Генё хотел было ответить, но вовремя прикусил язык. Он сознавал, что в бойком уме молодого учителя идеи рождаются от первого же подброшенного слова, так что продолжать спор значило вооружать противника лишними аргументами к предстоящим на вечернем заседании комитета дебатам.
— Не будем больше об этом говорить, — сказал он. — Я вижу, для тебя это стало вопросом самолюбия.
— Ты попал в самую точку. Самолюбие и впрямь заставляет меня всегда докапываться до истины.
При этих словах Журдан мысленно нашел еще один аргумент в поддержку Рошара. Но, видя, что Генё не собирается отвечать, он взял шляпу и довольно холодно извинился за то, что пробыл так долго. Руку друг другу они все-таки подали.
Привалившись спиной к двери, захлопнувшейся за гостем, Генё какое-то время смотрел в окно на дождь. В соседней комнате дети снова подняли гвалт, и Арлетта, младшенькая, пронзительно заголосила в своей колыбели. Не мешало бы взглянуть, в чем там дело. Ведь жена, уходя, просила его присмотреть за детьми. Но он прилип к двери, словно зачарованный видом дождя, и крики Арлетты не достигали его ушей — он слышал только мелодичное журчание струйки, льющейся на тротуар из водосточной трубы. Очнулся он, заслышав легкие женские шаги — кто-то прошлепал босиком по паркету коридора, а потом по плиточному полу кухни. Ему тотчас захотелось пить.
На Мари-Анн было присобранное в талии желтое платье, оставлявшее открытыми стройные ноги и руки. Генё подумал о социальных барьерах — казалось, только они мешают ему положить голову девушке на плечо, по которому рассыпались густые волосы.
— Пускай немного сбежит, — сказала девушка. — В трубах вода теплая.
Она тоже пришла выпить стакан воды. Пока она откручивала кран, Генё невольно скосил глаза в вырез ее платья. Они стояли почти вплотную друг к другу. Генё отвел взгляд, но приблизился еще. Теперь рукавом рубашки он касался руки Мари-Анн. Она стояла по-прежнему наклонившись, держа руку на кране. Голову она повернула к Генё, но глаза были опущены. Неподвижность и молчание обоих, затягиваясь, опутывали их незримыми нитями сообщничества. Барабанный стук дождя по железной крыше во дворе сочетался с тяжелым запахом, идущим от раковины. Когда Мари-Анн распрямилась, Генё обхватил ее за бедра и притянул к себе. Девушка не сопротивлялась. Прильнув к нему грудью, она сама положила голову ему на плечо. Генё боялся пошевелиться.
— Отпустите меня, — тихонько прошептала Мари-Анн, подняв голову.
Генё разжал руки и на шаг отступил.
— Теперь уж, верно, вода прохладная, — сказала девушка вполголоса.
Она наполнила два стакана и протянула ему тот, что побольше. Генё осушил его залпом, Мари-Анн пила маленькими глотками, поднимая на него глаза всякий раз, когда переводила дух. Он попытался произнести ее имя, но голос отказывался повиноваться. Поставив стакан, она взяла его руку в свои, прижалась к ней лицом и потерлась о нее щекой. Своей жесткой ладонью Генё ощущал прохладу нежной кожи и щекочущее прикосновение шелковистых прядей, свисавших со склоненной головки. Он видел ее округлый затылок с белой полоской пробора. В ложбинке между лопатками серебрился светлый, совсем детский пушок. Мари-Анн выпрямилась, утерла слезы на щеках и вышла из кухни, напоследок улыбнувшись Генё.
VIII
По воскресеньям Леопольд обычно до одиннадцати утра гулял по городу. Сегодня же он мерил шагами пустой зал «Прогресса», держа руки в карманах и понурив огромную голову словно под тяжким грузом мыслей. Глубокая, как рытвина, морщина перерезала его массивный лоб. Время от времени он подходил к двери, вставал в проеме, перегораживая его плечами на всю ширину, и, уткнувшись носом в стекло, наблюдал за движением на площади Святого Евлогия, а кулаки его судорожно сжимались и разжимались в карманах. Посреди зала, у колонны, он вдруг остановился и, зажмурив один глаз и перекосив от напряжения физиономию, принялся считать что-то на пальцах. За стойкой появилась его жена с корзиной картошки, которую собиралась чистить.
— Гляди-ка, — удивилась она, — ты сегодня не в городе?
— Нет! — прорычал Леопольд.
— Да господи, делай что хочешь. Со вчерашнего дня с тобой творится не поймешь что. Тебе слова нельзя сказать.
Мрачнее тучи, Леопольд прошествовал к стойке:
— Значит, ты хочешь знать, что́ со мной? Тебе так это нужно? Ну так я тебе скажу. Я поэт, вот что со мной! Да-да, поэт! А если это кому-нибудь не по вкусу, пускай скажет мне это! «Сынка тащите, и смываемся украдкой». Ты-то, конечно, в этом ни уха ни рыла, но это не что-нибудь, а стих. А когда я найду второй, у меня их будет два. А когда у меня их будет тридцать, пятьдесят… уж тогда-то…
Лицо его прояснилось. Перегнувшись над стойкой, он сграбастал бутылку белого и налил в стакан двойную порцию. Когда он выпил, на его лице появилось мечтательное выражение.
