Все окна автобуса были открыты. Из репродукторов звучала музыка.
«Неужели я не встречу его сегодня?» — с растущей тревогой подумала Эльзе, уже понимая, что напрасное ожидание сделает счастье неполным, погасит радость этого пронизанного солнцем дня.
Их подвезли к проходной завода, где уже собирались по цехам колонны рабочих. В толпе там и тут были разбросаны алые пятна знамен, бантов, нарукавных повязок. Много было мужчин в гимнастерках, с медалями и орденами. Бодро шагал через площадь директор Гаков в черном костюме и светлой шляпе, он тоже надел ордена. На плечах его сидела нарядная девочка лет шести. Худая женщина в полосатой юбке торопилась вслед за ним, вела за руку маленького сына.
Двери автобуса открылись, гармонист заиграл бодрую песню. Школьники ринулись к выходу из автобуса, толкая друг друга, вскрикивая в суматохе. Эльзе спрыгнула на землю одной из последних. Осе приколол ей на грудь красную ленту. Братья наказали ей не отставать от школы, а сами присоединились к группе рабочих.
Девочка стояла и смотрела на весело галдящих одноклассников, остро чувствуя свое одиночество. Близких подруг у нее не было — разве что Айно, дочь мельника из Ору. Но разве та поймет, какая забота тяготит душу Эльзе?
Матушка внушала детям, что главное в жизни — кровь, семья, уходящая вглубь времен родовая связь. Двоюродные братья, партизаны из рядов Омакайтсе — их тоже соединяла общая клятва, единая с Сеппами кровь. Самым страшным проступком у них считалось предательство, а для защиты близких каждый готов был погибнуть или убить.
Вальтер, командир партизанского отряда, узнав о том, что случилось у Каменного ручья, вынес приговор шоферу, а затем и каждый из братьев повторил звенящее слово Surm, что означает «смерть». Пять раз оно прозвучало в землянке.
Õhuke — Худой, человек с комбината, говорил, что Ищенко может донести в милицию и показать секретный бункер, но Эльзе знала, что не это главная причина. Видела, как гнев заливал краской лица мужчин, когда они слушали ее сбивчивый рассказ.
Той же ночью Осе и Вайдо привели Эльзе к месту казни, и девочка пять раз плюнула в глаза чужаку, который дрожал и скулил, как издыхающий пес, весь измазанный кровью и черным болотным торфом. Чтобы покойник не ходил после к дому, не заглядывал в окна, Вальтер прочел молитву и раздавил сердце врага — мощным ударом воткнул ему в грудь заточенный деревянный кол.
Вспоминая эту минуту, Эльзе вдруг услышала радостный оклик.
— Здравствуй! Ты меня помнишь? Как здорово, что ты пришла!
Юный чужак стоял перед ней — стройный, русоволосый. Он казался выше, чем помнила Эльзе, хотя в тот день на нем была меховая шапка. Мальчик был выше братьев и почти всех мужчин, собравшихся у проходной.
— Прошлый раз забыл спросить, как тебя зовут! Я — Павел, или просто Павка. А там — мой дядя, товарищ Гаков, он директор Комбината!
— Эльзе, — выдохнула девочка. — Там мои братья, Осе и Вайдо.
— Они работают на Комбинате?
— Да, в первом цеху.
Павел улыбался. Эльзе молчала, не зная, как продолжить разговор.
Солнце-Ярило из мрачной космической бездны посылало потоки горячих частиц, согревающих Землю, но почти не достигающих седьмой по счету ледяной планеты Уран.
Ниночка
Звали встать в головную колонну вместе с начальством, но Воронцов уклонился от приглашения, пошел вместе с работниками ОКСа. Всю дорогу от проходной до нового клуба один из каменщиков нес тяжелый немецкий аккордеон и наигрывал бодрые песни. Особенно удавался ему «Марш артиллеристов», и он раз за разом повторял излюбленную мелодию. Толпа подпевала:
Артиллеристы, Сталин дал приказ!
Артиллеристы, зовет Отчизна нас!
Из сотен тысяч батарей
За слезы наших матерей,
За нашу Родину — огонь! Огонь!
Звуки гармоней, обрывки песен, недружные выкрики сопровождали движение людей вдоль проспекта Кирова. Из радиотарелок неслись централизованные приветствия трудящимся, гул столичной демонстрации.
К шествию профком подготовил новые транспаранты, но портреты остались с прошлого года — Ленин, Маркс, Ворошилов, Молотов, Берия, Каганович. Разумеется, генералиссимус, увитый цветами и траурными лентами.
Праздничную речь директор Гаков начал с минуты молчания в память о вожде. Говорил о скорбном часе, который пробил для всей страны, о сплочении рядов. О новых трудовых обязательствах, которые взял на себя коллектив Комбината. О верности делу Ленина-Сталина.
В десять часов в Москве на трибуну Мавзолея поднялись члены правительства, раздался гул аплодисментов. Маршал Булганин открывал парад. Миллионы советских граждан, собравшихся на улицах и площадях, рукоплескали «великой победе дела мира, дела строительства коммунизма». Над Красной площадью взлетели реактивные самолеты — новейшее достижение военной промышленности советской страны.
Бестолковое возбуждение толпы, крики, бравурная музыка, мешанина запахов, объятия и толчки возвращали Воронцова в горячку недавней болезни. Казалось, он снова лежит на постели, не в силах поднять головы, и трепет красных флагов видится ему в бреду.
