Да еще что? Стала эта чугунная бабушка мерещиться Каролинке. Как останется в комнате одна, так в дверях и появится эта фигурка и сразу начнет расти. Жаром от нее несет, как от неостывшего литья, а она еще упреждает:
— Ну-ко, ты, перекисло тесто, поберегись, кабы не изжарить.
Каролинка в угол забьется, визг на весь дом подымет, а прибегут — никого нет. От этого перепугу будто и убралась к чертовой бабушке немецкая тетушка. Памятник-то ей в нашем заводе отливали. Немецкой, понятно, выдумки: крылья большие, а легкости нет. Старый Кузьмич перед бронзировкой поглядел на памятник, поразбирал мудреную надпись, да и говорит:
— Ангел яичко снес, да и думает: то ли садиться, то ли подождать?
После революции в ту же чертову дыру замели Каролинкину родню — всех Меллеров-Закомельских, которые убежать не успели.
Полсотни годов прошло, как ушел из жизни с большой обидой неграмотный художник Василий Федорыч Торокин, а работа его и теперь живет. В разных странах на письменных столах и музейных полках сидит себе чугунная бабушка, сухонькими пальцами нитку подкручивает, а сама маленько на улыбе — вот-вот ласковое слово скажет:
— Погляди-ко, погляди, дружок, на бабку Анисью. Давно жила. Косточки мои, поди, в пыль рассыпались, а нитка моя, может, и сейчас внукам-правнукам служит. Глядишь, кто и помянет добрым словом. Честно, дескать, жизнь прожила, и по старости сложа руки не сидела. Али взять хоть Васю Торокина. С пеленок его знала, потому в родстве мы да по суседству. Мальчонком стал в литейную бегать. Добрый мастер вышел. С дорогим глазом, с золотой рукой. Изобидели его немцы, хотели его мастерство испоганить, а что вышло? Как живая, поди-ко, сижу, с тобой разговариваю, памятку о мастере даю — о Василье Федорыче Торокине.
Так-то, милачок! Работа — она штука долговекая. Человек умрет, а дело его останется. Вот ты и смекай, как жить-то.
1943
ТАРАКАНЬЕ МЫЛО[4]
В наших-то правителях дураков все-таки многонько было. Иной удумает, так сразу голова заболит, как услышишь. А хуже всего с немцами приходилось. Другого хоть урезонить можно, а этих — никак. Свое твердят:
— О! Я ошень понималь!
Одному такому — не то он в министрах служил, не то еще выше — и пришло в башку наших горщиков уму-разуму учить. По немецкому положению, первым делом ученого немца в здешние места привез. Он, дескать, новые места покажет, где какой камень искать, да еще такие камни отыщет, про которые никто и не слыхивал.
Вот приехал этот немец. Из себя худощавый, а видный. Ходит форсисто, говорит с растяжкой. В очках. Стал этот приезжий по нашим горочкам расхаживать. По старым, конечно, разработкам норовит. Так-то, видно, ему сподручнее показалось.
Подберет какой камешок, оглядит, подымет руку вверх и скажет с важностью:
— Это есть желесный рута!
— Это есть метный рута!
Или еще там что. Скажет так-то и на всех свысока поглядывает: вот, дескать, я какой понимающий. Когда с полчаса долдонит, а сам головой мотает, руками размахивает. Прямо сказать, до поту старается. Известно, деньги оплачены — он, значит, видимость и оказывал.
Горное начальство, может, половину того пустоговорья не понимало, а только про себя смекало: раз этот немец от вышнего начальства присланный, не прекословить же ему. Начальство, значит, слушает немца, спины гнет да приговаривает:
— Так точно, ваше немецкое благородие. Истинную правду изволите говорить. Такой камешок тут и добывался.
Старым горщикам это немцево похождение за обиду пришлось.
— Как так? Все горы-ложки исходили, исползали, всякий следок-поводок к камню понимать можем, а тут на-ко — привезли незнакомого человека, и будто он больше нашего в наших местах понимает. Зря деньги бросили.
Ну, нашлись и такие, кто на немецкую руку потянул. Известно, начальству угодить желают. Разговор повели: он-де шибко ученый, в генеральских чинах да еще из самой середки немецкой земли, а там, сказывают, народ вовсе дошлый: с тараканов сало сымают да мыло варят.
За спор у стариков дело пошло, а тут на это время случился Афоня Хрусталек. Мужичонка еще не старый, а на славе. Он из гранильщиков был. Места, где дорогой камешек родится, до пятнышка знал. И Хрустальком его недаром прозвали. Он, видишь, из горных хрусталей, а то и вовсе из стекла дорогие камешки выгонял. И так ловко сделает, что кто и понимающий не сразу в этой Афониной поделке разберется. Вот за это и прозвали его Хрустальком.
Ну, Афоня на то не обижался.
— Что же,— говорит,— хрусталек не простая галька: рядом с дорогим камнем растет, а когда солнышко ловко придется, так и вовсе заиграет, не хуже настоящего.
Послушал это Афоня насчет тараканьего мыла да и говорит:
— Пущай немец сам тем мылом моется. У нас лучше того придумано.
— Как так?— спрашивают.
— Очень,— отвечает,— просто: выпарился в бане докрасна да окатился полной шайкой, и ходи всю неделю, как новенький.
