— Эге! Так и знал. Воды-то, воды! Трансформатор скоро утонет. Или вы на насосы надеетесь?
Авакумов ходил по цементным полам, ворчал. Его рокочущий сочный басок все время слышался в разных углах. Завшахтой ходил за ним несколько растерянный. Очевидно, ему редко приходилось сюда заглядывать. Мы направляемся на главный пульт — здание с различными измерительными приборами, регулирующими потребление шахтой электричества.
— Сколько киловатт берешь?—спросил Авакумов у дежурного.
— Семьсот пятьдесят,— ответил тот, поднимаясь из-за стола.
— А потребность?
— Две тысячи сто.
— А берешь семьсот пятьдесят?
— Да.
— А потребность?
— Две тысячи сто.
— Ты давно работаешь?
— Недавно.
— Электрик?
— Кончил курсы мастеров социалистического труда.
— Покажи запись.
Дежурный показал запись в книге, пальцы его дрожали.
— Сколько?
— Тысяча семьсот пятьдесят.
— А ты сколько сказал, помнишь?
— Семьсот пятьдесят.
— Ошибся или испугался?
— Испугался.
— Ну это еще ничего. Испуг от человека, а ошибка в таком деле — от дурака. Раз ошибешься, а потом шахты на воздух... Понял?
— Понял.
— Смотри, чтобы понял. Ты еще молодой, учиться и учиться нужно. Пойдем-ка, покажи хозяйство. Покажи шины: не покарежили ли проводку. Тут работали умные люди — монтажники, все промаркировали, а вы, небось, уже успели все расшуровать.
В шинном зале Авакумов остановился, покачал головой.
— Так и есть. Как угадал!.. Нельзя вас допустить в хорошее хозяйство. Уже шуровали проводку. Что она вам мешала? Чего искали? Искру? Эх вы, мастера!..
Авакумов дал указания, причем все в своем стиле, с шуткой и прибауткой, но, в конце концов, посмотрел строго, по-начальнически.
— Приеду, проверю. Записывать ничего не стану. Все помню наизусть. Если опять будет непорядок, я вас самих пошурую... Поняли? А сейчас пойдем, хозяин, в контору. Не люблю в бумажках копаться, но придется.
Здание комбината. В большом зале много шахтеров в спецовках, с лампочками. Подготовлялась вторая смена.
Авакумова узнали. «Трофим Егорович приехал... Трофим Егорович». Он шел впереди нашей группы быстрыми шагами. Он слышал этот шепот, ему это нравилось, но он ни с кем не здоровался, чтобы не терять времени, сопел. В кабинете управляющего снял пальто, шапку, потер усы и сел к столу.
— Ну вызывай всех, кого нужно, и рассказывайте толком, с документами, почему плохо с добычей? Только ничего не бреши.
Появился главный инженер шахты — бывший доцент Днепропетровского института, поздоровался с Авакумовым, как со знакомым начальством, почтительно, с заискивающей улыбкой. Это Авакумову не понравилось, он посерьезнел.
— Ты вот писал в книжках, как механизировать лаву. Ну, покажи, что на практике сделал?
— Тут механизировать не удалось, Трофим Егорыч. Здесь если взять примерно этот горизонт...
— Понятно,— перебил его Авакумов,— книжки мне не показывай. Знаю, ты мастер их писать. В книжке что угодно можно намолоть — бумага, грешница, все выдержит, это не сивая кобыла. Наворочал, и пускай люди разбираются и практикой занимаются. Так? А как пришлось самому по своим же книжкам работать, так — тык-мык, ни взад, ни вперед. Знаю... Знаю... все наперед знаю, что скажешь... А как работаешь, главный инженер? Так же, как Авакумов тридцать лет тому назад работал? Зацепишь лесину и тянешь ее бечевкой в лаву.
— Почему бечевкой?— пробовал оправдаться главный инженер.
— Потому что бечевкой. Все знаю. Не оправдывайся. А книжки писал! Вспомни, сколько ты с меня денег вытянул на свои фолианты? Небось, забыл. А Трофим Егорыч помнит. Тянут с меня деньги — думал, толк делаешь, научишь людей шахты механизировать, научишь от дедовского способа отходить. Какую толстую книжищу наворочал, глаза у меня опухли, пока ее прочитал. Ужас! А лесину опять тянешь бечевкой через пузо.
— Я, Трофим Егорыч...
— Слова, слова. Мне дела нужны. Уголь нужен. Механизировать нужно. И ничего мне больше не говори. А то ругаться начну, тебе хуже будет. Давай-ка бумагу, планы и начнем записывать по каждой лавке, а эти цифры брось. Ишь, сколько наворочал, аж в глазах рябит. Хочешь мне голову заморочить.— Он берет бумагу, карандаш, быстро и умело проводит графы, вписывает номера лав.— Скажи, взрывные работы проводил? Нет? Почему? Строение не позволяет? Комбинируй. На взрывных работах добыча выше? Выше. Почему не проводишь? А?.. А что в книжке писал? Ну-ка, скажи, сколько ты израсходовал взрывчатки в этой лаве, и сразу узнаем, проводил ли ты опыты. Опять свою тетрадку? Позови бухгалтера. Мы у него по двойной итальянской проверим. Там дело чище, чем у тебя в тетрадке. Твоя тетрадка — для глупого начальства...
— Можно бухгалтера,— главный инженер робко улыбается, щеки у него краснеют.
— Давай, давай. Я пока подожду, у меня, видать, дела меньше. Пришел? Хорошо. Вот что, дайте-ка мне, товарищ главный бухгалтер, сведения, сколько было затрачено взрывчатки в июне сорок первого года и в феврале сорок второго года?
— Дайте, сколько израсходовано в октябре,— пробует вмешаться завшахтой.
