В бараке стояла мертвая тишина, даже глухой узбек перестал бубнить вечернюю молитву.
— Да ну? — Голод брезгливо цыкнул зубом. — Какой ты жиган… Так, шушера заблатнённая.
— Опомнись, дядя, — сгорая от страха, напирал Лёнечка. — Я на этой зоне второй годик чалюсь. А вот ты по какой тут вылупился?
Голый Царь и в самом деле вылупил глаза на Лёнечку. Циклоп начал было подниматься с места, и плавность его движений нагоняла гипнотическую жуть.
— Эй, Лёнечка! — вдруг раздался добродушный сиплый голос Порфирия. — Шуруй сюды. Камча, освободи Маю коечку.
И снова Лёнька Май поблагодарил свой фарт, всегдашнее везение. Не выручи его Порфирий, пришлось бы солоно жигану. Даже не хотелось представлять, как могли расправиться с ним Голод и его пристяжной, загубившие на своем веку немало человечьих душ.
Камча, приблатненный мужик на побегушках у Порфирия, нехотя спрыгнул с верхних нар, сдернул узел, набитый барахлом, служивший ему подушкой. Через минуту он уже сгонял с удобного места студента-фраера в очках.
Порфирий Иванович принял Лёню ласково, будто родного. Расспросил про больничку, про доктора, принял гостинцы — шерстяные носки, подаренные поварихой, пакет чая, кое-какую снедь, папиросы, бутылек медицинского спирта. Смотрящий снова мучился зубами, щека была подвязана теплым шарфом, и говорил он тихим, бесцветным голосом, но черный глаз резал человека, будто кидают в нутро рыболовный крючок и выдирают всю душу вместе с кишками.
Страх отпустил, но пришло осознание, что спокойно спать придется Лёнечке не скоро. Фарт воровской завел его меж двумя смертными врагами, и первая же ошибка, неверно сказанное слово может стать для жигана приговором без всякой амнистии. Беседуя с Порфирием и приближенной свитой, краем глаза угадывая, слушает ли Царь-Голод, Маевский вдруг поймал себя на мысли, больше подходящей для доктора Циммермана, чем для неученого воренка. Но образ пришел и захватил воображение.
Ведь Зона, думал Лёнечка, она, считай, монастырь. Только служат тут не Богу, а черту. Знал Маевский еще с блокады, что в любом человеке, даже святом и верующем, бес сидит зародышем, а при выгодных условиях согревается, вылупляется. И жизнь лагерная для бесов вроде птицефермы с инкубатором, про которую рассказывал посаженный за растрату агроном.
Живут обыватели, стремятся в коммунизм, строят рай на земле. А бесы сидят на нарах и смеются. Тысячи их, сотни тысяч, а может, и миллионы. Что же будет с этой амнистией, думал Лёнечка, неужто правда откроют по всей стране лагеря и выпустят арестантов в божий мир? То-то дел наворотят!
Думал так и чувствовал, что и в его сердце шевелится крупный, откормленный бес, которому не терпится погулять на свободе.
А «черные воры», страшные обликом Циклоп да Голод, может, и не так страшны, раз примирились с положением среди «сук» и хлебают с ними одну баланду. И думать о них нечего, и сказки Лукова не стоит к сердцу принимать. К тому же и срок скоро выйдет Лёньке-Маю, может, еще недельку осталось потерпеть.
Будет амнистия, и пойдет Лёнечка в шикарный ресторан в большом столичном городе. Закажет отбивную или антрекот, полторта с кремовыми розами — однажды видел такой в витрине кондитерской, возьмет хорошего вина. И женщину себе он выберет с лебединой шеей, в богатой меховой горжетке. И уведет ее с собой.
А что будет после, Лёнечка не загадывал, справедливо думая, что жизнь сама распорядится за него, как не раз уже случалось.
Хрустальная люстра
Как мощный подземный взрыв, встряхнула страну смерть вождя, испытывая прочность того цемента, который скреплял миллионы советских людей. Обозначилась линия партии: преемником Сталина не может быть один человек, но станет коллективное руководство страны — итог тридцатилетнего кадрового отбора. Гаков понимал: власть делят в своем кругу те, кто годами занимал места за обеденным столом на «ближней даче».
Гаков знал этот круг, слышал от Авраамия о полуночных ужинах Сталина с обильными возлияниями и странноватыми шутками. Запомнил историю, как Берия подложил на стул Ворошилову помидор, испачкав маршалу белые штаны — генералиссимус смеялся громче всех.
Может, именно поэтому идея «коллективного правления» представлялась Гакову временным решением. Нет, стране был нужен не ареопаг, но единственный лидер, хоть в некоторой мере сопоставимый с огромной фигурой умершего правителя. Или же, напротив, столь отличный от Сталина, что сама возможность сравнения покажется неуместной.
На чрезвычайном пленуме 5 марта главой правительства был назначен Георгий Маленков, человек нерешительный и поддающийся влиянию — явно компромиссная фигура. Ответственность за ключевые сферы государственной жизни распределили между собой заместители — Молотов, Каганович, Булганин и Берия, ставший во главе МВД и органов госбезопасности, вновь слитых в единое ведомство.
