— Если вы не возражаете, Ватрен, давайте возвращаться. По воскресеньям Генё после обеда частенько остается дома, и я опасаюсь какой-нибудь неосторожности со стороны детей или даже жены.
XI
Они направились к Блемону по тропинке, пересекающей ту, по которой до того поднимались. Над вершиной холма, скрывавшего руины, на яркой синеве неба начал вырисовываться город. Он представал узкой, вытянувшейся между вокзалом и рекой полосой строений и из-за этого недостатка ширины, который подчеркивали сжатые перспективой крыши, казался каким-то ненастоящим. По мере того как путники приближались, дома вытесняли из поля зрения окружающую природу и возникали развалины. Аршамбо уже увидел свой дом и, когда его третий этаж наложился на овсяное поле, взглянул на окна своих комнат, желая удостовериться, что ни в одном из них не маячит силуэт Максима Делько. Впрочем, расстояние было еще чересчур велико, чтобы можно было узнать беглеца, даже допусти он такую неосторожность. Не дойдя до вершины около полусотни метров, путники увидели Генё: он поднимался неширокой дорогой, идущей вдоль обрыва. На гуляющего он не походил: шагал быстро, как человек, имеющий какую-то цель. Встреча с Аршамбо и Ватреном явно оказалась для него неожиданностью, причем не такой уж приятной, но не остановиться было бы просто невежливо. После рукопожатий учитель заговорил о солнце, о природе, о кузнечиках. Генё слушал Ватрена понурясь и лишь изредка поднимал на него беглый испытующий взгляд. Они стояли на краю обрыва, и Аршамбо, время от времени вставляя слово-другое в разговор, оглядывал руины, где было полно гуляющих.
— Но я заболтался, — смеясь, прервал сам себя Ватрен. — Господин Генё, я хочу кое-что у вас спросить. До меня дошло известие, что арестован бедняга Леопольд, и я очень огорчен. Это прекраснейший человек и мой хороший друг. Вы не знаете, за что его арестовали?
— Нет, — сухо ответил Генё.
— Я узнал, что вчера утром у него произошла стычка с одним из ваших, неким Рошаром, и подумал, что эта история как-то связана с арестом.
— Не вижу связи.
— Послушайте, господин Генё, вы не обязаны рассказывать мне то, что знаете об этом деле. Но ведь, в конце концов, с Леопольдом вы знакомы давно. Не поверю, чтобы вы не сожалели о том, что этого достойного человека упрятали в тюрьму только за то, что он не побоялся приструнить такого, как Рошар. Будем откровенны. Рошара вы знаете лучше меня, так что вам известно, чего он стоит.
— Рошар хороший патриот.
При этих словах учитель улыбнулся — лукаво, но вместе с тем и несколько огорченно. Аршамбо, которому Леопольд был мало знаком, до сих пор в споре не участвовал, опасаясь ненароком проговориться, но теперь, услышав, как хвалят патриотизм Рошара, не выдержал.
— Ничего себе патриот! Этот-то фрукт! Не знаю, Генё, искренне ли вы говорите, но у меня в голове не укладывается, как это вы, серьезный человек, можете с уважением отзываться о таком негодяе. Вашего Рошара я считаю мерзавцем и подонком. Если он и впрямь воплощает собой французский патриотизм, тогда остается лишь пожелать, чтобы Франция провалилась в тартарары! И вот что я еще скажу: если этот негодяй — оплот партии и пример для подражания коммунистам Блемона, то вы не дождетесь, чтобы я принял вашу сторону. Благодарю покорно!
Речь инженера Генё слушал не без удовольствия. На его губах даже заиграла легкая улыбка, которую он мысленно адресовал учителю Журдану.
— Только, ради бога, не передавайте ему моих слов, — усмехнулся Аршамбо. — Не хочу навлекать на себя гнев человека, который в состоянии засадить за решетку любого, кто ему не приглянется. Не далее как сегодня один социалист утверждал даже, что Рошар — злой гений блемонских коммунистов и они повинуются мановению его мизинца. Он назвал вас «коричневорубашечниками Рошара».
Уверенный в том, что заденет Генё за живое, инженер охотно привел эти высказывания социалиста, которые и в самом деле слышал. Генё со своей стороны нашел их весьма показательными. И хоть они и вызвали у него некоторое беспокойство, с удовлетворением подумал, что безымянный социалист дал ему в руки крупный козырь против Журдана.
— Россказни социалистов, господин Аршамбо. Полагаю, в Блемоне вы единственный, кто прислушивается к тому, что они болтают.
— Во всяком случае, — сказал Ватрен, — если бы вы могли что-нибудь сделать для Леопольда, я был бы вам весьма признателен.
— Сожалею, но я ничего не могу для него сделать. Ну что ж, не буду мешать вам гулять.