— Знаешь, интересно как-то все получается на этом свете. Подумать только, ведь понадобилось в двадцать восьмом году нам купить это заведение, в тридцать девятом — разразиться войне, а в сорок четвертом — разбомбить Блемон, чтобы в результате я стал поэтом. Представь себе, Андреа, что кто-то сказал бы нам это всего каких-нибудь двадцать лет назад, когда мы колесили в фургоне по дорогам. Двадцать лет, если поразмыслить, это не так уж и много, и все-таки! В ту пору я и думать не думал, что когда-нибудь стану поэтом. Да и ты, конечно, не гадала, что превратишься в такую вот старушенцию. Эх, когда я вижу тебя, такую сморщенную, высохшую, вспоминаются времена, когда мы в праздничном розовом трико разъезжали по ярмаркам…
Леопольд сложил ладони рупором и заревел, раскачиваясь из стороны в сторону:
— Дамы и господа, вам выпало счастье увидеть работу самой замечательной труппы борцов, которая когда-либо собиралась на радость знатокам. Дамы и господа, перед вами знаменитый Рауль из Бордо, чемпион Юго-Запада, грудь сто тридцать пять сантиметров в окружности. Обратите внимание, дамы и господа, какая у него мощная шея. А вот страшила Али бен Юсуф, силач из Северной Африки, единственный человек в мире, который отважился помериться силой с гориллой. И не забудьте, дамы и господа, вашего покорного слугу, Леопольда де Камбре. Мое имя наделало слишком много шуму во Франции и во всей Европе, чтобы мне была нужда представляться как-то еще. И наконец, дамы и господа, наша знаменитая чемпионка, госпожа Андреа, которая прямо сейчас вам на удовольствие покажет приемы джиу-джитсу. Подходите посмотреть на борцов! Заходите…
Он осекся. Отдышавшись, утер пот со лба и продолжал уже обычным тоном:
— А ты стояла рядом, на помосте, ровно породистая лошадка. И уж можешь мне поверить: куда больше народу, чем вся моя трепотня, собирали твои ляжки. И грудь. Все только и таращились. И вот прошло двадцать лет, грудей нет и в помине. Такова жизнь. Ляжки тоже куда-то сгинули. Все сгинуло. Рауль из Бордо? Помер. Госпожа Андреа? Высохшая старушенция, мешок с костями.
За стойкой Андреа уголком фартука утирала слезы. Леопольд положил руку ей на плечо и стал успокаивать:
— Не плачь. Я говорю правду. И вовсе не для того, чтобы тебя обидеть. Тебе, в общем-то, жаловаться не на что. Твое счастье, что я до сих пор в полной форме. Никакого тебе ревматизма, никакой другой болячки. Здоров как бык. Так что лить слезы не с чего. Если б тебе пришлось, как Андромахе…
— Кому?
— Андромахе, есть такой человек… Если б меня убили на войне, сгорело бы наше заведение и тебе пришлось бы идти к какому-нибудь хмырю в служанки — вот тогда ты могла бы скулить. А тут совсем другое дело. Я жив-здоров.
Леопольд налил себе еще белого и пробормотал себе под нос:
— Надо будет спросить у господина Дидье, что пил за работой Расин.
Поворотившись к жене спиной, он вновь отдайся поискам поэтического озарения. Хотя второй стих все никак не рождался, Леопольд ничуть не беспокоился на этот счет. Стоило ему сосредоточиться, как он начинал чувствовать в себе какое-то глухое брожение — иногда в голове, а иногда где-то в груди. И эта сила неустанно тянула к себе ускользающую рифму. Ощущение, что в нем вот-вот забьет источник гармонии, бывало иной раз настолько сильным, что Леопольд невольно подавался вперед, словно стремясь ухватить беглянку, но она упрямо не желала вылезать наружу. Впрочем, Леопольда это не огорчало. Напротив, сам этот идущий изнутри напор, подступающий к вискам и к горлу, доставлял ему наслаждение. Пока он с трепетом дожидался извержения, перед его мысленным взором чередою выстраивались персонажи трагедии. Все они были тут как тут. Тоненькая, гибкая Андромаха в траурном одеянии устремляла на своего спасителя кроткие, влажно блестевшие глаза. На стене, над самой колыбелькой, где безмятежно спал ее Астианакс, в рамке с веточкой освященного самшита висела фотография Гектора. За окном светила луна. В дворцовом парке, который точь-в-точь походил на дворик разрушенного в бомбежку блемонского Дворца правосудия, прогуливался Пирр. Из-за ствола липы в сладострастном томлении смотрела на своего жениха Гермиона в костюме укротительницы, в высоких, зашнурованных до колен, красных кожаных сапогах. Орест, хоронясь за другой липой, в свою очередь пожирал ее взглядом, из глаз и ноздрей его курился дымок. Леопольд сочувствовал страсти Ореста. Несмотря на глубокую симпатию и уважение, которое он питал к вдове Гектора, его тоже влекло к Гермионе, в отличие от Андромахи будоражившей ему кровь. Он даже рассчитывал строк через сто встретиться с ней и признавался себе, что уж с ней-то поведет себя совсем иначе, чем с несчастной вдовой. Когда он подошел к стеклянной двери, думы об искусительнице прервало появление на той стороне площади Святого Евлогия его недруга, Рошара, — тот стоял с молодым учителем Журданом. Беседа их выглядела самой что ни есть сердечной, и кабатчику показалось, что он улавливает ее смысл по поведению и жестам обоих. Журдан, похоже, успокаивал собеседника и что-то оживленно ему втолковывал. В том, как держался Рошар, не было заметно и тени тревоги или хотя бы беспокойства. Он с улыбкой качал головой, словно скромно протестуя против града похвал. В конце концов Журдан хлопнул его по плечу, и они, дружно рассмеявшись, крепко пожали друг другу руки.