В первом случае следовало пройти мимо городской мельницы, через подъездные железнодорожные пути, далее дорогой вдоль пруда и через мост-плотину у так называемых Генеральских дач попасть на территорию бывшего деревообрабатывающего завода, ставшего позднее Парком железнодорожников. С южным маршрутом дело обстояло ещё хуже – двигаясь этим путём, следовало пройти всю улицу Челюскинцев, далее мимо ипподрома выйти на улицу Кирова и от неё отправиться прямо на север – на улицу Бебеля. Последняя была параллельна улице Плеханова, так что можно было считать, что преступник попадал к месту совершения преступления. Длина первого маршрута – то есть с огибанием пруда по северной стороне – составляла 2,9 км, а второго – при подходе к месту похищения девочки с юга – 4,4 км. Правда, обвиняемый мог воспользоваться общественным транспортом: трамвай маршрута №2 шёл от улицы Якова Свердлова в район ВИЗа.
Мог ли Винничевский успеть преодолеть такое расстояние за 60 минут? Да, мог, но для этого ему следовало убежать с третьего урока и более в школу не возвращаться. А это противоречило как записям в классном журнале, так и сообщениям одноклассников.
Ситуация вырисовывалась очень интересная, возникала явная «логическая вилка»: либо ошибаются школьные педагоги и соученики Винничевского, либо… либо врёт сам Винничевский. Разобраться в возникшем дуализме следовало непременно, но лейтенант Лямин интереса к показаниям Ларисы Александровны Зарганковой не проявил ни малейшего. В последующие дни не были вызваны на допросы учителя, проводившие 2 октября третий и четвёртый уроки, не появились в кабинете лейтенанта Лямина и ученики 7 «б» класса. То есть, какие-то опросы, быть может, и проводились с целью разбить алиби Винничевского, но поскольку разбить его не получилось, про них забыли. Опытные свердловские сыскари сделали вид, будто ничего не было: ни классного журнала, подтверждавшего присутствие обвиняемого в школе, ни показаний Зарганковой, ни самого алиби.
Другим педагогом, мнение которого об обвиняемом чрезвычайно интересовало следствие, оказалась преподаватель по классу фортепиано Антонина Владимировна Булыгина. Разумеется, следствие интересовала вовсе не абстрактная тяга Винничевского к прекрасному, а намного более прагматичный вопрос: замечала ли Антонина Владимировна на открытых частях тела или одежде ученика следы крови или грязи, следы борьбы или нечто такое, что указывало на недавнее нападение, совершённое Винничевским? На одном из допросов он заявил, что совершил убийство по пути на урок музыки, после чего явился на занятие, благополучно оттарабнил гаммы и отправился домой с чувством честно выполненного долга.
Поиски Булыгиной оказались до некоторой степени анекдотичны. В начале ноября выяснилось, что Антонина Владимировна выехала из Свердловска в Ленинград к своей матери Ксении Николаевне Рудаковой, и потому 3 ноября начальник областного угро Вершинин «накатал» целый опус в адрес ленинградского уголовного розыска, в котором предложил отыскать Булыгину и задать 20 вопросов о её бывшем ученике Винничевском. Все вопросы содержались в тексте письма, причём особое умиление доставляет его последнее предложение: «Допрос Булыгиной прошу поручить опытному оперативному работнику и материал срочно выслать нам». Почему умиление? Да потому, что на самом деле Булыгина находилась отнюдь не в Ленинграде, а уже выехала обратно в Свердловск. Здесь её через 3 дня благополучно и допросили. И никто, разумеется, не сообщил в Ленинград, что прежнее обращение утратило актуальность и незачем тратить силы и время на розыск учительницы музыки.
Ленинградские сыщики добросовестнейшим образом провели свою часть работы – совершенно бесполезную – и отписали в Свердловск то, что там и так уже знали: в городе на Неве Антонины Владимировны нет, она, дескать, отправилась обратно в столицу Урала. И деликатно напомнили товарищу Урусову, что тот ещё в середине сентября посылал в Питер алармистское письмо с просьбой помочь в расследовании и заняться розыском похитителей детей. Каковы оказались результаты работы питерских сыщиков, мы не знаем – да это сейчас и неважно! – но важно другое: в Ленинграде случайно выяснили, что похититель детей в Свердловске уже найден, а их никто об этом не предупредил. Получалось очень некрасиво: товарищ Вершинин раздавал поручения направо и налево, но при этом не считал нужным передать «отбой», чтобы сотрудники не тратили силы и время на выполнение ставших ненужными заданий. Заместитель начальника ОУР Ленинграда младший лейтенант Веселов в письме от 17 ноября 1939 г. на имя начальника свердловского УРКМ Урусова не без скрытого раздражения попенял за подобную бесцеремонность: «На основании присланного Вами отношения от 14/IX-39 г. нами производится розыск преступников о хищении малолетних детей. В настоящий момент вами задержан и арестован Винничевский В. Г., а поэтому просим сообщить, дальнейший розыск продолжить или же прекратить».