Аршамбо и Ватрен направились по крутой тропинке вниз к развалинам. Едва они скрылись, Генё, который только притворился, будто продолжает прогулку, решил посидеть в тени кустарника на краю оврага. На душе у него было пакостно: мучил стыд за то, что он притащился сюда с нечистыми помыслами, как бы против собственной воли, чтобы понаблюдать за окном Ватрена. Но после встречи с учителем это занятие потеряло всякий смысл. И все-таки, презирая себя за постыдную слабость, Генё принялся рассматривать дом, а именно — три окна квартиры Аршамбо на третьем этаже с фасада. Посредине было окно столовой, выходящее на балкон, справа — окно комнаты, которую делила с братом Мари-Анн, и, наконец, слева — совсем узенькое окошко Ватрена. Дом оказался неожиданно далеко: более чем в полукилометре от оврага. На таком расстоянии узнать лицо и даже фигуру в оконном проеме было невозможно. На какое-то время Генё отвернулся от дома. Когда он снова перевел на него взгляд, хоть в этом уже и не было никакой необходимости, то увидел в правом из трех окон силуэт мужчины. Вероятно, то был Пьер, брат Мари-Анн. Одновременно в окне слева появилась фигура другого мужчины, который не мог быть ни Ватреном, ни Аршамбо — те еще не успели вернуться. Первое, что пришло Генё в голову, — что это какой-нибудь товарищ Пьера, зашедший к нему в гости, но первый и второй находились так далеко друг от друга, что это предположение тотчас отпало. Впрочем, проблема представилась Генё настолько лишенной интереса, что он и думать о ней забыл.
Бессмысленно было таить от себя, что он влюбился. После той встречи на кухне привычные заботы потеряли для Генё былое значение. История с Рошаром и будущее коммунизма в Блемоне интересовали его сейчас куда меньше, и ему приходилось делать над собой усилие, чтобы сосредоточиться на этом. Мысли его рождались теперь, как ему казалось, не в голове, а в груди, где-то между сердцем и горлом, в области зыбкого томления, которую омывали и распирали волны нежности. В этих волнах отражались белокурые волосы, желтое платье, улыбки, голубые глаза, золотисто-розовая плоть, и все это под аккомпанемент барабанной дроби дождя по железной крыше пропитывал неприятный запах водостока. Генё был уверен, что не испытывал ничего даже приблизительно похожего, когда познакомился со своей будущей женой. И вопрос тут был не просто в большем или меньшем обаянии. Генё признавал за Мари-Анн качественное превосходство над всеми женщинами, которых он знал до сих пор. Несмотря на укоры совести, он был готов приписать это превосходство социальному положению девушки. В конце концов, полноценное питание, учеба, культурный досуг, спортивные игры, занятия музыкой, комфорт и буржуазная привычка смотреть на некоторые вещи сквозь туманную дымку вполне способны наделить девушек особыми притягательными свойствами. Хорошо ухоженное дерево всегда приносит плоды более сочные, чем то, что предоставлено самому себе.
Что же касается Ватрена, то на его счет Генё все еще до конца не успокоился. Несмотря на свои седины и вид человека, витающего в облаках, учитель внушал ему опасения. К тому же трудно было отмахнуться от доводов, приведенных Журданом. К примеру, фактор близости иной раз мог решить все. Эти старики на шестом десятке часто бывают не в меру прытки, а Ватрен вдобавок вдовец. В уцелевших перенаселенных кварталах города, где все квартиры были поделены на три, где жили буквально друг на друге, завести интригу вне собственного дома было не так-то легко. Учитель, которого вдовство и профессия обязывали вести скромный образ жизни, был лишен и возможности посещать профессионалок. Первая волна бомбардировки уничтожила дом 17 по улице Уазель, убив сводницу, семь шлюх и девятерых клиентов, в числе которых оказались, в частности, мэтр Фревьер, здешний нотариус, и господин Ришмон, директор сберегательной кассы. Печальной участи избежал лишь хозяин заведения, который в ту самую минуту спустился в погреб за эльзасским вином. Кончина мэтра Фревьера слегка скрасила скорбь блемонцев: пробежал слушок, будто бы причиндалы нотариуса были обнаружены на диске проигрывателя и его супруга на следующий день приходила их опознавать. Таким образом, было вполне вероятно, что учитель, мучимый воздержанием, отважился предпринять поиски среди своего непосредственного окружения. Конечно, он мог бы остановить свой выбор на госпоже Аршамбо, что было бы куда благородней, а главное — совершенно безразлично ему, Генё. В свои сорок восемь пышнотелая инженерша еще оставалась вполне аппетитной, и уж, во всяком случае, старику большего нечего и желать. Но этот хрыч Ватрен предпочел молодую. Как же Мари-Анн приняла его ухаживания? Физическое влечение отпадает сразу. Сегодняшним девушкам, поклонницам спорта, подавай широкие плечи, мускулатуру, крепкие зубы. Если такой, как Генё, еще мог понравиться малышке Аршамбо, то уж Ватрен — ни в коем случае. Но старикан исхитрился подавить ее авторитетом, околпачить, незаметно прибрать к рукам. С невинной улыбкой рассуждая о математике, он, должно быть, представил ей любовь просто как еще один школьный предмет, этакое упражнение для вступающих во взрослую жизнь, и малышка привычно и старательно подчинилась. Свою ошибку она поняла, видимо, уже потом, на кухне, ощутив на себе взгляд и дыхание молодого мужчины, достойного ее любви, вот тогда-то и пролила слезы.
В такие минуты, когда гнев и ревность туманили ему глаза, Генё не мог помешать себе думать, что ему было бы легко упечь в тюрьму Ватрена, человека, не