— Не в октябре, а в июне.— Авакумов сдвигает брови.— Не перебивай меня. Иди, бухгалтер. Ну-ка, заведующий, показывай теперь ты.
— Как вы знаете, Трофим Егорыч, я принял шахту от прежнего руководства в состоянии...
— Когда принял, вчера?
— Шесть... шесть месяцев тому назад,— отвечает завшахтой.
— Работаешь шесть месяцев, а все прежнее руководство критикуешь? А ты знаешь закон большевика: один день на оформление, десять на ознакомление, а потом уже и сам отвечай. Понял? Страна воюет, стране уголь нужен, а ты все прежнего заведующего критикуешь. А кто уголь будет давать? Ведь ждет страна уголь, аль не ждет? Или, ты думаешь, уголь не стреляет, так его можно и не давать?
Он берет планы шахт, расчерченные на коленкоровой кальке, счеты, карандаш, оправляет на мясистом, багровом, но идущем ко всему его облику, носу роговые очки и начинает подсчитывать, писать.
Здесь он уже хозяин своего дела, все понимающий, добросовестный. За кажущимся его многословием кроется манера изучения подчиненного, его качеств, проверки дела. Всю свою жизнь посвятив углю, поседевший под землей, он, получив от страны пост заместителя наркома, разумно использует свои познания, свой долголетний шахтерский опыт. Иногда он может играть в простачка, иногда покуражится над подчиненным, но только над таким, кого он невзлюбил за недобросовестность, за попытку обмануть его, а следовательно, страну, которую он представляет.
Авакумов же не говорил. Он выслушал бухгалтера, принесшего ему справку о взрывчатке, подтвердившего его прогнозы, выслушал еще двух инженеров, вылезших только что из лав, вызвал горного инспектора и долго слушал его выводы по улучшению охраны труда подземных рабочих. Я уходил смотреть, как живут шахтеры, и застал его за проверкой выдачи коммерческого хлеба.
Авакумов горячо требовал, чтобы дополнительный хлеб получали только подземные рабочие, как определено правительственным постановлением, а «не всякие хоз-моз». Окончив работу, он вздохнул, устало снял очки, спрятал их в футляр.
— Так, видать, когда-нибудь и помру за этими бумажками, как лошадь в хомуте. Не люблю их... И с каждым годом все бухгалтерии больше и больше, а угля все меньше и меньше...
При выходе из шахтоуправления к Авакумову подошли две женщины, миловидные и разбитные донбассовки. Они подали ему заявление. Оказывается, им не выдали подъемных, причитающихся по указу правительства эвакуированным из Донбасса.
Одна женщина, жена забойщика, призванного в армию и раненного в последних боях, пошла сама в забой и работает с отбойным молотком наравне с мужчинами; другая, ее сестра — машинист электровоза, работает на двух машинах по две смены, была до войны домохозяйкой.
Авакумов предварительно выяснил это и читал заявление с утвердительным бормотаньем: «Так, так, так...»
Потом, сняв очки, уставился своими черными навыкате глазами на завшахтой.
— Чего же ты им вола крутишь?
— Они...
— Что «они»? Бабам нужны подъемные. Все правильно, по указу. А ты не выдаешь? Что? В банке нет? Да им-то какое дело? Это у тебя в банке нет, а не у них. Почему рабочий человек должен за тебя отвечать? Раз в банке нет, значит, ты, прежде всего, как руководитель, плохо работаешь, а не они. А они хорошо. Видишь, на двести процентов смолят. Им подай и за сегодняшнее, и за вчерашнее. Кто им разрешил подъемные? Ты или я? Не ты и не я, а правительство. Выдать!.. У тебя нет, я выдам, но потом с тобой поговорю.
— Все сделаем, Трофим Егорыч.
— Давно пора.— Авакумов обратился к одной из женщин:— Что-то я знаю вроде тебя, молодица? На Буденновке работала?
— Работала, Трофим Егорыч. И я вас помню хорошо.— К нам еще приезжали.
— Э, да куда только я не приезжал! Только тогда ты, в Донбассе, помоложе была. Да и я тоже был помоложе...
— Приедем в Донбасс, помолодеем снова, Трофим Егорыч.
— Ну, это вряд ли. Приехать — приедем, а вот насчет помолодеть — не думаю. Как перевалил за... не вернешь.— Авакумов снова надел очки и перечитал заявление.— Вот вы тут еще просите за выслугу лет. Зря. Выслуги лет не будет теперь. Где теперь документы будешь искать и восстанавливать, кто сколько лет работал? В Донбассе? Но там кто? Немцы там. Выслуги пока нет. Разобьем немца, тогда будет выслуга. Правильно я говорю?
— Правильно, Трофим Егорыч.
— Согласна? Ну вот. Выходит, это не ты писала и не подписывала. Я тебя знаю, ты такой глупости не сделаешь. Кто-то подталдыкнул тебя: попроси, Гашка, за выслугу. Трофим Егорыч — знакомец, подмахнет! Соглашаешься? Вот так. А ты, дура, подписалась. И себя срамишь и меня, своего знакомого...
Женщина смущенно краснеет, перебирает махры платка, кивает головой. Шахтеров подходит все больше и больше. Клети выбрасывают из-под земли все новые партии рабочих. Они окружают Авакумова и стоят черной, точно железной, стеной, куда хватает глаз. В руках или на груди у них лампочки, с шляп стекает вода, железные картузы тоже проржавели, обиты углем и породой. Шахтеры ловят каждое слово Авакумова, он для них свой, близкий человек. Многие из них помнят его по Донбассу, со многими он уходил из родных мест после взрывов копров, станций, механизмов шахт. Это — человек, перенесший с ними все тяготы, обрушивш