Огромная страна уже восемь лет хоронила войну, наваливала сверху на зловонный труп газетные передовицы и речи партийных съездов, праздники и лозунги; застраивала могилы новыми домами и заводами. Давно уже с улиц исчезли слепые певцы с трофейными гармониками, убогие калеки — люди-объедки войны.
Фронтовиков на Комбинате — почти семьсот человек. Редко надевают награды. О прошлом вспоминают скупо, неохотно. Больше обсуждают настоящее — работу, начальство, баб.
Иногда Воронцову казалось: он один зачем-то хранит в памяти картину, увиденную из окна спецтранспорта осенью сорок восьмого. В ту минуту он, молодой советский инженер, отнюдь не склонный к мистицизму, явственно ощутил дыхание трансцендентного. Мертвецы, лежавшие на поле, словно в страшной сказке, стерегли дорогу к секретному объекту, обозначенному в его путевом листе как ХУТОР № 7.
Завтрак в комнату Воронцова принесла дочка Таси, семилетняя Настя, безмолвная и прозрачная, как восковая свечка. Стакан кипрейного чая на треснутой фарфоровой тарелке, три картофелины в суконных «мундирах», горбушка хлеба, два вареных яйца. Картофель Воронцов съел, макая в соль, хлеб и яйца завернул в газету, положил в карман.
Развозка просигналила у Тринадцатого поселка в двадцать пять минут седьмого. ЗИС-5 на высокой подвеске, военный ветеран, отхаркивался вонючим дымом. Неразлучный с машиной шофер Ищенко обращался к транспортному средству по имени отчеству — Захар Иванович, но чаще на матерном наречии, словно это был особый, понятный только им двоим автомобильный язык.
Ищенко имел медали как белорусский партизан и, не в пример другим ветеранам, любил козырять боевым прошлым. Воронцов однажды слышал, как он бахвалился перед вохровцами, что за четыре года войны «оприходовал» больше сотни женщин, включая пленных немок. С тех пор толстомордый Ищенко вызывал у Алексея физическую брезгливость.
Когда шоферу случалось подсаживать женщину в кузов ЗИСа, Воронцов старался отвернуться. Тасе помогал сам. И сегодня, откинув брезентовый тент, Алексей подал руку соседке, ощутив пожатие ее небольшой, загрубелой от работы ладони.
Сидевшие на деревянных лавках рабочие, эстонцы и русские, потеснились, давая место. ЗИС-5 собирал трудсилу с дальних хуторов и рабочих поселков, на подъезде к комбинату в кузов набивалось до сорока человек.
Воронцов прошел вглубь грузовика и сел на пол. Кивнул братьям Сепп — молодые крестьянские парни, близнецы, белобрысые, губастые, работали на механическом участке. Рассеянно скользя взглядом по дощатому настилу, Воронцов вдруг заметил, что ноги одного из братьев обуты не в казенные резиновые сапоги и не в хуторские валенки, а в ладные еще, хоть и поношенные, ботинки с подковками. Общевойсковые ботинки вермахта.
Парень, кажется, заметил, что Воронцов разглядывает обувь, поджал ноги, спрятал под лавку. Их глаза на секунду встретились, и Алексей всем нутром ощутил вибрацию страха, исходящую от этого человека.
Девушка лет пятнадцати в шапочке с вязаным узором, сестра Сеппов, шевельнула губами, не глядя на брата, но явно адресуя ему какое-то едва слышное слово. Воронцов невольно загляделся на ее побледневшее, красивое лицо с тонкими бровями.
По заведенному с сентября распорядку Ищенко остановил машину у моста через речку Сытке. Девочка Сепп спрыгнула на землю и, вдруг обернувшись, пронзительно ожгла Воронцова взглядом. Светло-синие глаза смотрели по-взрослому сурово, с оттенком презрения, о причинах которого не хотелось думать. Алексей не знал ее имени и, кажется, никогда не слышал голоса, хотя вот уже полгода Ищенко подвозил ее вместе с братьями до поворота на поселок, к эстонской школе.
Прежде Воронцов не задумывался над этим, но теперь вдруг сообразил, что обратно она, должно быть, добирается пешком, напрямик через лес. И каждый день проходит три-четыре километра до своего хутора одна, в этой детской шапочке, любовно связанной чьими-то заботливыми руками.
ЗИС отъехал, школьница повернула на тропинку, и Воронцов какое-то время сквозь просвет в опущенном тенте смотрел, как удаляется ее худенькая голенастая фигурка, такая беззащитная на фоне унылого февральского пейзажа.
Почему братья Сепп не смотрят друг на друга? Что сказала им девочка? Кто их так напугал?
Всё то же, что и каждый день, — ответил Воронцов сам себе. Стань отшельником на высокой горе или закопайся в лесную землянку, всё равно не спрячешься от проклятого чувства вины. Не скроешься от вечного ужаса жизни среди людей.
Секретарша начесывала кудри над круглым зеркальцем, приставленным к пишущей машинке. Пухленькая, белая, выкормленная московской сдобой и паюсной икрой, Ниночка со школы мечтала стать звездой экрана. Поступала в театральное, но провалилась. Одновременно с этим ее отец, инженер-химик Бутко, был направлен налаживать сланцехимическое производство на территории Эстонской ССР. Чтобы дочка не свихнулась с правильной дороги, решено было не оставлять ее в Москве. В режимный городок переехали всей семьей.
