«Поскольку Фишера записали в секту как «соратника», поначалу ему не позволялось назначать свидания с девушками из секты. Тем не менее стоило Фишеру намекнуть видному деятелю секты, что ему необходимо женское общество, тот понимающе спросил, кто ему больше нравится… Свидания с девушками настолько увлекли Фишера, что впервые с семилетнего возраста он забыл про шахматы, порвал и со своими шахматными друзьями, порвал, в сущности, со всем, кроме тенниса и «невинных забав». Почти ежевечерне он обедал с девицами, которых поставляла ему секта».
В прежние времена во многих странах существовал обычай — оскорбленный (в том числе и статьей в печати) человек имел право вызвать на дуэль развязного автора. Прочтя эту похотливую, грязную статейку, невольно жалеешь, что никто еще не вызвал к барьеру распустившегося «биографа»! Югославский журналист Димитрие Белица рассказывает: однажды ночью к нему в номер гостиницы пришел Фишер и взволнованно спросил:
— А это не очень противозаконно — убить журналиста?!
Каким только не изображали не жалевшие красок ретивые писаки Фишера, издеваясь над его общей неразвитостью, отсутствием элементарных знаний. О нем придумано анекдотов, пожалуй, больше, чем о ком-либо другом за всю историю шахмат. Фишера изображали этаким американским «Иванушкой-дурачком», может быть, не зная, что этот герой русских сказок оказывался всегда самым умным, практически приспособленным человеком.
Много статеек было написано о полуграмотности Фишера, о том, что он читает лишь «Приключения Тарзана» и о похождениях Фуманчу. К сожалению, как уже известно, и мать Роберта Фишера рисует его таким же, хотя ее слова относятся совсем к юному сыну.
А о повзрослевшем Фишере Роберт Бирн пишет совсем иное:
«Впоследствии я ближе познакомился с Бобби, встречаясь с ним на американских чемпионатах. Он очень застенчив и недоверчив и не любит открываться людям при первом знакомстве. Для этого есть немаловажная причина. С тех пор, как его выдающийся шахматный талант получил всеобщее признание, всегда находились желающие использовать Роберта в своих корыстных целях, а поэтому вполне разумно с его стороны семь раз отмерить, чем соглашаться на участие в каком-то предприятии.
Особенно настойчивы были журналисты. Они, как правило, совсем не разбирались в шахматах. Не заботясь об истине, они распространяли о Бобби всевозможные сенсационные сведения. В результате Роберт не только избегает представителей прессы, но и вообще стал очень скрытен. Он охотно даст автограф настоящему любителю шахмат, но уклонится от надоедливого фотографа…
Мне доводилось слышать, будто Бобби не читал почти никаких книг и будто лучшей книгой, за исключением шахматного «Информатора», считает опус о Тарзане. Поверьте мне, что это не так. Мой брат, как всякий преподаватель языка и литературы, возит с собой последние романы, чтобы в свободное время было что почитать. Бобби постоянно обращался к нему за книгами, и, насколько я помню, у них не раз возникали недоразумения по поводу привычки Бобби загибать страницу, на которой он прервал чтение. Мой брат очень щепетилен в отношении аккуратного обращения с книгами, чего о Бобби, видимо, сказать нельзя».
Господа американские журналисты, не стыдно сам?! Это ведь вы придумали, будто Фишер неразвит, мало культурен, что он стоит значительно ниже вас по уровню развития. Уж не случай ли с репортером газеты «Голливуд трибюн» вызвал злобность к шахматному королю?
Когда вопрос одного беззастенчивого газетчика коснулся тонкостей шахмат, Фишер ответил:
— Зачем вам это? Вы все равно перепутаете в своих отчетах атаку Макса Ланге с защитой Мак-Кетчона.
После зашел разговор о планах чемпиона мира.
— Рассматриваете ли вы еще одну встречу со Спасским на высшем уровне как эвентуальную возможность? — спросил репортер.
— А что такое эвентуальная возможность? — в свою очередь поинтересовался чемпион мира.
Разъяснив смысл этого выражения, репортер задал свой следующий вопрос:
— Одно время вы собирались выступить по телевидению с серией бесед о шахматах, но позднее больше не возвращались к этой идее, — значит ли это, что вы отказались от своего плана?
— Напротив, — ответил Фишер, — я по-прежнему рассматриваю его как эвентуальную возможность.
Фишер всегда боялся начинать шахматное соревнование. Подобная «стартовая болезнь» не редкость в других видах деятельности человека. Боятся порой выходить на сцену артисты, не просто начать сложный полет некоторым летчикам. Мы были свидетелями колебаний Фишера перед началом матчей с Таймановым в Ванкувере, со Спасским в Рейкьявике. Сейчас в обстановке разочарования, оторванности от друзей, тоскливого одиночества Фишер просто не нашел в себе сил и решимости вновь вступить в труднейший бой с молодым, полным сил Анатолием Карповым.
«Теперь уже всем стало совершенно ясно, что выходки Фишера порождены отнюдь не стремлением к саморекламе, а маниакальной верой в собственную праведность и, я бы еще заметил, безрассудным страхом перед поражением», — пишет Роберт Бирн.