Берия — к нему стекалась вся информация разведки и контрразведки. Он восстанавливал социалистическую законность после расстрела предателя Ежова — тогда из тюрем освободили тысячи невиновных людей. Однако и создание трудовых лагерей вокруг больших советских строек тоже считалось заслугой Лаврентия Павловича. Ему приписывали инициативу послевоенных процессов — дела армейских генералов, партийного руководства Ленинграда, «врачей-вредителей». Он отвечал за нагнетание мрачной атмосферы недоверия и доносительства в последние месяцы жизни вождя.
Опытный политик и стратег, Берия еще с войны имел контроль над авиационной и угольной промышленностью, занимался транспортом, а теперь всецело управлял и важнейшим ядерным проектом. Лаврентия уважали, его боялись до потери речи, до инфарктов.
Однако вполне заместить Сталина нарком не сможет — Берия не имел обаяния, не вызывал любви. А без народной любви и поддержки даже дельные инициативы Лаврентия последних месяцев — амнистия, пересмотр особо важных политических дел, должностная перетряска в руководстве союзных республик, усиление роли Совмина и ослабление ЦК — вызывали лишь недобрые пересуды.
Вспоминая разговор с Завенягиным, Гаков представлял, какое жестокое сражение сейчас разгорается наверху. По неумолимой логике истории выиграть эту борьбу мог любой случайно подвернувшийся человек.
Разлад привычного механизма Гаков чувствовал и в собственной душе. Вставал по ночам, курил на кухне, глядя в окно. Ида выходила, накинув платок поверх сорочки. Стояла в дверях.
Однажды тихо, полушепотом спросила:
— Неужели это правда? То, что пишут в газетах?
— О чем ты?
— Обо всех этих людях… Которых обвиняли в чудовищных преступлениях. А теперь, оказывается, они не виноваты? Их расстреляли по ошибке… Как же это могли допустить?
Ее губы дрожали, но взгляд был неотступный, вопрошающий.
— Скажи, ты знал об этом? Ты знал?
Ида родилась в двадцатом году. Во времена процессов над троцкистами была слишком молода, чтоб разбираться в политической борьбе. По счастью, семью ее не тронули перегибы ежовщины, она не знала о предвоенной чистке рядов в армии и НКВД. Только здесь, в Эстонии, жена стала искать ответы на вопросы, задаваться которыми раньше ей не пришло бы в голову.
Теперь Гаков пытался что-то объяснить, оправдать перегибы халатностью, некомпетентностью, излишним рвением. Говорил о кадровом голоде в органах. Ведь за годы Отечественной погибли три миллиона коммунистов! Война жадно выбрала золото из человеческой руды, размолола в гнилых челюстях.
И Сталин понимал эту проблему. Недаром на октябрьском пленуме в состав ЦРК партии вошло так много молодых кандидатов.
— Пойми, везде случаются ошибки. Случайные, нечистоплотные люди попали на должности в МВД. Всё это делалось ради отчетов, премий, путевок в Крым…
Ида отшатнулась в ужасе.
— Премии за убийства?.. Выходит, они могли схватить, пытать любого — тебя, меня?
Гаков ушел в ванную, чтобы прекратить этот тягостный разговор. Он не мог объяснить жене того, что чувствовал.
Да, все они, партийные работники, руководители высшего уровня, были причастны к заговору молчания. Все они знали, что вместе со шпионами, вредителями, антисоветчиками сеть захватывает сотни случайных людей. Но каждый из причастных находил для себя оправдание.
Одни верили в законы классовой борьбы и необходимость чистки от контрреволюционных элементов, другие не считали себя вправе оспаривать решения коллективной власти. Многие, пожалуй, большинство — боялись. Приходилось признать: не только великие идеи справедливости, но и всеобщий страх был связующим цементом советского общества.
Арсений давно сжился с этим страхом, как человек живет в комнате с пауками, не замечая происходящих где-то в углу расправ, не думая о них. Он знал, что рядом гибли люди, не мухи. Сам бывал на волоске от ужасной расправы — как Завенягин, как Ванников. Но продолжал свято верить, что неизбежными казнями оплачена высшая цель: создание нового общества и нового человека. Как бы ни было тяжело, советская страна не может отвергнуть эту главную задачу. Пути назад нет.
Об этом думал Гаков наутро после очередной тяжелой ночи, встречая экспертную комиссию из Таллина. Эстонское партийное руководство, а с ними архитектор и два инженера из проектного института приехали осмотреть строящиеся объекты — жилье, магазины и новый клуб.
Отделочные работы шли к завершению. Сняли часть лесов, открыли стены. Гаков исследовал объект официально, в составе комиссии, но радостных эмоций не скрывал. Нахваливал штукатуров, паркетчиков, молодых художниц из Ленинграда, обеспечивших строительство оригинальным лепным декором — букетами, вазами, гербами.
Дворец культуры, окруженный колоннами, как и положено дворцу, возвышался на центральной площади города. Потолок и стены просторного фойе, главный зал и даже служебные помещения расцвели барельефами. Рога изобилия, театральные маски, музыкальные инструменты — всё соответственно назначению. По сторонам от сцены располагались парадные гербы со знаменами, лентами и колосьями, портреты Ленина и Сталина.