— Видал?— строго сказал Черторогов.— Это, должно быть, твоя первая бомбежка?
Диомид Пьянов повернул свое немного побледневшее лицо и сухо сказал:
— А что ж тут особенного?
— Ого! — вскричал Черторогов и пристально вгляделся в новобранца.
Тот чуть пожал плечами.
— Скажите пожалуйста, какой герой,— пробормотал Черторогов, не спуская с юноши взгляда, в котором странно смешались гнев и нежность.
Я тоже посмотрел на новобранца, и по его могучим рукам, спокойно сложенным на просторной груди, по надменному хладнокровию скуластого лица, по угрюмому блеску отваги в узких глазах я тотчас узнал бессмертную и неукротимую породу уральских гордецов.
1943
СМУУЛ Ю. Ю.
Смуул Юхан Юрьевич (1922— 1971) — эстонский советский писатель, народный писатель Эстонской ССР.
Родился в рыбацкой деревушке на острове Муху. Родители занимались земледелием и рыбной ловлей. Юхан рано познал тяжесть труда. «В десять лет я мог починить упряжь,— вспоминал писатель,— в тринадцать — сеял, в четырнадцать — пахал, как взрослый, и всегда работа казалась мне интересной».
Установление Советской власти в Эстонии открыло Юхану, как и всей молодежи республики, широкие возможности. Однако вскоре грянула война.
...Мне только что мечталось...
Но о чем бы?
Как я ни силюсь,
не припомнить мне:
грохочут первые авиабомбы
в предутренней июньской тишине.
И все смешалось
в планах и расчетах.
Пылают стены. Рушатся мосты.
Псы-рыцари летят на самолетах.
Темнеют свастик черные кресты.
В годы Великой Отечественной войны Смуул оказался в эвакуации на Урале. Он, как боец строительного батальона, участвовал в строительстве Чебаркульского металлургического завода. Потом работал на селе, помощником тракториста. Как только позволило здоровье, записался добровольцем в Эстонский национальный корпус.
Именно в эти нелегкие годы Юхан Смуул начал писать стихи. Первый его сборник вышел вскоре после окончания войны. За ним последовали другие книги.
Наиболее значительным произведением о судьбе молодого поколения эстонцев в годы военных испытаний стала поэма Смуула «Я — комсомолец». Первая ее часть рассказывает о юношеских годах героя, его жизни в буржуазной, а затем советской Эстонии; вторая и третья части — о работе юноши на Урале; последняя — о службе в Советской Армии, подготовке к боям, вступлении в комсомол.
В 1951 году за сборник «Стихотворения. Поэмы» Юхан Смуул был удостоен звания лауреата Государственной премии СССР.
В том же 1951 году Юхан Юрьевич Смуул вступает в Коммунистическую партию.
Смуулом написано немало и прозаических произведений, в том числе сборник очерков и новелл «Письма на деревни Сыгедате», гротескно-юмористическая повесть «Удивительные приключения мухумцев на Празднике песни», сатирическая пьеса «Вдова полковника, или Врачи ничего не знают» и др.
Особое место в творчестве писателя занимают путевые дневники «Ледовая книга», написанные во время путешествия в Антарктиду на дизель-электроходе «Кооперация». Это рассказ очевидца и участника о том, как совершается «то великое, что требует смелости, мужества, выдержки и железной дисциплины», как в условиях суровой зимовки живут и трудятся люди — носители новой социалистической морали. В 1961 году за «Ледовую книгу» писателю была присуждена Ленинская премия.
Спустя четыре года после первого Смуул совершает новое путешествие в составе научной экспедиции в Японском море. Итогом поездки стала книга «Японское море, декабрь».
Юхан Смуул избирался председателем Союза писателей ЭССР и членом правления Союза писателей СССР, был депутатом Верховного Совета СССР двух созывов.
Я — КОМСОМОЛЕЦ[34]
Любой ценой
Морозцем издали дохнула тундра
на черноту проселочных дорог,
и стал светлее предвечерний сумрак,
лишь начал падать реденький снежок.
Уральский снег!
Он будто бы в новинку,
а ведь совсем такой же, как у нас,
и Кадак, на язык поймав снежинку,
в том удостоверяется сейчас.
Возможно, и над побережьем нашим
сегодня сеется такой же снег,
и выбеленный путь уже украшен
следами пешеходов и телег.