Впрочем, не станем более углубляться в таинства бюрократической переписки, а вернёмся к интересующей нас учительнице музыки. Антонина Булыгина, родившаяся в 1915 г., являлась студенткой Свердловской консерватории, и уроки Володе Винничевскому давала неофициально, то есть занималась репетиторством. До 1932 г. Антонина жила в Ленинграде, но в том году вышла замуж за командированного в город на Неве чиновника Народного Комиссариата путей сообщения и отправилась с мужем по месту его жительства в город Свердловск, где и проживала до лета 1939 г. Муж Антонины до июля 1939 г. занимал крупную должность в управлении железной дороги им. Кагановича, женат он был вторым браком и от первого имел 15-летнюю дочь. Проживала семья в квартире 12 дома №14 по улице Шевченко – это был новый 5-этажный дом для номенклатурных работников, там, в своём узком мирке обреталась новая советская элита. На первый взгляд, всё вроде бы складывалось у четы Булыгиных неплохо: молодая жена-студентка, муж – важный функционер, всем обеспеченный, живи да радуйся! Однако важный чиновник оказался запойным алкоголиком, лечился несколько раз в психиатрической больнице в Ленинграде, а также в Свердловске. Брак явно пошёл под откос, и после того, как в августе 1939 г. мужа направили на работу на Дальний Восток, в бухту Нагаева, Антонина поехала не к нему, а к матери в Ленинград. В Свердловск она вернулась 4 ноября.
Лейтенант Лямин, допрашивавший Антонину, углубился в обсуждение не только её социального происхождения, но и семейной и даже половой жизни, вытащил из уст допрашиваемой рассказ об аборте, сделанном ещё до официального запрета в Советском Союзе такого рода операций, попросил назвать поименно подруг, с которыми Антонина общалась в Свердловске. Протоколы допросов многих десятков молодых женщин подшиты к делу, но ни в одном нет столь пристрастного интереса к подобного рода деталям личной жизни. Это до известной степени даже сбивает с толку: что хотел услышать Лямин? Что он заподозрил? Или заподозрил не он, а его шеф Вершинин, а лейтенант Лямин лишь выполнил поручение и задал вопросы? После того, как были записаны имена подруг жены и друзей мужа, допрос коснулся репетиторства и Лямин предложил назвать всех учеников, бравших у Антонины Булыгиной уроки по классу фортепиано. Покончив и с этим, добрались-таки до Винничевского.
Владимир попал к Антонине по рекомендации другого педагога, занимавшегося с Винничевским ранее. Булыгина согласилась работать с юношей при одном условии – чтобы он приходил к ней домой, а не наоборот. Между домами 600 метров, и учителя, приходящие на дом к ученику, обычно берут большую плату, но Антонина Владимировна ценила свои комфорт и время больше каких-то там копеек. Так что к Винничевским она никогда не ходила.
Услыхав такое, лейтенант Лямин задал довольно неожиданный вопрос: «Как смотрел ваш муж на эти уроки, не было ли на этой почве ссоры, ревности?». Булыгина в ответ заявила, что «муж был не против этого, а наоборот – он этим был доволен, и никогда никаких ссор у меня с ним на этой почве не было».
Зимой 1937-1938 гг. Антонина занималась с Винничевским по рабочим дням два раза в пятидневку[11]. Занятия начинались в 12 или 13 часов и продолжались 30 минут. Винничевский после этого шёл в школу ко 2 смене. После летнего перерыва – то есть с осени 1938 по весну 1939 г. включительно – занятия проводились в четвёртый день пятидневки и начинались либо в 15, либо в 16 по договоренности. Занятия прекратились в мае. Булыгина подчеркнула, что на каждом уроке делала записи в тетрадях учеников, поэтому точные