлаковки не остывшей до конца топки, труд, о котором всегда отзываются с уважительным восхищением.