Он снова с визгом засмеялся.
— Ну, пойду. Прощай пока, молодуха, еще заверну попозже. Дело у меня такое…
Ушел. Егора клонил сон. Он спросил хозяйку, можно ли остаться ночевать.
«Подушку?» — спросила Лизавета и принесла белую перовую подушку, положила на лавку. Егор осмелел, попросил поесть чего-нибудь. Хозяйка охотно его накормила. Тогда Егор забрался на полати, свернул азямчик себе под голову — подушки он не взял — и заснул камнем.
Проснулся ночью. На полати летел дух мясного варева. Слышались поочередно два мужских голоса. Один гудел, другой сладко выпевал. Егор глянул сверху. Над корытцем с водой горела лучина. На столе стеклянный штоф, обгрызенные кости у деревянных тарелок. Дробинин беседовал с лялинским. Хозяйка спала на широкой лавке. Егор стал слушать разговор. — …А восемь годов тому руда кончилась… — рассказывал лялинский. — Генерал приезжал, велел завод на стеклянный переделывать. Дули посуду, да плохая, хрупкая получалась и дорогая. Тогда генерал объявил: «Кто близ заводу руду вновь обыщет, то не токмо тот от заводских работ, но и дети его от службы рекрутской освобождены будут». Я отпросился руду искать. До того никогда на поисках не был, да понадеялся на счастье. И не зря пошел. Далеконько только, по Лобве-реке, на высокой горе нашел медную руду. Показал штейгеру Лангу. Послали меня к генералу в крепость. Испытали руду. Генерал меня похвалил: «Молодец, Коптяков. А мои рудознатцы пачкуны». Это его любимое слово было. Блажной был немец. А теперешний — русский, да лютый какой. Татищев теперь. Все крепости строит.
— Ну и что, освободили тебя тогда от заводской работы?
— Как же. С год по вольному найму считался. А тут моя руда и кончилась. К тому времени припас я другое место по Лобве же, Конжаковский рудник. А теперь, вишь, я рудоискателем числюсь. А какой я рудоискатель — так, случаем на те жилы натыкался. Ежели конжаковская руда кончится, заводу опять остановка, а меня, боюсь, в работы пошлют. Надо новое место найти. Вот и пришел к тебе, Андрей. Научи меня искать по-настоящему. Возьми с собой на поиск.
— Неподходящее дело. Я осокинский работник, ты — казенный. Ежели Осокин Петр Игнатьич узнает…
Коптяков завздыхал, полез в свою котомку и поставил на стол новый штоф. Пили, ничем не закусывая.
Коптяков встал с лавки, отошел, оглядываясь, шага на два и поклонился Дробинину земным поклоном.
— Научи, Андрей Трифоныч, — с тоской сказал он. — Богом тебя молю. Ты, говорят, слово такое знаешь, что тебе руды открываются.
Дробинин нахмурился и нагнулся над столом. Потом вдруг расхохотался.
— Есть такое слово! Хочешь, скажу? Глюкауф! Вот какое.
— Глюк-ауф? — недоверчиво повторил Коптяков.
— Это я от казенного лозоходца перенял. Был такой в Екатеринбурге. Гезе его звать. Лозой руды искал. Не знаю, уехал, нет ли. Плохо что-то у него выходило…
Егор опять заснул. Его разбудил осторожный стук в окно. В избе было темно, все спали. Хозяин долго не просыпался. Наконец, встал, кряхтя и отплевываясь.
Подошел к окну.
— Кто там?.. Юла, ты?.. Сейчас. — В голосе Дробинина послышалась тревога. Он торопливо подошел к дверям и брякнул деревянным затвором. Кто-то вошел. Шлепнул на пол невидимый мешок.
— Чужие есть?
— Есть один, лялинский. Спит.
— Разбуди его, пусть выйдет. Да огня не вздувай.