Старики, которые на немца обнадеживались, слышат, к чему Афоня клонит, говорят ему:
— Ты, Афоня, немецкую науку не опровергай.
— Я,— отвечает,— и не опровергаю, а про то говорю, что и мы не без науки живем и еще никто не смерил, чья наука выше. В том хитрости мало, что на старых отвалах руду узнать. А ты попробуй новое место показать либо в огранке разобраться, тогда видно будет, сколько ты в деле понятия имеешь. Пусть-ко твой немец ко мне зайдет. Погляжу я, как он в камнях разбирается.
Про этот Афонин разговор потом вспомнили, как немец захотел на память про здешние места топазову печатку заказать. Кто-то возьми и надоумь:
— Лучше Афони Хрусталька ни у кого теперь печаточных камней не найдешь.
Старики, которые на немецкую руку, стали отговаривать:
— Не было бы тут подделки!
А немец хвалится:
— О, мой это карошо знайт! Натураль-камень лютше всех объяснять могу.
Раз так выхваляется, что сделаешь,— свели к Афоне, а тот и показал немцу камешки своей чистой работы. Не разобрал ведь немец! Две топазовые печатки в свою немецкую сторону увез да там и показывает: вот, дескать, какой настоящий топаз бывает. А Хрусталек все-таки написал ему письмецо: «Так и так, ваше немецкое благородие. Надо бы тебе сперва очки тараканьим мылом промыть, а то плохо видишь. Печатки-то из жареного стекла тобой куплены».
Горный начальник, как прослышал про это письмецо, накинулся на Афоню:
— Как ты смел, такой-сякой, ученого немца конфузить!
Ну, Хрусталек не из пужливых был. На эти слова и говорит:
— Он сам себя, поди-ко, сконфузил. Взялся здешним горщикам камни показывать, а у самого толку нет, чтобы натурный камень от бутылочного стекла отличить.
Загнали все-таки Афоню в каталажку. Посидел он сколько-то, а немец-то так и не откликнулся. Тоже, видно, стыд поимел. А наши прозвали этого немца — Тараканье Мыло.
1943
БАРТО А. Л.
Барто Агния Львовна (1906— 1981) — русская советская поэтесса.
Родилась в Москве в семье ветеринарного врача. Писать стихи начала в детские годы.
Первым литературным наставником Барто стал нарком просвещения А. В. Луначарский. Услыхав в ее чтении стихи, он пригласил девушку на беседу в Наркомпрос и посоветовал ей всерьез заняться литературной учебой.
Первая книга Барто «Китайчонок Ван Ли» вышла в 1925 году и была посвящена теме интернациональной дружбы детей.
Многие стихи Барто рассказывают о жизни советской школы, семьи, пионерском движении. Задорные, легко запоминающиеся, они нравятся детворе, на них воспитано уже не одно поколение детей.
В 1937 году Барто в составе советской делегации выезжала в республиканскую Испанию, чтобы принять участие в работе Международного антифашистского конгресса в защиту культуры. Вернувшись в Москву, поэтесса написала стихи о сражающейся Испании, испанских детях.
В начале Великой Отечественной войны писательница эвакуируется на Урал. Живя в Свердловске, она часто выступает с чтением стихов и беседами на заводах, в госпиталях, школах и детских садах.
В трудную военную пору многие подростки учились в ремесленных училищах, работали на производстве. Барто решает создать об этих ребятах цикл стихов, однако первое время никак не может овладеть темой, проникнуть в психологию молодых рабочих. В «Записках детского поэта» (1976 г.) сама Агния Львовна об этом рассказывает так: «Своей тревогой я поделилась с Павлом Петровичем (Бажовым.— Ред.), и он дал мне совет:
— А вы пройдите с ними весь их путь в училище и на заводе до того момента, когда они получат разряд. Не со стороны наблюдайте, а учитесь вместе с ними их делу, и тогда поймете их психологию.
Мне понравилась мысль довериться собственным глазам, попытаться уловить естественность их интонации, находясь рядом с ними. Понять, какие они — эти деревенские пареньки, пришедшие помочь фронту. Ребята недолго чуждались меня, привыкли к моему присутствию, некоторым из них нравилось меня обучать, я была явно отстающей, ведь стремилась не столько овладеть профессией токаря, сколько понять, какими должны быть герои моих будущих стихов. Через несколько месяцев получила я разряд, правда, низкий (второй), но это помогло мне приблизиться к волновавшей меня теме и написать книжку «Идет ученик», посвященную юным уральцам».
На Урале Барто пишет и другую, прозаическую, книгу о детях — «Дневник Наташи Ивановой».
После полутора лет пребывания в Свердловске писательница возвращается в Москву. В конце 1942 года осуществляется ее мечта: она с командировкой от «Комсомольской правды» совершает поездку на фронт.
Благородной цели найти тех, кого война разлучила с близкими, были посвящены радиопередачи, которые Барто в послевоенный период вела на протяжении многих лет. На основе собранных материалов была написана книга «Найти человека» (1969 г.).
Стихи об уральских ребятах, созданные Агнией Барто в военные годы, неоднократно переиздавались и издаются по сей день, вошли они и в собрание сочинений писательницы. За сборники стихов для детей Барто была удостоена Государственной премии СССР за 1950 год и Ленинской премии за 1972 год.