Вопрос, разумеется, риторический. Просто перед нами очередной яркий образчик самодеятельности советских правоохранителей конца 1930-х гг., который нельзя не прокомментировать.
В тот же день обвиняемый был кратенько допрошен, протокол уложился в полторы страницы. Винничевский подтвердил, что ознакомился с дополнительными обвинениями и виновным себя признал полностью. При допросе присутствовал работник отдела облпрокуратуры по спецделам Небельсен. Через пару минут старший лейтенант Вершинин объявил обвиняемому об окончании предварительного следствия и представил заранее отпечатанный на пишущей машинке протокол. Из его текста следовало, что расследование, проводившееся уголовным розыском, закончено, а все его материалы в четырёх томах на 895 листах предоставлены Винничевскому для ознакомления.
Тот и ознакомился. Находившийся здесь же, в кабинете Вершинина, Небельсен в самом конце протокола сделал приписку от руки: «При ознакомлении Винничевского с делом присутствовал». Сколько времени обвиняемый читал дело, мы не знаем – час, может быть, два – вряд ли ему дали бы рассиживаться в кабинете начальника сколько-нибудь долгое время. Что за это время Винничевский успел прочесть и смог понять из содержания четырёх томов, решайте сами.
По-видимому, в тот же день или ближайшие дни Винничевский был переведён из следственного изолятора Управления милиции в тюрьму Управления ГБ. Причин тому было несколько, и все они проистекали из необходимости перевода обвиняемого из отдельной камеры в общую ввиду окончания проводившегося уголовным розыском расследования. Такой перевод грозил самыми неожиданными последствиями, с Винничевским, например, могли расправиться сокамерники, либо, напротив, они могли подучить его отказаться от признательных показаний. Учитывая скудность доказательной базы, собранной свердловским пинкертонами, подобный отказ грозил развалом всего расследования. Кроме того, в тюрьме госбезопасности было больше элементарного порядка и пригляда, нежели в СИЗО Рабоче-Крестьянской милиции. Не следует забывать, что следствие было строго секретным, о преступлениях Винничевского знал очень ограниченный круг лиц, а через сокамерников могла произойти утечка информации. В этом отношении тюрьма госбезопасности гораздо лучше обеспечивала нужную строгость режима сохранения тайны. Поэтому с начала декабря Винничевский находился в камере ГБ, хотя формально числился за прокуратурой и госбезопасность к его следствию отношения не имела (подобная практика, кстати, повторялась в советское время не раз во время проведения особо резонансных расследований; так, например, в изоляторе КГБ после ареста содержался Андрей Чикатило в 1990-1991 гг.).
В последующие дни следственные материалы, переданные из ОУР в отдел по спецделам областной прокуратуры, пополнялись некоторыми документами, в частности, полученными из Омского областного УРКМ (там, напомним, безуспешно искали Василия Винничевского), из Ленинградского УРКМ, где был допрошен врач Ратнер, выезжавший для осмотра Ниночки Плещевой в сентябре 1938 г., а также некоторыми другими. Приобщили, кстати, и протокол судебно-медицинского освидетельствования Плещевой, проведённого 2 декабря 1939 г., то есть спустя 15 месяцев после имевшего места инцидента. Понятно, что освидетельствование явилось чистой воды формальностью. В этой книге достаточно подробно описана работа городского судмедэксперта Грамолина, поэтому иллюзий насчёт того, что этот специалист мог обнаружить нечто полезное для следствия, питать никто не должен.
Все эти бумаги собрались у Небельсена к 20 декабря, тот их рассмотрел и, найдя, что «дело расследовано с достаточной полнотой, не требует производства дополнительных следственных действий», в тот же день формально «принял дело к своему производству». Было подготовлено постановление о привлечении Винничевского в качестве обвиняемого по пункту 3 статьи 59 УК РСФСР («бандитизм»), с которым он был ознакомлен в тот же день.
После этого последовал четырёхчасовой допрос (начат в 20.00, окончен в 24.00). Винничевский в самом начале допроса заявил: «Я признаю себя виновным во всём, что написано в постановлении, которое мне сегодня объявлено». С этих слов допрос фактически начался. Обвиняемый подробно рассказал обо всех 18 эпизодах, инкриминируемых ему, ничего не добавив к тому, что прежде говорил в кабинете начальника уголовного розыска. После этого заявил, что других преступлений против малолетних не совершал, никто, кроме него, в них не участвовал, а также заверил, что никто его не подбивал и не подговаривал заниматься подобным.