Несмотря на свой мужской возраст, Фишер по-детски наивен и прост. Он боится ездить на автомобиле, предпочитает автобус («У нас в США ежегодно погибают от автомобильных катастроф 56 тысяч людей», — говорит он.)
Может быть, для того чтобы в какой-то незначительной мере препятствовать росту преступности, отчаявшиеся блюстители порядка Нью-Йорка решили провести вскоре после возвращения Роберта из Рейкьявика сеанс одновременной игры нового чемпиона мира в одной из американских тюрем.
Блестящая идея! Несколько удивленный шахматный король расхаживал вдоль многочисленных столиков, а по другую сторону сидели люди, с которыми Фишер ни за что бы не захотел встретиться темным вечером на улицах Нью-Йорка. Однако все было благопристойно, стражники охраняли не только самого чемпиона, но и многочисленных репортеров телевидения, понятно, сразу бросившихся увековечить это необычайное событие.
И тут произошел казус, получивший впоследствии название «Двенадцать стульев — наоборот». Когда Фишер подошел к одному из столиков, он не узнал стоящей на доске позиции. Что-то странное случилось? Фигуры на одной доске стоят явно не так! Сеансер обычно помнит все тонкости боевых перипетий борьбы на всех досках, сколько бы их ни было. Мгновенно нашел причину изменения и Фишер.
— Где моя ладья? — спросил он у противника.
— Какая ладья? — глядели на него невинные голубые глаза заключенного.
— Вот здесь. На поле це-два! — все больше волновался Роберт, которому подобное оскорбление великого шахматного искусства казалось невероятным кощунством.
В конце концов ладью отыскали в кармане заключенного и поставили на доску, но чемпиона мира и это не успокоило. Продолжая ходить вокруг столиков и делать ходы в других партиях, он недовольно ворчал:
— Безобразие! Как это можно! Украл мою ладью.
Вдруг блестящая идея пришла ему в голову.
— Я буду писать президенту! — обратился он к старшему среди тюремных стражников. — Ему за это прибавят срок. Я добьюсь!
Хладнокровный стражник с выразительным бульдожьим подбородком передвинул куда-то за щеку заполнявшую рот жевательную резинку и произнес:
— Это, конечно, можно… Но ему уже некуда… Имеет максимальный срок — девяносто девять лет… На всю катушку!
«Человеку отпущено ограниченное количество адаптационной энергии…» Природа дала Роберту Фишеру характер далеко не «сахарный», но на его состояние, поступки, нелогичные и путаные высказывания огромное влияние оказал губительный быт, окружение, неверность, безразличие, а порой и предательство заверявших в своей преданности друзей. Особенно это проявилось в критический момент для Фишера, когда ему предстояло сразиться с Анатолием Карповым.
Не скрою, меня удивило то единодушие, с которым гроссмейстеры Соединенных Штатов — соотечественники Фишера — бросились критиковать своего чемпиона. Не мог я понять, почему так «строги» к нему его коллеги, друзья. «Фишер вел себя по отношению к ним вызывающе, третировал, отдельных оскорблял», — уговаривал я сам себя, оправдывая общность действий американских носителей высших шахматных званий. Но как же забыли они все сделанное им хорошее, с какой бесцеремонностью перевирали факты, жонглировали словами и понятиями, подтасовывали и переиначивали его слова.
И как раз в этот момент я понял причину — всемогущий дух конкуренции! Где он еще более развит, как не в стране золотого тельца. Здесь порой даже ангел ради долларов или выгодной позиции в обществе, кстати, также приносящей доллары, становится дьяволом.
Разочаровавшийся в жизни, деньгах, религии, в друзьях и коллегах, даже в шахматах, Фишер живет сейчас, покинутый всеми. У него нет семьи, близких. Всеобщее осуждение, одиночество, неустроенность и, кто знает — жизнь так трудна сейчас, — может быть, нищенское существование в будущем. Вряд ли он сможет вернуться к шахматам — болезненная гордость Фишера не допустит, чтобы он был не первый, а первым ему стать вновь ох как непросто!
За вечно опущенными темными занавесками в пустынном доме в Пассадене проводит дни и ночи человек, более десятилетия волновавший мир своими феноменальными достижениями в турнирах и матчах, шахматными партиями высшего содержания. Одиннадцатый в истории шахматный король не сыграл за годы царствования ни одной турнирной партии. Печальный рекорд! Всего лишь один сеанс в тюрьме — стоило ради этого так биться за шахматную корону!
Что делает теперь Фишер, какие проблемы его волнуют? Может быть, занимается астрологическими выкладками — есть и такие сведения, будто по приказу звезд он отказался защищать шахматный титул. А может, просто горестно вспоминает свою необычную, сложную жизнь, оказавшуюся слишком трудной для чувствительной и слабой души Роберта Фишера.
Широко одаренный природой мальчик в возрасте шести лет увлекся шахматами. Любовь его к ним была безгранична — шахматы для него все, ради них он отказывается от образования, специаль