Всесильный директор комбината Гаков предоставил главному инженеру отдельную квартиру в том же новом доме на улице Кирова, где сам жил с детьми и молчаливой, рано увядшей супругой.
На Комбинате № 7, как, впрочем, повсеместно, советское «бесклассовое» общество произвело новые сословия, и роль аристократии заняла местная партийная элита. Коммунисты на руководящих постах дружили семьями, имели доступ к дефицитному продовольствию, импортному ширпотребу. Встречали вместе праздники, ездили на перепелиную охоту.
«Высшее общество» городка прорастало родственными связями, слегка карикатурными, как в гоголевском «Ревизоре». Так, жена Бутко, Ангелина Лазаревна, на Комбинате заведовала кадрами и профсоюзной работой, а дочка, несостоявшаяся актриса, теперь сидела в приемной и выстукивала на машинке приказы.
Нина принадлежала к тому женскому типу, который Воронцову всегда казался мещанским, пошловатым. Ямочки на пухлых щеках, взбитые надо лбом кудряшки, пухлый рот с жемчужными зубками, выщипанные брови, широкая спина, на которой чудом не лопались швы тесного жакета. Ей недавно исполнилось двадцать два года, и главной заботой матери, не считая мебельной обстановки новой квартиры, было подыскивание дочери жениха.
Воронцов тоже входил в круг кандидатов — как перспективный сотрудник, руководитель Отдела подсобного производства при ОКСе — Отделе капитального строительства. Но его очевидное нежелание становиться «своим» в кругу заводского начальства, уклонение от общих празднований, домашних концертов, лыжных походов, упрямое сопротивление отчасти игривым, отчасти материнским «ухаживаниям» Ангелины Лазаревны составили ему репутацию нелюдима.
При этом главный инженер Бутко, толковый специалист-производственник, к Воронцову продолжал относиться отечески, хотя и причислял его к «ленинградским», то есть к людям холодным и заносчивым, в отличие от хлебосольных и простых в обращении провинциалов.
— У себя? — Воронцов кивнул на дверь директорского кабинета. Он решил нырнуть в ледяную воду сразу с головой, пан или пропал, чтоб не убивать весь день в сомнениях.
Ниночка повернула к Алексею напудренное личико, надула губки, обведенные помадой, как сердечко с любовной открытки.
— Здороваться вас не учили?
— Здравствуйте, Нина. Простите, задумался.
— Арсения Яковлевича нету, — секретарша припечатала штемпелем конверт. — Вчера вечером вызвали в Москву.
— Как же так? Что случилось? — Воронцов ощутил секундную панику, машинально взял со стола карандаш, сжал в пальцах.
— Не знаю, что случилось, — хмуро ответила Ниночка. — Если у вас срочный вопрос, обращайтесь к заму по производству.
Может, так даже лучше? Пойти к Бутко, он член парткома. Что же, человек доведен до крайности бытовыми условиями. Главное, выглядеть естественно. Не просить, а требовать. Да, это настоящая удача! Знак?
— Вы карандаш сломали! — воскликнула Ниночка.
Воронцов опомнился.
— Ах да, простите! Зайду к главному инженеру. Извините за карандаш.
Бутко, держась за дверцу шкафа, снимал богатые, с отворотами, белые валенки-бурки.
— Это не общежитие, это ясли! — крикнул Воронцов, входя. — Восемь человек детей, трое младенцев, с утра до вечера шум, гам, тарарам! Никакой возможности отдохнуть в свой законный выходной! Как, скажите, как давать ускоренный план с больной головой, с вечной простудой?
Воронцов закашлялся более чем убедительно. Бутко отпрянул, заслонился дверцей шкафа от орлиного клекота. Шерстяной «в елочку» носок домашней вязки наполовину сполз с разутой ноги.
— Вы по какому вопросу?
— Тарас Капитонович, извините, но невозможно же больше терпеть! Я по вопросу предоставления благоустроенного жилья, которое мне обещано с сорок девятого года! А сегодня, — Воронцов, набравшись наглости, сдернул листок висящего на стене отрывного календаря, — девятое февраля пятьдесят третьего.
Бутко выглянул из-за шкафа. От растерянности он перешел на украинский язык.
— Вы трохи заспокойтеся, товарищ Воронцов. Положение с жильем нынче тяжкое у всех. Та вы сидайте.
Главный инженер все же переобулся в легкие ботинки, поставил бурки в книжный шкаф.
— Мне некогда рассиживаться! — Алексей поверил в успех дела, это придавало энергии. Он наклонился через стол и прямо посмотрел в карие, выпуклые, бульдожьи глаза Бутко. — Мы с вами не парикмахерской заведуем, Тарас Капитонович.
Тот не отвел взгляда — мол, знаю, чем заведуем, разумею государственную значимость.
— Це так, Алексей, справа наша важлива. Партия нам доверила передовой рубеж — производство материальной базы урана для исполнения Задачи номер один. Только есть и к тебе вопросы. Что ж ты, кандидат в члены, живешь с чужой жинкой? Вот! — Бутко открыл ящик, шмякнул на стол картонную папку. — Котёмкин на тебя жалобу накатал. Пишет, увел ты его супружницу с двумя детьми, а партком бездействует. Ни ухом ни рылом не ведет.
Воронцов опустился на стул. Прежде ему не приходило в голову, что их с Таисией добрососедские отношения могут стать предметом разбирательства начальства.