Слишком поздно выяснилось, что таджик и башкиры, осужденные кто за кражу лошади, кто за мелкий разбой, худо понимали или же делали вид, что не понимают по-русски. Двое братьев из городка Щекино Тульской области, получившие срок за ограбление винно-водочного магазина, тоже оказались неспособны к сколько-нибудь сложной работе — самые простые указания им приходилось растолковывать по нескольку раз.
Обучить бригаду ничему не получалось, ставить на аварии было нельзя. Бригадиры из вольнонаемных отказывались иметь дело с таким тяжелым контингентом. Пришлось отправлять бесконвойных на простейшие задачи: земляные работы, разгрузка стройматериалов, черновая отделка.
Впрочем, если шестеро «мужиков» хоть как-то закрывали наряды, трое «воров», которым представился случай соскочить с режима в ожидании амнистии, с первого дня «пошли в отрицалово». В рабочее время они резались в карты, пили портвейн, спали или болтались по городу, за что Воронцов уже не раз получал устные выговоры от начальства ОКСа.
Маевский, разумеется, ходил в троице блатных.
Если бы Воронцов мог заранее предполагать, каким мучением станут для него каждодневные встречи с Лёнечкой, он никогда не ввязался бы в эту затею. Нет, Маевский не устраивал припадков, как истеричный молдаванин Бочур — тот в ответ на каждое слово лез вперед лысой башкой, тыкал пальцами воздух и неопрятно брызгал слюной, доказывая свою правоту. Он не ерничал сквозь зубы, вызывая общий смех, как пожилой вор Зайцев, прозванный за сходство с покойным наркомом «дедушка Калинин».
Но всякий раз на утренней поверке или вечером, на приемке работ, когда Алексей уговорами и угрозами пытался хоть как-то наладить работу расконвоированных, Маевский утыкался в него взглядом из-под прикрытых густых ресниц и смотрел, не отрываясь, перекатывая веточку в зубах.
Этот взгляд сбивал, выводил из равновесия. Инженер начинал кричать, башкиры испуганно приседали, туляки угрюмо вешали головы, Зайцев насмешничал, Бочур взрывался потоком оправданий. А Маевский лишь морщил щеку в чуть заметной ухмылке. Встречаясь с ним глазами, Алексей чувствовал, как в животе обрывается пустота, будто съезжаешь с горы — или как перед голодным обмороком.
Напрашивался один выход — исполнить многократно повторенную угрозу и конвоировать воров обратно в расположение ИТЛ, а прочих отдать на земляные работы вместе с лагерным контингентом. Однако Алексей всё затягивал с решением, пустив дело на самотек.
Бригаду перебрасывали с объекта на объект, Воронцов перестал бывать на площадке, занимался бумажной волокитой. В конторе случайно услыхал, что «блатная бригада», как прозвали в ОКСе бесконвойных, осела в шестнадцатом доме по улице Жданова. Возвращаясь с аварийного участка, обещал себе пройти мимо, но всё же в какой-то апатии повернул на стройку.
Полдень плавился жарой, трещали кузнечики. На соседней площадке перекликались каменщики, скрежетала по щебню тачка с песком. Но шестнадцатый дом молчал. В корыте с гашеной известью мокли малярные кисти. Ступени были истоптаны белыми подошвами.
В окне первого этажа показался таджик Худойкулов. Алексей с трудом добился от него ответа, где все остальные.
— Зайц ушла, Боч ушла. Туляк-башкир другой бригадир взял. Мы белая тут всё.
Это «всё» включало и самого Худойкулова, с ног до головы испачканного известью.
— Значит, ты здесь один?
— Зачем один? Туда иди, третья этаж, там смотри, — испуганно моргал таджик.
«Не пойду, что мне там делать? — решил Воронцов. — Надо в контору, сдать накладные». Но в следующую минуту он уже поднимался по лестнице без перил.
Шаги гулко звучали в пустых дверных проемах. С третьего этажа открывался вид на море. Воронцов пошел сквозь комнаты по цепочке белых следов. Увидел в дальнем помещении козлы, ведро с известкой. В луче солнечной пыли брошены кирзовые сапоги.
Ветер с моря свободно летел сквозь дом, и синее небо, будто нарезанное кусками, выпирало из распахнутых окон. Маевский спал на ворохе телогреек в углу.
Обнаженный выше пояса, босой, он лежал, раскинув колени, локоть за голову. На груди и предплечьях синели наколки. Звериное совершенство продолговатых мышц, расслабленной позы. Сквозь нефтяной привкус сланцевого масла в воздухе пробивался запах животный молодого тела.
В комнате было тихо, только жужжала муха, попавшая между рамами распахнутого окна. Воронцов бесшумно подкрался к спящему. Словно магнитом его потянуло склониться, разглядывая наколки и слушая легкое дыхание, втягивая ноздрями звериный дух.
Лицо молодого вора, во сне чуть размякшее, детское, светилось безмятежным счастьем. Губы приоткрылись, влага блестела на зубах.
Воронцов смотрел. Мгновение остановилось.
Маевский открыл глаза.
Видел во сне закопченный котелок, огонь. Он сам, десятилетний, с тем, настоящим Лёнечкой Маевским, лежали рядом на полу вагона-телятника, который развозил зэка по лагерям. Баюкал детей неспешный ход поезда. Мягче перины казались оструганные доски, до черноты пропитанные грязью, пахнущие потом тысяч и тысяч человеческих тел. Ноздри щекотал дымок над варевом, в котором булькали и шевелились кости.