— Эй, Влас, пробудись-ко… — Дробинин растолкал гостя. Тот вышел.
— Ну, теперь одни. Сказывай, что у тебя. Как это ты опять в наших краях очутился, Юла?
— Сказ у меня короткий. Вот держи в узелке — тут три камня. Руда. Положи в сохранное место и береги пуще глазу.
— Что за руда?
— То тебе лучше знать. Ну, вздуй огонь, посмотри. Мне охота твое слово знать.
Затрещала лучина. Егору с полатей видно лицо ночного гостя — оно изуродовано клещами палача. Вместо носа — дыры разорванных ноздрей.
Хозяин повертывал на ладони каменные куски.
— Не признаю. Не видал еще такой руды. Где нашел?
Юла захохотал.
— Думаешь, Юла тоже рудоискателем стал? Нет, не собираюсь. Да и эту не я нашел. Мое дело, сам знаешь, другое. А ты только похрани ее до моего спросу.
— Куда теперь пойдешь?
— Лишнего не спрашивай. Жив буду — и до тебя слух про Юлу дойдет.
— Ладно. Хлеба, поди, надо?
— Давай. Да спрячь наперво камни-то. И свет погаси.
Юла сам вынул лучину из светца и сунул пламенем в воду.
Утром Егор свесил с полатей ноги, смотрит, куда спрыгнуть, а тут в избу вошел Дробинин. Их глаза встретились.
— А, знакомый! Слава богу, значит благополучно. Как дошел? Давно ли здесь?
— С вечера.
— Со вчерашнего? — Мохнатые брови рудоискателя сдвинулись. — Спалось как? Мы тут долго с лялинскнм баяли, не слыхал?
— Не слыхал, спал крепко. — Егор соврал с легким сердцем: он понял, что Дробинин будет недоволен, если кто подслушал ночные беседы.
— А потом сосед приходил. За жаром. Это уже перед утром. Тоже не слыхал?
— Не, ничего.
— Ну и ладно. Еще бы не спать после такой дороги. Егор вышел во двор. Утро было ветренное, но солнечное. Собака валялась на боку, натянув цепь, и, лежа, лениво помахала хвостом. Егор достал ведро воды из колодца и стал умываться.
К нему подошел Коптяков.
— Ты в избе спал, не слыхал ли, о чем хозяин с прихожим баяли, вот когда меня из избы выгнал? — спросил он шопотом.
— Не слыхал.
— Экой ты какой! Хоть как зовут-то его, не говорили ль?
Егор перестал мыться. Он в самом деле забыл имя ночного гостя.
— Гуляй… не Гуляй, — вспоминал он, — Или Юла…
— Юла, говоришь? Ну-у. — Коптяков просиял. — Это, братец ты мой, такое дело… Он оглянулся на дверь избы. — А о чем, хоть словечушко, ну-ка, ну-ка!
— Не слыхал, сказано.
— И не надо, господь с гобой. А слыхал, так забудь. Спал и все. Ишь. Дробинин-то на хозяйку ревет в избе. Это что про тебя забыла сказать. Я про нее узнал вчера, отчего она полудурка беспамятная. Ее маленькую башкирцы в полон взяли, потом среди степи кинули, а Андрей подобрал. Такую хоть пытай, хоть ты что — ничего не вспомнит. Вот и ты также, забудь, коли что слышал.
Завтракали молча. Дробинин с треском сокрушал сухари. Коптяков макал свой сухарь в квас и сосал. У Лизаветы глаза заплаканы, но она уже улыбалась своей всегдашней тихой и виноватой улыбкой. После еды Лизавета убрала со стола, но мужики остались сидеть, беседовали. Дробинин, должно быть, выжидал, что гость распрощается и уйдет, а тот тянул время и все старался повернуть разговор на что-то свое. Говорили, что на Руси голод, второй год неурожай, много оттуда беспашпортных прибегает. Говорили, что наши крепости все дальше выдвигаются в Башкирь — за землей, за лесом, за богатыми рудами. Говорили про Кошкина, нижнетагильского приказчика, от которого сбежал Егор.