Пестра, как вязаная рукавица,
оттаявшая поутру земля,
но первый снег на солнышке искрится,
сородичей моих не веселя.
Не вьюгами и не морозным ветром
страшит их первая зима войны,
а тем, что краем их владеет недруг
и лишь обидой закрома полны.
Снег расстилает полог свой широкий
на черноту проселочных дорог,
а со строительных лесов высоких
срывается ноябрьский ветерок
вслед перелетной стае запоздалой...
Но нам сегодня не до птичьих стай.
Мы слышим с фронта:
— Самолетов мало! —
Мы слышим с фронта:
— Все, что можешь, дай! —
Мы слышать это не переставали,
лишь этим жили мы со всей страной,
с тех пор как снова
нам напомнил Сталин,
что надо победить
любой ценой!
И в сумерках ноябрьского восхода,
и на закате,
и во тьме ночной
мы воздвигаем корпуса завода,
и мы воздвигнем их
любой ценой!
По первопутку двинулась на запад,
снег рассыпая, ранняя зима,
и Кадаку припомнился внезапно
его такой далекий Сарема.
И сразу, подобравшись поневоле,
еще быстрей задвигался мой друг:
всю силу скорби, горести и боли
вложил он в точные движенья рук.
Всего одним движеньем кирпичина
кладется в стену:
ляжет и — конец!
Он точен, Кадак,
но не как машина,
а как сосредоточенный творец.
Уж он не думает, что мы напрасно
растрачиваемся на пустяки.
Нет, и ему и всем нам
стало ясно,
что мы — бойцы,
хоть не фронтовики.
Как у солдат,
у нас вошло в привычку
все отдавать задаче боевой.
Мы поутру,
закончив перекличку,
идем на стройку с песней строевой.
Теперь нам стало многое яснее,
нам больше не до жалостливых слов.
Мы осознали долг свой
и сильнее
возненавидели своих врагов.
Мы опровергнем хищные расчеты
врагов, вломившихся в наш дом родной.
На головы их
наши самолеты
обрушат тонны гибели стальной.
Я не богат физическою силой,
и каменщиком быть мне тяжело,
но ненависть мне душу опалила
и боль в суставах, как рукой сняло.
Я кирпичи кладу немало дней уж,
их много тысяч — кирпичей в стене.
Порою так от них осатанеешь,
что за едой их видишь
и во сне.
Я вовсе не герой
и — не вините,—
быть может, им не стану никогда,
но все ж и я —
необходимый винтик
в машине коллективного труда.
И я кручусь.
А по соседству Кадак
кричит подручной:
— Верочка, раствор! —
Посмотришь — прямо командир отряда,
хоть и командует он до сих пор
одною девочкой темноволосой:
— Давай!
Не медли!
Поспевай за мной! —
И Вере,
черноглазой и курносой,
так хочется поспеть — любой ценой.
Так хочется,
чтоб Кадак был доволен,
девчонке,
засучившей рукава.
Эх, Верочка!
Тебе сидеть бы в школе
еще годочка три,
ну, хоть бы — два.
И вечером бы
не в сыром бараке
без задних ног
валиться на кровать,
а на галерке
Ленского во фраке
оплакивать
и к Ольге ревновать.
Однако детство
навсегда осталось
за рубежом нагрянувшей войны.
Без дома и родных
ты оказалась
под небом незнакомой стороны.
Тебя в сукно солдатское одели,
спецовку дали, пару рукавиц...
И так смешно
висят поверх шинели
два алых банта на концах косиц.
А твой старшой,
он кажется медведем,
молчит он,
будто полон рот воды...
Но на работе
за медведем этим
следишь, как зачарованная, ты.
И хорошо,
что не к другим подручной
попала ты,
а именно к нему.
С ним очень хлопотно,
зато не скучно,
с ним так...
Но продолженье ни к чему!
Растет завод.
Строительство в разгаре.
Все выше наша новая стена.
Ну, как не вспомнить тут о комиссаре?
Вчера мы с ним сидели допоздна.
Иные в недовольстве настоящем
обманом одурманиться спешат,
но действие дурмана преходяще
и за подъемом наступает спад.
А комиссар глядит в лицо потерям
по-большевистски.
Он правдив и прям.
И мы ему сегодня больше верим,
чем верили отцам и матерям.
Простой суровый облик комиссара
мы в памяти навеки сохраним.