ть верной, в суд вызвать четырёх свидетелей, тех же самых, что и на первом суде (Плещева, Горский, Аксенова, Гусинская).
Судебный процесс под председательством судьи Обухова и народных заседателей Брагиной и Носовой при участии обвинителя Небельсена и адвоката Браславского открылся 31 июля, однако не продлился долго. На первых же минутах заседания выяснилось, что Винничевский не получил для ознакомления копию обвинительного заключения, из-за чего слушание дела было перенесено на 5 августа. Это, разумеется, была чистой воды формальность. Сталинское правосудие совершенно спокойно смотрело на грубейшие нарушения в квалификации деяний, благодаря чему убийца детей превращался в бандита, обвиняло по эпизодам, по которым не имелось никаких улик и даже отсутствовали потерпевшие, допускало иные грубейшие попрания фундаментальных основ права, но при этом показно демонстрировало соблюдение ничтожных формальностей и ни на что не влияющих процессуальных норм.
Обвиняемый получил на руки злополучную копию обвинительного заключения 1 августа, и через 4 дня суд собрался опять. Правда, на этот раз состав суда полностью оказался заменен, с чем это было связано – непонятно. Председательствовал судья Каплан, народными заседателями явились Лучинкин и Портнов. Произошли и замена обвинителя, вместо Небельсена на суд явился Красс, защитник остался тот же.
Судебное заседание открылось в 11 часов утра 5 августа 1940 г. Выяснилось, что свидетели Горский и Гусинская не явились по причине выезда из Свердловска к новому постоянному месту жительства, также не явился профессор Малкин, находившийся на курорте. Защита заявила о необходимости присутствия профессора Малкина. Адвокат хотел услышать мнение психиатра относительно излечимости Винничевского, такое ощущение, что Браславский либо не читал заключения психиатрических экспертиз либо ничего в прочитанном не понял, поскольку никто подсудимого больным не считал и, соотвественно, излечивать было нечего. Прокурор на это не без сарказма заявил, что «вопрос ставится не об излечении Винничевского, а о преступлении, которое он совершил». Суд принял решение слушать дело в отсутствие профессора Малкина и свидетелей.
Винничевский во время судебного следствия повторил в общих чертах свои прежние показания. Правда, в отличие от показаний на предварительном следствии и первом процессе в них закралась масса шероховатостей. Например, теперь Винничевский не говорил уже о выкапывании могилы для Герды Грибановой, а вернулся к первоначальной формулировке о забрасывании тела землёй. Оказались в рассказе Винничевского и иные ляпы: так, он заявил, что дал Вове Петрову рубль, хотя на самом деле всё было прямо наоборот – преступник у мальчика рубль забрал. Чулочки Петрова, согласно новой версии событий, Винничевский не отдавал незнакомым ребятишкам, а повесил на сучок неподалёку от места убийства.
Впрочем, все эти нюансы никого не интересовали, да никто о них ничего и не знал. Любопытно, что обвиняемый в своём свободном рассказе ни единым словом не помянул Карпушина, что резко контрастировало с текстом кассации, в котором Карпушин упоминался уже буквально во втором предложении. Сейчас же Винничевский вспомнил о своём старшем друге лишь после вопроса адвоката, причём сделал это мимоходом, явно не желая делать лишний акцент на этой фамилии. Выразился он буквально так: «От Карпушина я слышал, что со взрослыми девушками не надо иметь близких отношений» – и всё, молчок! Перед нами явно осмысленная линия поведения, от которой обвиняемый не захотел отступать даже перед угрозой расстрела.
Далее последовали допросы свидетелей. Никаких сюрпризов они не принесли.
Прения сторон оказались чистой формальностью и уложились буквально в несколько предложений. Прокурор Красс заявил, что «для таких людей, как Винничевский, не может быть иной меры наказания, кроме расстрела». Адвокат Браславский невнятно заметил, что «не отрицает правильности квалификации преступления, но считает возможным не применять расстрел, учитывая, что подсудимый {как} во время совершения преступлений {так и сейчас} является несовершеннолетним…» Если бы адвокат действительно намеревался защищать обвиняемого, то первое, против чего ему надлежало выступать – это квалификация деяний Винничевского, которые никоим боком не подпадали под статью о бандитизме. Но понятно, что мы имеем дело вовсе не со свободным правосудием, а с игрой по определённым правилам, и адвокат в этих условиях являлся таким же игроком, что и все остальные участники процесса.
Процитируем последнее слово Винничевского: «Я полностью сознаю своё преступление, которое я совершал в течение полутора лет. Я об этом никому не мог сказать, боясь ареста. Если суд не вынесет мне высшей меры наказания, я сумею искупить свою вину, насколько бы она не была велика».