— Да-а… — пел Коптяков и крутил свою бороденку, — бога не боятся эти приказчики.
— А нешто и у вас на Ляле про Кошкина слышно? — спросил хозяин.
— Все они одинаковы, бога не боятся, — повторил Коптяков. Глаза его лукаво засверкали. — Совести не имеют. Да-а… А вот одного человечка они боятся.
— Кого это? — Дробинин махнул бровями на гостя.
— Есть такой, надежа крестьянская. Сказать, что ли? Да ты, Андрей, поди, лучше моего знаешь?
— Никого я не знаю, — буркнул Дробинин.
— Ну-у? Зовут его Макаром, а по прозвищу…
— Замолчи!
Дробинин встал, шагнул к гостю.
— Ты, ты чего?.. Ты, Влас, меня просил, чтоб я тебя на поиск взял… Да выдь-ка лучше сюда.
Он вышел из избы. Коптяков мигнул Егору и тоже вышел.
Егор стал собираться в путь. Затянул потуже опояску, нашел под лавкой шапку. Азямчик надел в рукава — хоть и жарко будет, да портки уж очень драные. Спасибо Андрею, добрый мужик — вывел, накормил. А оставаться больше неохота, все тайны, перешепты какие-то. Домой бы поскорее! И зачем сказал лялинскому про Юлу?… С хозяйкой надо проститься по-хорошему. У нее сухарей, видал, большой мешок насушен.
Ты никак в путь готов? — прогудел Дробинин. — Вот чего, парень. Мы с Власом сегодня в Башкирь на рудный поиск махнем, так и тебя захватим. Тебе с нами ловчее. Почти к самому Екатеринбургу приведем. Ну-ка, хозяйка, собирай нас. Недели на две.
— Андрей, опять уходишь? — тоскливо спросила Лизавета.
— Эй, Лиза! Наша жизнь такая. Рудоискателя, как волка, ноги кормят.
5. Желтая рубаха
— Сынок, сынок…
— Да ты слушай, мать. Еще заставлял меня красть и в ведомость неверно записывать. Отлучаться со склада никуда не велел, запирал меня, сколько ночей я на крицах спал. Я сам сказал риказчику, что, видно, мне бежать пора. Приказчик заругался. «Собака ты, — кричит, — сквернавец смелоотчаянный!..» и еще по-разному. «Попробуешь бежать, так узнаешь, какие в Старом заводе тайные каморы есть!» Я не стерпел, тоже его худым словом обозвал. Ну, тогда мне ничего не было — отправляли железо на Уткинскую пристань, некогда было, Кошкин сам на Утку уехал. А потом вернулся. Я стал думать — посмею убежать или не посмею? Думал, думал, да к утру за Фотеевой оказался. В Осокина заводе меня рудоискатели с собой взяли. Они меня дорогой кормили и научили разные камни узнавать. Только руд хороших никаких не нашли. Так и пришел.
— Ты себе, сынок, худо делаешь.
В избе полумрак, окно закрыто ставнем, хотя на улице белый день. При всяком стуке Маремьяна торопится к дверям и долго слушает. Егорушка, чистый и сытый, сидит в углу. Ему совсем не хочется думать об опасности, о том, что завтра будет.
— Корова-то цела?
— Цела, как же! Слава богу. Вот ужо пригонят. Ой, да ведь ты парного не любишь, а утрешнего не осталось.
— Значит, сама опять никакого не ешь. Кому продаешь?
— Ну, как не ем, я всегда сыта. Много ли мне надо. А что лишку — продаю немцам, по грошу за крынку дают. Скоро петровки, а они и в пост брать будут.
Маремьяна открыла зеленый сундучок. На Егорушку пахнул знакомый запах красок старой неношеной