Винничевский категорически заявил – трижды повторив своё утверждение при ответах на три вопроса – что не занимался с убитыми анальным сексом. Дословно он выразился так: «В передний орган я вводил член не всякий раз – раз пять-шесть, а в задний проход никогда не вводил». Тут мы видим очевидное противоречие данным судебно-медицинских экспертиз. Объяснил обвиняемый и смысл найденной матерью в его вещах зашифрованной записки, текст её приводился ранее. Винничевский признал, что это был список его первых преступлений, с указанием места нападения и пола жертвы. Слово «метр» означало, что преступник нападал на мальчика; «дец», то есть дециметр, – на девочку.
Отвечая на вопросы Небельсена, обвиняемый охарактеризовал работу допрашивавших его сотрудников уголовного розыска: Брагилевский «больше смотрел по документам и написал, что я резал девочку из Пионерского посёлка, а я {говорил, что} совсем не помню, как именно её убил», Вершинин же «писал всё правильно и с моих слов».
После окончания допроса Винничевскому было предложено ознакомиться с двумя постановлениями: об избрании меры пресечения в виде содержания под стражей и окончании следствия. Обвиняемый оба подписал.
Поскольку никаких фокусов от обвиняемого не последовало, далее процесс пошёл по хорошо накатанным рельсам. Уже 25 декабря прокурор Свердловской области Сидоркин подписал обвинительное заключение. В нём утверждалось, что Винничевским «совершены из садистических побуждений 8 убийств и 10 покушений на убийство малолетних детей, связанных с жестоким их истязанием».
Доказательная база строилась на сообщениях Винничевского о местах сокрытия трупов, неизвестных правоохранительным органам на момент допроса, то есть тела Таси Морозовой в выгребной яме и Риты Фоминой в лесу возле Уралвагонзавода в Нижнем Тагиле. Обнаружение тел в указанных местах объективно подтверждало осведомлённость обвиняемого о деталях преступлений. Также в копилку обвинению пошли опознания Винничевского свидетелями Анной Аксёновой и Борисом Горским, видевшим, как он уводил от дома Валю Камаеву.
Прокуратура записала в категорию физической улики перочинный нож Винничевского, которым тот якобы наносил ранения некоторым из жертв, проигнорировав очевидное противоречие между заключением экспертизы и результатами предъявления ножа (в своём месте мы разобрали эту «улику» достаточно подробно). Уликой областной прокурор посчитал и записку с зашифрованным текстом, в котором якобы перечислялись жертвы Винничевского. Правда, прокуратура сделала вид, будто не заметила странное расхождение – Винничевского обвиняли по 18 эпизодам, а в записке-«мартирологе» почему-то были указаны только 10 (казалось бы, если для прокуратуры это заслуживающая доверия улика, то тогда пусть прокуратура и обвиняет Винничевского по 10 эпизодам – ан нет! – прокуратура в одном верит улике, а в другом – не верит и считает её неполной; такое расщепление сознания называется шизофренией).
Разумеется, в «копилку» доказательств пошли все признания Винничевского, в том числе и голословные, ничем не подтверждённые. По подавляющему большинству эпизодов прокуратура никаких реальных улик представить так и смогла. С известными оговорками Винничевского можно было связать лишь с четырьмя эпизодами: убийством Вали Камаевой (когда его видели и впоследствии опознали свидетели), убийствами Таси Морозовой и Риты Фоминой (Винничевский продемонстрировал осведомлённость о местах сокрытия их трупов) и попытке убийства Славика Волкова. Всё! Причём, как уже отмечалось выше, даже осведомлённость о местах сокрытия трупов Таси Морозой и Риты Фоминой можно было логично объяснить, не признаваясь в их убийстве. Из упомянутых четырёх эпизодов единственный, который Винничевский действительно не мог бы «отвести», был связан с событиями 24 октября 1939 г., то есть с похищением Славика Волкова и последующим задержанием при попытке убийства мальчика.
К обвинительному заключению прилагался список свидетелей, которых прокуратура считала необходимым вызвать в суд. Таковых набралось аж 17 человек! Но после предварительного заседания из 17 свидетелей осталось только 4 – их-то и вызвали в конечном счёте для дачи показаний суду. И подобное сокращение числа «свидетелей» следует признать совершенно оправданным – дело в том, что вычеркнутым из списка просто нечего было сказать суду по существу обвинения. Все эти родственники жертв ничего не видели, не слышали и знать не знали. Что это за свидетель, если он не