Суд решил не предоставлять Винничевскому возможность искупить вину и приговорил его к расстрелу. Приговор буквально слово в слово повторил вынесенный в январе 1940 г., одежду осужденного надлежало вернуть родителям, злосчастный перочинный нож – в УРКМ. Копию приговора Винничевский получил на руки 6 августа и живо накатал жалобу, которая в отличие от кассации, растянувшейся почти на два листа, уложилась в один абзац. Винничевский здраво рассудил, что надо быть лаконичнее, ибо чрезмерная словоохотливость в судебных инстанциях зачастую только вредит. «Я осознал свою вину, – написал он, в частности, в жалобе. – Будучи под стражей, много пережил, в будущем подобных совершать преступлений не буду. Я ещё молод и если не буду подвергнут высшей мере наказания, то смогу честно искупить свою вину. Прошу оставить мне жизнь».
В тот же день адвокат Браславский подал жалобу в Верховный суд РСФСР. Содержание жалобы сводилось к двум моментам – во-первых, несовершеннолетие Винничевского являлось смягчающим вину обстоятельством, поскольку преступления совершались им в «переходный возраст, когда человеческий организм морально и физически ещё не окреп», а во-вторых, несмотря на принятый 7 апреля 1935 г. закон о применении всех мер наказания к несовершеннолетним, статья 22 Уголовного кодекса РСФСР, накладывающая ограничение на применение расстрела в отношении несовершеннолетних, «до настоящего времени не исключена из УК и не изменена».
Елизавета Винничевская, узнав о новом приговоре сыну, написала и послала почтой заявление на имя Калинина, Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Это была та инстанция, которая принимала решения о помиловании приговорённых к смертной казни. Елизавета Ивановна напомнила о своей поездке в Москву в начале года: «Я ездила в Москву с жалобой, ходила к Вам в приёмную, в то время Вы не принимали, меня направили в кабинет к одной гражданке, которая ничего существенного не могла сказать или что-либо посоветовать по этому поводу». Далее она изложила общий порядок движения дела, вынесение двух смертных приговоров, проведение экспертиз. В этом, правда, мать преступника солгала, она заявила, что по результату первой психиатрической экспертизы сын «был признан больным – глубоко психический шизоид» (так в оригинальном тексте). На самом деле, как мы знаем, та экспертиза ничего подобного не признавала, поэтому-то Винничевский и оказался в январе 1940 г. приговорён первый раз к смертной казни. Елизавета Ивановна в своём августовском заявлении на имя Калинина изложила всю сумму подозрительных деталей, которые, по её мнению, свидетельствовали о наличии у её сына подельника. В своём месте этот фрагмент заявления уже цитировался. Вкратце напомним доводы матери преступника: в его тетрадях она обнаружила упоминания о людях, имена и фамилии которых ей ничего не говорили, с указанием неизвестных ей номеров телефонов, имелась некая записка «про Пелагею Нестеровну и Липочку», тетрадь с непонятными рисунками и надписью «урок №8», а также некие записи, сделанные чужой рукой.
Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР рассмотрела жалобу Винничевского и его адвоката на заседании 26 августа 1940 г. Коллегия в составе трёх судей – Громова, Горбунова и Круглова – заслушав доклад последнего, объяснения по делу адвоката Флятса и заключение прокурора Хромова, предложившего оставить приговор в силе, вынесла следующее постановление: «Учитывая характер преступления, совершённого Винничевским, тяжесть последствий и социальную опасность его действий, действия Винничевского квалифицированы по статьям 16 и 59/3 УК РСФСР и мера наказания определены судом правильно. В силу изложенного и руководствуясь ст. 436 УПК, коллегия Верхсуда РСФСР определяет: приговор Свердловского облсуда от 5 августа 1940 г. оставить в силе, а касжалобу Винничевского Владимира Георгиевича без удовлетворения».
В течение суток или двух этот результат стал известен приговорённому, и уже 28 августа 1940 г. Винничевский подал в Президиум Верховного суда РСФСР новую жалобу, правда, в сопроводительном письме Управления Наркомата юстиции РСФСР по Свердловской области она именуется «заявлением о помиловании». Это немного странно, поскольку вопросы о помиловании смертников решал исключительно Президиум Верховного Совета СССР, а Винничевский 28 августа обратился в Верховный суд РСФСР. Тем не менее «заявление о помиловании», описав немалый зигзаг по административным этажам, угодило-таки именно в Президиум Верховного Совета СССР. Сразу подчеркнём, что ничего принципиально нового по сравнению с жалобой от 5 августа в этом заявлении нет – там всё то же самое, только в других выражениях и более многословно. Единственный нюанс – это сетования по поводу того, что «я боялся сказать кому-либо об этих преступлениях, а поэтому меня некому было остановить и мне трудно было прекратить свои действия».
Ровно два месяца прошение о помиловании бродило по властным уровням и дожидалось своей очереди на рассмотрение, пока, наконец, 29 октября 1940 г. его не рассмотрели на очередном заседании Президиума. В деле имеется выписка из протокола №7/84 заседания Президиума Врехновного Совета Союза ССР от 29.10.1940 с лаконичным постановлением: «Ходатайство о помиловании Винничевского В. Г. отклонить». Далее выписка была направлена в Верховный суд СССР, а оттуда 11 ноября её копии с грифами «совершенно секретно» были отосланы сразу по двум адресам – в Верховный суд РСФРС и п