Взрослым, нынешним, прыгал жиган с подножки вагона. На станции встречал его оркестр, начальник колонии Азначеев в довоенном френче с золотыми петлицами. Жали руки, поздравляли с освобождением. Отметившись в конторе, свободным человеком он шел на завтрак в столовую, где для него одного накрыт был уставленный кушаньями стол.
Котлеты, творог с изюмом, сметана в граненом стакане, горошек в банках, черная икра. Хрустальные рюмки, портвейн, вино, гора бутербродов с колбасой и сыром. Всё будто нарисованное на картинках кулинарной книги, листал которую в кабинете Циммермана.
Выстроились у стола и соперничают за внимание Лёнечки поварихи, буфетчицы, судомойки. Все рады ему, для него нарядились, взбили волосы, осветленные пергидролем. А впереди всех голая мясистая девка в чудной высокой короне. Пляшет, трясет грудями, манит белыми руками, блядской улыбкой.
Лёнечка смотрит вокруг и не знает, что ему прежде сделать — черпнуть полную ложку икры, забить рот белым хлебом или схватить похабную девку за срам, который вот она уж выворачивает для него наружу.
Чужое присутствие рядом он услышал лагерным чутьем за минуту до пробуждения. Пальцами ног шевельнул, подтянул колени, готовый вцепиться в кадык или же отскочить, как пружина. Открыл глаза.
Воронцов отпрянул.
Они смотрели друг на друга. Лёнечка потянулся, расправляя мышцы. Бесстыжая девка всё плясала перед глазами, и, словно бы не просыпался, Маевский приподнялся на своем мягком троне и рукой, испачканной известью, прихватил Алексея за шею. Медленно и сильно потянул вниз.
Воронцов уперся рукой в стену.
— Вы что себе позволяете…
— Будто тебе непонятно?
Дальнейшее стало продолжением сна и осуществлением сновидений. Меловой привкус во рту, движение планет, столкновение, крушение прежнего мира.
На молодом теле вора выбриты все волосы, и на бедре еще одна наколка — череп, горящая свеча. Сознание раздвоилось. Алексей уже несомненно ощущал в себе присутствие чуждой, мощной воли. Некто посторонний управлял его телом, горячим, жидким и пульсирующим, как магма.
— Nein, nein. Du musst das nicht tun…
Лёнечка окаменел на секунду, услыхав от инженера немецкую речь. Звериным чутьем он понял, что нельзя прерываться, а нужно прижимать, давить, расстегивать, хватать за волосы случай, пока он подвернулся. А после уж решать, что делать с этой в руки ему упавшей тайной.
Алексей же в эту минуту перестал быть собой и даже не заметил, как под ними лопнул мешок с известкой и белая пыль поднялась в воздух, скрывая то, что должно быть скрыто.
Агент U-235. Египетские боги
Мой замысел осуществляется успешно. Три капсулы сознания, три расщепленных гомункулуса ведут обособленное существование, почти непроницаемые друг для друга.
Они имеют не только различный функционал, но и характеры, привычки, голос, лицо, походку настолько индивидуальную, что случайный свидетель, видевший одно из моих проявлений в отдельности, вряд ли сможет узнать меня в другом качественном состоянии.
Мой фаворит — Анубис, или Õhuke, «Худой», как называют его эстонские штурмовики. Эталон бесчеловечности, Анубис чрезвычайно хитер, жесток и проницателен. Он упивается властью над людьми и предпочитает осуществлять убийства чужими руками.
Инструменты психологического воздействия, которым я обучался по книгам, Худой использует виртуозно. Он оценил потенциальную угрозу, которую стал представлять Ищенко, завербованный мной для сбора полевой информации.
Примитивная эротомания Ищенко помогла осуществить весь план. В личных разговорах Худой несколько раз наводил шофера на мысль о легкой доступности насилия над пятнадцатилетней Эльзе Сепп, которая имеет привычку ходить по лесу без сопровождения.
Дальнейшее развитие событий оказалось выгодным для вовлечения в круговую поруку братьев Сепп и прочих участников националистической подпольной организации.
Скрываясь в лесах на протяжении нескольких лет, бойцы сопротивления совершили ряд тяжких (для советского закона) преступлений. Под руководством Анубиса было разработано и осуществлено убийство эстонского коммуниста Анвельта и его семьи, а также ограбление почты и устранение женщины-почтальона. На счету ячейки также несколько убийств, поджоги, уничтожение колхозного урожая, взрыв памятника Ленину в одном из поселков, запугивание местного населения.
Однако следует отметить, что в последнее время участники сопротивления весьма деморализованы. Советская власть укрепляется, и местное население привыкает к такому положению вещей. Люди все меньше верят в помощь Запада, и мечты о независимости прибалтийских стран носят всё более абстрактный, отдаленный характер.
Под давлением этих обстоятельств отряд может объявить о самороспуске в ближайшие месяцы, а возможно, недели. Задача Анубиса — не допустить этого и с максимальной выгодой использовать партизан в своей игре. Для этого я запросил Центр о переброске из Англии в лесные районы Эстонии диверсионного отряда с необходимым количеством взрывчатки.