Он ощущал расстройство нервов, едва ли не панику. Улучив минуту, выбрался из толкучки, начал по тропинке спускаться к морю.
— Алексей Федорович, вы куда?! Ну-ка, возвращайтесь!
Ниночка в лиловом платье с глубоким вырезом, с рукавами-фонариками, стояла на склоне тропинки. Волосы валиком возвышались над ее лбом, круглым и блестящим, как у парикмахерского манекена. С ней рядом показалась невзрачная подружка — белые носки, толстый нос. Кажется, дочь начальника одного из цехов. Размахивая руками, обе звали Воронцова.
— Поднимайтесь к нам скорее! Нужна ваша помощь.
Оказалось, что Гаков отнюдь не забыл обещание Воронцова.
Готовился пикник у речки, Алексея ждали. Но сначала Ниночка повела его к себе домой и всучила патефон с пластинками.
Ругая себя за нерешительность, с неудобной, довольно тяжелой ношей, Воронцов шагал вслед за девицами, не умолкавшими ни на минуту. Нина рассказывала о поездке в Ригу, где можно «всё достать» и где в этом сезоне носят «андалузский горошек», сумочки-конверты и норковые воротнички на вырезах платьев. Некрасивая подруга с жадностью уточняла подробности. Из какого материала шьются платья? Какие бусы и броши, какие юбки входят в моду? А вы, Алексей Федорович, купили бостона, пошили костюм?..
От центральной площади многократным эхом продолжал разноситься гул репродукторов.
— Праздничным-праздничным убранством встретила Москва-Москва день международной солидарности трудящихся! День-день братства всех стран!
Во дворах слышались звуки гармоники, нестройные песни, нетрезвые голоса.
Рабочие сидели на деревянных лавках возле недавно поставленного ларька «Воды-Пиво», где продавались также вино, водка и папиросы, а вытоптанная земля была засыпана окурками, подсолнечной и рыбьей шелухой. Воронцова с девицами проводили долгими, пристальными взглядами. Кто-то бросил вслед шутливое замечание, грохнул смех.
Нина с подругой как ни в чем не бывало продолжали обсуждать прелестные свойства панбархата и паншифона, крепсатина и креп-марокена. У поворота на реку их догнала «прикрепленная» от предприятия «Победа» главного инженера. За рулем сидел шофер, на заднем сиденье Ангелина Лазаревна, а всё остальное пространство было заполнено корзинками, свертками и кастрюльками.
Служебная машина Гакова уже стояла у реки. Водитель выгружал свернутый трубой ковер, самовар, посуду. Жена директора бережно разворачивала тарелки, упакованные в бумагу. Дети бегали между деревьев.
Сам Гаков в стороне курил и негромко беседовал с незнакомым сухощавым человеком в серой кепке, в клетчатом пиджаке. Левая рука незнакомца в черной перчатке свисала вдоль туловища. Воронцов тут же понял, что перед ним однорукий майор, которого прислали из Ленинграда для расследования убийства Ищенко.
— Товарищ Воронцов? Давно хотел познакомиться! Аус, Юри Раймондович.
Рукопожатие майора было не мягче и не тверже необходимого, это не понравилось Алексею. Голубовато-известковые глаза улыбались, это настораживало.
— Странно, давно.
— Что, простите?..
— Давно хотели познакомиться и не вызвали меня повесткой… Да, по вопросу гибели шофера Ищенко — имею стопроцентное алиби. В тот вечер я был помещен в больницу с воспалением легких.
Аус рассмеялся, заражая смехом подбежавших детей.
— Подготовился!
Алексей поморщился от животного визга, который бегом понесла в перелесок миловидная девочка в синих бантах и белых носочках. Подумалось: майору лет сорок с небольшим. Значит, в тридцать седьмом — двадцать пять. Конечно, тогда уже состоял на службе. Расследовал, готовил основания для обвинений, допрашивал. Тем же спокойным, доброжелательным взглядом смотрел в глаза, ослепшие от страха, от яркого света направленной лампы. Интересно, как потерял руку. Впрочем, что мне за дело! Наплевать.
Подошла Ангелина Лазаревна, с кислой улыбкой обратилась к Воронцову:
— Напрасно вы тащили патефон, я бы послала водителя с машиной. Не нужно потакать капризам Ниночки, она привыкла истязать мужчин. К тому же все иголки стерлись, а портить новые пластинки я не дам. Вы, может быть, не знаете, но патефонные иголки — страшный дефицит!
Нина, помогавшая подруге расстилать на траве газеты под скатерть, услышала, вскочила, вынула из кармана коробочку, потрясла с победным видом.
— Иголки есть.
— Откуда? — изумилась мать.
— Секрет!
Тем временем на скатерти оформлялся богатый стол с домашними соленьями и пирогами, перченой колбасой и прозрачными ломтями сала на фарфоровых тарелках. Шофер директора вынес из машины казанок дымящегося плова и целый противень с кусками жареной курятины. К месту сбора подходили новые гости — парторг с женой и сыном, главный энергетик комбината, начальник милиции Лозовой.
Гаков открыл бутылку вина, сосчитав хлопочущих у стола и рядом женщин, разлил по стаканам. Мужчинам водка в пузатые стопки. Детям — лимонад «Дюшес». Комсорг Ремчуков помогал Ниночке наладить патефон, невзрачная подружка доставала из конвертов пластинки с красными бумажными наклейками, богато тисненными золотом.